Что отдал то твое смысл
О воспитании духовных устремлений в школе
«Плод же духа: любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание» (Гал. 5: 22-23)
К величайшему ужасу Раскольникова и вопреки его самооправданиям убийства этой «вши, таракана, (и этого не стоит) старушонки» он вдруг ощутил жестокую боль в душе. Ему не было жалко старуху, но он сам не понимал, откуда пришла эта боль. А боль эта пришла от совести, а совесть – это глас Божий в человеке. Духовные начала, заложенные воспитанием, дали свои плоды, ведь Раскольников был воспитан на православных духовных ценностях.
Научное мировоззрение, которое закладывается в школе, формирует у детей однобокое представление, что все в мире, в том числе и поведение человека, изменяется в соответствии с научными теориями. Однако законы духовного мира выше законов мира материального, дух создает материальные формы для своего воплощения в бытии. Разве законы бытия изменили жизнь Раскольникова? Разве все люди, попавшие в тяжелые материальные условия совершают убийство ради денег и разве это закон? Ни в коем случае, дух зла, родивший в душе гордыню, привел его к убийству.
Воспитанные в свое время в концепции исторического материализма мы свято верили тому, что материальное бытие формируют наше сознание. Если уж Маркс с Энгельсом это утверждали, а Ленин не возражал, то так оно и есть. Это оказалось заблуждением, все судьбоносные повороты в нашей жизни, как и Раскольников, мы делаем не под влиянием бытия, а под влиянием нашего духовного состояния. Бытие дает нам поводы к действиям и в зависимости от того, добро или зло преобладает в нашем духовном состоянии, мы выбираем путь дальнейших действий.
Таким образом, формы нашего бытия, которые мы создаем, целиком и полностью определяются нашим духовным состоянием. Это относится как к отдельному человеку, так и к обществу в целом. А ведь многие из нас убеждены в силе собственного ума, настойчивости, работоспособности, но вот почему то не везет. Другим везет, а ему не везет. Причем не везет так, что болезни одолевают, неприятности идут сплошным потоком. И виноваты в этом конечно они, я то стараюсь, а они только мешают и тормозят. Да нет дружок, виноваты не они, а твое духовное состояние. Оно – первоисточник всех твоих везений и невезений.
Присмотрись внимательно к своим страстям и подумай, какие из них закрывают тебе возможности успеха – уж не жадность ли, не гордыня ли, не зависть ли отталкивают от тебя людей? Понимаешь ли ты, в чем смысл греха и что делать, чтобы не грешить? Если понимаешь, то и работать нужно со своими греховными страстями. Не надо воспитывать других людей, воспитай сначала себя.Это наука о жизни по совести называется православная духовная жизнь. У нее есть свои законы, знать которые культурному человеку нужно обязательно. Для тех, кто считает себя православным, нужно не только знать, но и исполнять по мере своих возможностей. Ведь «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Мф. 11: 12). А где Царство Небесное? Оно, согласно Евангелию внутри нас есть – это чистота нашего сердца, избавленного от греховных страстей с помощью усилий и Божьей помощи.
Но многие ли из нас могут постоянно жить по совести? Наверное, немногие и убедиться в этом легко, надо только сказать самому себе – вот завтра с девяти утра отрекаюсь от собственной гордыни, зависти или злобы. И что мы увидим завтра? Мы увидим то, что видели все христиане на протяжении веков – многим это отречение не под силу. Многим нужна церковь, где с помощью таинств крещения, раскаяния и причастия облегчается путь к духовному совершенствованию самого себя. Христос дал человеку свободу выбора добра или зла. Мы сами решаем с кем нам быть – с Богом или со своими греховными страстями.
Но знают ли об этом педагоги, родители, ученики? Понимают ли они смысл фразы, что Царство Божие силою берется – что путь духовного совершенствования требует усилий, причем добровольных и огромных, которые человек без Бога не способен совершить. Ведь далеко не все живут по совести. И праведников до Христа было очень немного. Немного их и сейчас, людей которые живут по совести. Ведь многие считают, что с ограничением своих греховных страстей они справляются сами. Возможно это так, но надо знать, что такое убеждение в свое время было осуждено Церковью, как пелагианская ересь.
А что такое счастье? И может ли обуреваемый страстями человек быть счастливым? Многие наши ученики, как впрочем, и их родители видят счастье во внешних формах благополучия. Достиг определенной карьерной должности, имеешь дом, машину, семью, счет в банке – вот тебе и счастье. Но православные подвижники утверждали прямо противоположное. Например, святой, праведный Иоанн Кронштадтский утверждал, что в довольстве малым – счастье человека. Это как же понимать, а где дом, машина, счет в банке?
А известно ли нам, что в благополучной и сытой Европе по опросам общественного мнения – около 50% населения, несмотря на свою материальную обеспеченность, считают себя несчастными и испытывают постоянный духовный дискомфорт? И что же это за малое, по словам Иоанна Кронштадтского, которое дает человеку подлинное счастье? Малое – это такое духовное состояние, когда человек доволен тем, что у него есть и это малое позволяет работать над совершенствованием самого себя, чтобы достичь большего. Работать в духовном плане, ограничивая свои страсти. И опять мы видим проявление закона духовной жизни – дух создает и определяет формы своего воплощения в бытии. Не внешние формы делают нас счастливыми или несчастными, а состояние нашего духа.
