Что значит сакральная жертва
Сакральная жертва и мученичество как неотъемлемая часть революции
Механизм создания жертвы
В интернет-сообществе «Будзьма!» опубликован материал, показавшийся нам интересным
Одним из инструментов обеспечения такого массового эмоционального взрыва в народе служат сакральная жертва и мученичество на благо высокой идеи: высвобождения якобы порабощенного народа от оков.
С одной стороны – демонизация существующей власти, которая еще вчера устраивала большую часть общества, обвинение ее в разного рода преступлениях, убийствах, казнокрадстве, как правило, без или с сомнительной доказательной базой, с другой – сакрализация святого, невинно убиенного агнца, юноши или девушки, «никому ничего никогда плохого не сделавших». Последнее – прямиком из нашего пещерного прошлого, из древних книг, когда приносилась жертва в угоду доброму богу или злому дьяволу. Позже она сакрализировалась с целью высвобождения животных энергий, необходимых для оправдания дальнейших решительных действий, ведущих к свержениям, переворотам, революциям или же просто какой-нибудь священной охоте. Ритуал. Священнодействие.
Позже, если к власти придут революционеры, мученик попадет в учебники истории как новый богатырь, исполин, герой. Им будут названы улицы и школы, парки и скверы. Ну а пока к месту его гибели, часто избирательному и не имеющему географических границ, самые экзальтированные и неглубокомысленные понесут лампадки, цветы, венки… соберутся толпы с песнопениями и стихочтениями, клятвами и присягами, обещаниями и лозунгами… как это делали наши далекие предки на своих капищах под пляски и бормотания.
Такая сакральная жертва – как обязательное омовение, очищение кровью всего того, ответного и мерзопакостного, что готовится произвести в ответ «праведная сторона». Священнодейственный ритуал.
В переводе на более понятный современному человеку язык – революционной толпе нужны священные жертвы из своих рядов, которые она сгенерирует сама или при помощи своих врагов в виде действующей власти, реальных или вымышленных.
И уж совсем неважно, что новый священноубиенный агнец при жизни был далеко не пушистой овечкой, а скорее волком. Неважно, что не совсем вышел погулять с детьми или помочь бабушке перейти через дорогу. Или просто оказался неказистым мальчиком или девочкой, неудобно упавшим и ударившимся затылком о бордюр.
Все это для толпы неважно. Ибо толпа сотворит, слепит того, кто ей нужен, что нужно замажет, а что нужно подчеркнет. И войдет в священнодейственный раж, с выпученными белками глаз и пеной у рта, проклиная каждого, кто не желает поклониться в нужной манере их новой священной корове.
«Сакральная жертва». Происхождение и устройство путинского мифа
Данное сообщение (материал) создано и (или) распространено иностранным средством массовой информации, выполняющим функции иностранного агента, и (или) российским юридическим лицом, выполняющим функции иностранного агента
В новом интервью «Аргументам и фактам» глава СВР России Сергей Нарышкин назвал отравление политика Алексея Навального «операцией с блогером в роли сакральной жертвы». Это далеко не первый раз, когда представители власти используют этот оборот — «сакральная жертва». Религиовед Алексей Зыгмонт разбирает устройство этого концепта.
Цветы и свечи рядом с местом убийства Бориса Немцова. Фото: Dhārmikatva / Wikimedia Commons
За три августовские недели 2020-го публика в России и Белоруссии вот уже который раз сталкивается с причудливым выражением, исходящим обычно из государственных или провластных источников: «сакральная жертва». 10 августа на волне протестов в КГБ Белоруссии заявили, что предотвратили покушение на лидера оппозиции Светлану Тихановскую, перехватив при этом «сообщение, в котором говорилось о необходимости сакральной жертвы». 20 августа аналогичное выражение всплыло в связи с отравлением Алексея Навального: говорили, что «оппозиции нужна сакральная жертва», — правда, сходясь на том, что на роль эту он подходил уже так себе.
Между тем с религиоведческой и даже лингвистической точек зрения это выражение — нечто среднее между тавтологией и плеоназмом, поскольку если имеется в виду «религиозная жертва», а не «жертва аварии на производстве», она сакральна по определению. Изначально в латыни sacrificio — жертвоприношение — означало «делание сакральным» и не могло относиться ни к чему, кроме жертвы. Это же мы видим и в современных европейских языках с их sacrifice или тем же sacrificio в испанском, разве что в немецком Aufopferung, как и в русском языке, подчеркивается смысл «дара» и «приношения».
Однако же поскольку выражение это стало уже расхожим и некоторое время отравляет «общественное сознание», имеет смысл разобраться, откуда оно произошло, что значит в нынешнем постсоветском контексте и как объясняется с точки зрения более общих парадигм жертвоприношения, известных религиоведению и философии. Несколько забегая вперед: речь идет о феномене «плодотворной смерти» в контексте сплочения людей и основания сообщества, будь то религиозная община, нация или социально-политическое движение. Феномен этот — столь же древний, сколь и человеческая культура, однако в данном случае мы имеем дело с весьма странной его формулировкой, происхождение и смысл которой стоило бы прояснить отдельно.
Постсоветская генеалогия «сакральной жертвы»
В нынешнем специфическом употреблении понятие «сакральной жертвы» впервые возникло в 2004 году в интервью телеведущего Владимира Соловьева «Московскому комсомольцу». Саму идею, по его словам, в том же году высказал в их беседе Борис Березовский, заявивший, что «знает, как свалить Путина»: «нужно принести сакральную жертву». «И вот поиск этой сакральной жертвы был в идеях Березовского постоянно», — вспоминал Соловьев в недавней передаче. Иначе говоря, имелось в виду: (1) подставное убийство, в котором (2) можно будет обвинить действующие власти и тем самым (3) вызвать «народную ярость» и сплотить оппозицию вокруг символического тела мертвой жертвы.
Однако первый реальный претендент на звание «сакральной жертвы» появился только в 2015 году в лице застреленного у кремлевской стены Бориса Немцова. Парадоксальным образом это выражение и тогда продолжили употреблять исключительно власти: пресс-секретарь СК РФ Владимир Маркин, например, на голубом глазу заявлял, что «это убийство могло стать сакральной жертвой для дестабилизации ситуации в стране». В «оппозиции» же, напротив, эта идея никакого отклика не нашла, оставшись страхом властей предержащих. Как сказал недавно тот же Соловьев относительно отравления Навального, «он нужен им мертвый, от него им гораздо больше пользы».
Кому какая от кого польза — пока что неясно, однако сама идея весьма примечательна и представляет собой причудливую смесь двух других парадигм жертвоприношения как «плодотворной смерти» ради основания сообщества, известных по истории и мифологии: учредительного убийства и мученичества. Рассмотрев их одну за другой и затем сопоставив, мы сможем выявить и смысл «сакральной жертвы».
Учредительное убийство от древнейших времен…
Изначально концепт учредительного убийства был предложен известным франко-американским философом и антропологом Рене Жираром в контексте его теории происхождения религии и культуры: по его мысли, первые люди преодолели естественное состояние «войны всех против всех», найдя себе случайного «козла отпущения» и обрушив на него всю полноту своей агрессии. Исходя из этого, социальная солидарность зарождается из сплочения людей против кого-либо. Затем они представляют его как убитое божество, части тела которого становятся небом, землей, морями, горными хребтами — и обществом.
Примеры этой парадигмы обнаруживаются во множестве древних мифологий. Так, в аккадском эпосе «Энума элиш» повествуется, как бог неба Мардук сражается с чудовищной богиней Тиамат. Победив порожденных ей демонов, он рассекает ее труп на две части и творит из них небо и землю. У ацтеков аналогичную роль играет — вероятно, женское — божество земли Тлальтекутли. Миф о его убийстве приводится в анонимном французском трактате XVI века под названием Histoyre du Mechique («История Мексики»), опубликованном только в начале XX-го. В нем рассказывается, как боги Кетцалькоатль и Тецкатлипока превратились в огромных змеев и разорвали богиню надвое, крест-накрест потянув за руки и за ноги; потом остальные боги пожалели ее и дали произрасти из нее траве, деревьям, большим и малым цветам, горам и источникам вод. Правда, полностью Тлальтекутли так и не умерла и теперь, по сообщению францисканского миссионера и спутника Кортеса Бернардино де Саагуна, вечно жаждет крови и автоматически получает в жертву всех павших воинов. Или в скандинавской мифологии мир возникает из тела инеистого великана Имира: в «Старшей Эдде» говорится, что «Имира плоть стала землей, кровь его — морем, кости — горами, череп стал небом, а волосы — лесом. Из ресниц его Мидгард был создан богами благими; из мозга его созданы были темные тучи». Прозаическая «Младшая Эдда» средневекового историка Снорри Стурлусона называет имена убийц Имира — это его внуки Один, Вилли и Вё, а в позднейшей поэзии скальдов море иногда именуется «кровью», а небеса — «черепом» великана.
Хотя по большей части учредительные убийства в древних мифологиях описывают сотворение мира, а не людского сообщества, случаются исключения. Важнейшее из них — Пуруша-сукта, один из позднейших гимнов Ригведы. В нем описывается, как первочеловек Пуруша был принесен в жертву самому же себе, расчленен, а из его тела помимо луны, солнца и вещей вроде ветра произошел социальный порядок, то есть четыре варны (брахманы, кшатрии, шудры и вайшьи) и сам принцип их иерархического устройства. И хотя Пуруше, в отличие от примордиальных чудовищ вавилонян и ацтеков, принято обычно сочувствовать, похож он был, скорее, на монстра — поскольку имел тысячу глав, рук и ног, — покровительствовал воинам в бою и служил прообразом для вполне реальных человеческих жертв, инструкции по которым даются в одном из текстов комментаторской традиции — «Шатапатха-брахмана».
… до Рема и Людовика XVI
Примечательно, что хотя парадигма учредительного убийства не перешла в новую эру как следует, иногда она все-таки всплывала и позже — например, в манихейской космогонии, где светлые силы — Живой Дух и трое его сыновей — творят землю и небеса из трупов и содранных кож поверженных ими демонов. Или, еще более интересный пример: в эпоху Французской революции XVIII века в отношении Людовика XVI эту же парадигму намеревался возродить Робеспьер. Так, он заявлял, что «Людовик должен умереть, дабы жила нация», и рассуждал о «святом союзе, который мы скрепили собственной кровью и смертью тиранов». На месте же казни монарха — подобно горам и скалам на месте смерти Имира — следовало воздвигнуть величественный памятник, «дабы засвидетельствовать народное отмщение и воспитать в умах потомков ненависть к тиранам».
Самое здесь существенное — что в 1793 году он был категорически против суда над бывшим королем, в качестве учредительной жертвы исключая его из легалистской перспективы: если его вину еще нужно было доказывать, значит, теоретически он мог быть и невиновен — а об этом страшно и думать. Однако же параллельно с этим Робеспьер активно развивал богословие мученичества, воспевая героев, павших во время осады Бастилии и дворца Тюильри наравне с Лепелетье, Маратом или юным героем Жозефом Бара. Об их крови он говорил, что она должна cimenter — буквально «цементировать» нацию воедино. Итак, для сотворения нового сообщества нужна кровь, но она может принадлежать как защитникам свободы, так и ее угнетателям. Именно в позиции наблюдателя и заключается разница между учредительным убийством и мученичеством: в первом используется «чужая» кровь, а во втором — «наша».
Мученичество, или «Кровь есть семя» чего угодно
Хотя понятие martys в смысле «гаранта священной клятвы» восходит к Гомеру и употребляется у множества других античных авторов, нынешний смысл «плодотворной смерти» оно обретает только в иудео-христианском контексте первых веков и относится прежде всего к сообществу — то есть Церкви. Уже апостол Павел говорит, что Христос — «краеугольный камень, на котором все строение, скрепляемое, вырастает в храм святой в Господе» (Еф 2:20–21). Ему вторят и богословы II-III веков. Например, в «Апологии» Тертуллиана сказано, что «кровь христиан есть семя», причем в общем контексте это, по сути, угроза: «Чем больше христиан вы, римские власти, будете убивать, — пишет он, — тем больше будет их становиться». Или, как сказано у Оригена, христианская Церковь «проистекла из раны в боку Христа». Для описания учредительного смысла мученичества другие авторы изобретали еще более причудливые метафоры: например, один из проповедников V века — если что, Астерий Амасийский — говорил, что когда первомученика Стефана побивали камнями, сам он стоял посреди града ударов ровно, как столп, а булыжники сами собой складывались вокруг него в некое подобие уже упомянутого «святого храма».
Так или иначе, с самого своего появления Церковь осмысляет себя как стоящую на крови мучеников — а учитывая, что для их появления необходимы гонители, парадигма мученичества формулируется следующим образом: «враг» убивает кого-то из «нас» (носителей идентичности), и из его жертвы оформляется новое сообщество. Чем больше мучеников — тем оно крепче. Поэтому уже в первые века существования Церкви она осмысляет свою историю как историю мучеников: на их останках служили первые литургии, а позднее — возводили храмы-мартирии. По сей день совершение литургии невозможно без особенного тканого плата и одновременно документа — антиминса, в который зашита частица мощей мученика.
Эти примеры — лишь капля в море движений, которые разрабатывали идеологию мученичества, имели своих мучеников и чтили их память. Среди них бывали и относительно мирные — например, профсоюзы и суфражистки, у которых были соответственно Тоддлпадские мученики и Эмили Дэвисон. Однако гораздо чаще мученичество становилось атрибутом насильственной борьбы: свои мученики были у фашистских движений в Испании, Германии и Румынии, сейчас они есть у курдов, тамилов, каталонцев, валлийцев, индийских маоистов и множества других революционных и сепаратистских движений. В общем, достаточно сказать, что национальный праздник под названием «День мучеников» сегодня отмечается более чем в 30 странах мира, и каждая из них осмысляет своих героев как павших в борьбе за ее основание в нынешнем — то есть наилучшем, свободном и могущественном — виде.
Клевета Достоевского и мученики ниоткуда
Итак, если смысловую структуру учредительного убийства можно обозначить как «мы» убиваем «врага» и творим из него новую реальность, а мученичества — «враг» убивает «нас», и сама собой творится новая реальность, то понятие сакральной жертвы у постсоветских чиновников и журналистов становится их «подозревающим» гибридом: «враг» убивает одного из «врагов», чтобы выдать его за мученика и сотворить новую реальность, — но мы знаем, что это обман, и поэтому должны принять соответствующие меры, чтобы этого не случилось. Именно к этим «мерам», не позволяющим раскрутить маховик жертвенности, и относится «спасение» Светланы Тихановской белорусскими спецслужбами, притом что вне описанной выше логики их действия необъяснимы и удивительны. Однако страх перед сакральными жертвами сохраняется, о чем свидетельствует борьба российских властей с шествиями в годовщину смерти Немцова, которая разворачивалась в Санкт-Петербурге, Нижнем Новгороде и других городах.
Подобная трактовка «сакральной жертвы», по существу, воспроизводит гениальный клеветнический миф, придуманный Достоевским в «Бесах». Смысл его, если коротко, заключается в том, что доморощенные революционеры сами убивают кого-то из своих, чтобы учредить новое сообщество и скрепить или, по выражению Робеспьера, «цементировать» его кровью. Как презрительно бросает им Николай Ставрогин, «вы этой мазью ваши кучки слепить хотите». Структура этого мифа совершенно аналогична: с одной стороны, сообщество возникает, когда свои убивают своего, с другой — эта жертва «водружается на щит» в противостоянии государственности. При этом революционерам приписываются патологически-иррациональные мотивы: «обстановку в стране» они хотят «дестабилизировать» потому-де, что «идейка разрушения» для них «обаятельна». Однако, приступая к разработке этой концепции, Достоевский приходит к совершенно закономерному выводу, что так больше не получается: времена Тиамат, Тлальтекутли, Имира, Пуруши и даже Людовика XVI ушли в прошлое. С другой стороны, для мученичества его картонным оппозиционерам не хватает фигуры гонителя, и в этом плане они также ожидаемо терпят поражение.
Новые исповедники автозаков
И в заключение: у белорусского посольстве в Москве я видел плакат, на нем — фотографию: неизвестное мне лицо, имя и фамилия, которые я не запомнил. Но запомнил подпись: «Воин света» — и призыв: «Освободите воина света!» Вот такой парадокс: власти боятся «сакральных жертв», но из этого страха творят «воинов света» — и обе стороны погружаются в пучины мифа, где происходит борьба между добром и злом и сплетается новое бытие.
Что такое «сакральная жертва», и для чего она нужна
Цветы на месте убийства журналиста Павла Шеремета
Не все громкие убийства совершаются теми, кому их приписывают, определенная часть используется как технология так называемой «сакральной жертвы» для дестабилизации общественно-политической ситуации и ужесточения мер в отношении оппонентов. С такими разоблачениями выступили эксперты программы «Кто против» на телеканале «Россия 1» после заявлений правоохранительных органов Украины, расследующих убийство журналиста Шеремета.
Тема сразу же оказалась в центре внимания СМИ. По словам российских экспертов, участников программы «Кто против», технология «сакральной жертвы» действительно существует и используется в политических целях.
«Эта технология сакральной жертвы, начиная с Гангадзе, потом майдан, где это было особенно технологично построено. Это сейчас ясно и уже невозможно оспаривать», – констатировал ведущий программы Дмитрий Куликов.
Суть технологии разъяснил член президиума академии геополитических проблем Араик Степанян. Он отметил, что сакральную жертву «не надо путать с резонансными убийствами». «Сакральная жертва, – пояснил он, – это когда приносится в жертву ярый сторонник твоей идеологии. Убивают и обвиняют в этом противника». По словам эксперта, «эта технология отработана и активно применялась во всех революциях».
«Сакральные жертвы». Мифы и реальность
Откуда не ждали
Обратившись к опыту России и зарубежных стран, мы увидим, что самые серьезные вспышки протеста следовали за убийствами, к политике явного отношения как раз не имевшими. Очень часто массовые беспорядки и серьезные политические кризисы связаны с гибелью детей или молодых людей, принадлежавших к достаточно сплоченным сообществам, с повышенным чувством солидарности и готовностью жестко отвечать на любую агрессию со стороны «чужих». Отвечать не виртуально, а вполне реально – кулаками, камнями, бейсбольными битами. Таким сообществом может быть небольшой город или поселок, организация футбольных фанатов, община, объединенная по религиозному, национальному или расовому признаку. По такому сценарию развивались самые известные массовые беспорядки как в России (Кондопога, Манежная площадь, Пугачев, Бирюлево), так и за рубежом. Отметим неоднократные волнения с участием афроамериканцев после гибели подростков от рук полиции (в том же американском Фергюсоне) или беспорядки среди мигрантов во Франции по аналогичному поводу. Все эти события приводили к серьезной политической дестабилизации. В России, к счастью, только на локальном уровне.
БУДЬТЕ В КУРСЕ
Революции – «цветные» и не только
А вот с влиянием «сакральных жертв» на чисто политические протестные кампании все сложнее. Действительно, возмущение общественности из-за подобных инцидентов, подчас, становилось спусковым крючком для свержения правящих режимов. Из событий последних десятилетий можно вспомнить Исламскую революцию 1978 года в Иране. По сути, в ходе нее акции поминовения каждой новой группы жертв запускали следующий всплеск протеста. Через 40 дней после расстрела полицией студенческой демонстрации в Куме последовал митинг поминовения убитых в Тебризе. С новыми столкновениями и уже с новыми жертвами, за которым через следующие 40 дней следовали такие же акции в других ключевых городах.
В ходе «арабской весны» 2011 года роль «сакральных жертв» была заметной, но уже не столь однозначной. «Вторая Жасминовая революция» в Тунисе, запустившая «арабскую весну», началась с беспорядков 24 декабря 2010 года в городке Мензел Бузайен, где неделей ранее произошло самосожжение молодого торговца Мохаммеда Буазизи, протестовавшего против конфискации его лотка полицией. Правда, последний скончался в больнице только 4 января 2011 года и был не вполне классической «сакральной жертвой»– ведь никто не обвинял власти непосредственно в его убийстве.
Скажем больше, беспорядки 2008 года в Ереване показывают, что после появления первых жертв, протест может даже пойти на спад. Так, акции протеста в столице Армении в тот год шли по нарастающей с 20 февраля и достигли пика 1 марта, после чего появились первые сообщения о жертвах, но затем протестная активность стала снижаться. Сыграл свою роль арест лидеров оппозиции, введение чрезвычайного положения, твердая поддержками силовиками властей, готовность руководства страны к жесткому подавлению беспорядков и, видимо, ограниченность мобилизационных возможностей организаторов протеста.
Таким образом, с «цветными революциями» получается парадоксальная ситуация. Да, здесь так же, как и во время стихийных бунтов, участники острее всего реагируют на гибель молодых людей. Но очень часто фактор «сакральных жертв» является только побочным. Очень часто не он запускает волну протеста и доводит ее до пика, не он является главным мобилизующим фактором. Иногда, важнее его влияние не на общественность, а на власти.
Казус Талейрана
Получается, политик – не самый удачный кандидат в «сакральные жертвы». После его гибели в лагерь его «наследников» могут вернуться разочаровавшиеся в нем сторонники. Но прирост поддержки в этом случае может оказаться не больше, чем в результате просто активно ведущейся предвыборной кампании. То есть, противникам любого режима популярный политик ценнее живым. Гибель политика, растерявшего популярность, в принципе, может принести политические очки его «наследникам». Но, скорее, в том случае, если свою поддержку он стал терять сравнительно недавно (скорее всего, не раньше, чем за один избирательный цикл до гибели). В противном случае, его прежние сторонники будут прочно ассоциировать себя уже с другими лидерами и всплеск сентиментальности после его смерти не преобразуется в поддержку его преемников.
Проясняют ли эти закономерности ситуацию с гибелью Бориса Немцова? Понятно, что дерзкое убийство этого политика в центре Москвы было абсолютно не выгодно Кремлю по причинам, которые уже неоднократно озвучивались другими авторами. Учитывая все проблемы, которые из-за этого появятся и уже появились у российских верхов, организатор данного убийства к властям не особенно расположен. Но, если он хотел этим преступлением вызвать масштабный политический кризис или революционную ситуацию в стране, то расчет его был явно ошибочным. Да, эта гибель должна была мобилизовать либералов и близкие к ним группы, что и без этого произошло бы в ходе «Антикризисного марша «Весна»». Популярность либеральных политиков в России довольно невелика, то есть заведомо ограниченным должен был оказаться и размах вызванного убийством протеста.
На что в таком случае рассчитывал организатор убийства? Беря в расчет только политическую сторону вопроса, можно предложить несколько вариантов. Не исключено, что он переоценивал популярность либеральных сил. Тогда, скорее всего, организатор находится за рубежом. Возможно, он не пытался анализировать опыт подобных политических убийств, переоценивая эффект от готовящегося преступления. Но вряд ли так стала бы действовать серьезная западная спецслужба. В таком случае, может подтвердиться одна из озвученных Владимиром Маркиным версий о причастности к преступлению «очень радикальных персонажей, не подчиняющихся никаким властям» с Украины. Наконец, нельзя исключать, что мы наблюдаем часть многоходовой комбинации, инициаторы которой и не рассчитывали на немедленный дестабилизирующий эффект данной трагедии, преследуя какие-то другие цели. В любом случае, хотелось бы, чтобы тему «сакральных жертв» в будущем пришлось поднимать только при обсуждении событий, давно ушедших в историю.