Если человек в плену все возрастающего стяжательства, то никакой дом, машина, счет в банке не сделают его счастливым. Такого человека постоянно будет мучить желание иметь еще больший дом, еще более дорогую машину, еще более крупный счет в банке. Такой человек становится рабом сребролюбия и стяжательства. В конечном итоге имея многое, человек так и не получит главного – счастья в жизни, душевной радости и спокойствия.
Вот почему духовное совершенствование должно опережать развитие материального достатка, только тогда ты будешь поистине счастлив – это тоже закон духовной жизни. Не отказ от материальных благ проповедует христианство, а отказ от рабства материальным благам. Раб Божий равнодушен к величине материальных благ, но ревностно относится к своему духовному состоянию. Счастье – это духовное состояние, когда человек стремится к совершенству и имеет хотя бы минимум необходимых для этого материальных благ. Вот, что значит в довольстве малым счастье человека.
А какое отношение к счастью имеют добрые дела? Почему нужно спешить делать добрые дела? Как писал Иоанн Златоуст – подлинно твое только то, что ты отдал другим и это трудно понять, если не помнить о том, что милосердие лечит нашу жадность, зависть и тщеславие и другие страсти. Значит, отдавая, мы приобретаем духовный покой, лечим свои страсти, вот смысл сказанного святителем. Святой Марк Подвижник писал: «Бог оценит наши дела по намерениям их. Ибо сказано – каждый получит по сердцу своему». Получит уже здесь, в этой земной жизни и заберет полученное в вечную жизнь. И дела милосердия – вот то средство, которое помогает, прежде всего, нам самим. И опять вопрос – а знают ли об этом наши ученики, понимают ли они, что быть добрым и милосердным – большая наука, которой нужно долго учиться.
Все мы желаем продлить наши дни на земле. И не все знают о том, что доброделание не только смягчает наши сердца, но и продлевает наши дни. По мнению святых отцов, в частности Паисия Святогорца, если Бог видит, что человек уже не способен духовно расти и встал на путь духовной погибели, он забирает его к себе. Если человек еще способен расти в духовном плане, то Бог дает ему время земной жизни для этого. В свое время М.М. Пришвин изложил суть духовного совершенствования в прекрасной фразе: «Христианство – это когда ты делишься своим счастьем, а не отнимаешь его у других». И чтобы уметь делиться своим счастьем нужно учить детей придерживаться следующих принципов в жизни.
Первый принцип – не бывает нравственности без духовности, не может человек быть честным, справедливым и добрым, если он не понимает и не исполняет духовных смыслов этих качеств. Не может человек соблюдать внешние нравственные законы, если в нем спит совесть. Мы мечтаем об обществе благополучия, при этом воспитываем у детей эгоизм, индивидуализм и стяжательство. И верим в то, что эгоисты и стяжатели создадут общество благополучия. Хочешь вести нравственную жизнь – стремись к духовной чистоте, укрощай свои греховные страсти. Выбирая решение следует помнить, что самое правильное такое, в котором разум и совесть не противоречат друг другу.
Второй принцип – научное мировоззрение, которое в настоящее время воспитывается у детей в школах, не может быть признано оптимальным для полноценной социализации в реальной жизни. Потому что реально жить – это, прежде всего, уметь организовать свои отношения с другими людьми согласно заповеди Священного Писания – относись к другому так, как ты хотел бы, чтобы относились к тебе. Организовать такие отношения может только тот, кто способен не осуждать и прощать слабости другого, помогать ему развивать его лучшие качества. Не осуждать и прощать – это большое искусство и наука одновременно, помогать развивать лучшие качества – еще большее искусство и наука.
Третий принцип – делиться счастьем совсем не означает делиться только материальным благом, которое ты имеешь, хотя в ряде случаев необходима и материальная помощь. Делиться счастьем, в первую и главную очередь, означает научить ближнего правильному пониманию счастья и помочь ему в его достижении. Счастье наступает тогда, когда человек осознает свои духовные потребности и начинает стремиться к их приоритетному удовлетворению, довольствуясь теми материальными благами, которые он имеет. Ведь счастье – это мир и радость в душе. А материальное приложится.
В начале прошлого века святой праведный Иоанн Кронштадтский писал: «При образовании чрезвычайно вредно развивать только рассудок и ум, оставляя без внимания сердце, – на сердце больше всего нужно обращать внимание; сердце – жизнь, но жизнь, испорченная грехом; нужно очистить этот источник жизни, зажечь в нем чистый пламень жизни так, чтобы он горел и не угасал и давал направление всем мыслям, желаниям и стремлениям человека, всей его жизни. Общество растленно именно от недостатка воспитания христианского». Прошло более ста лет и что, наши дети стали понимать, почему Раскольников был сильно неправ?
Объятия бессмертия, или Свобода выбора
Отрекись от Христа, ты еще так молод!
На арене Колизея рабы-уборщики спешно засыпали следы крови песком. Был объявлен перерыв. Толпа плебса пресытилась зрелищем и устала надрывать глотки в многотысячном реве: «Христиан ко львам!» Надо было подкрепиться и отдохнуть.
В одной из камер прислушивался к затишью молодой пастух Марк. Час назад стражники вывели на арену его жену и трехлетнего сына. Скоро его очередь.
Вдруг от стены отделился какой-то силуэт в черном и, встав перед ним, заговорил тихо, но веско.
– Марк, отрекись от Христа. Пожалей себя. Ты еще так молод. Еще есть время, чтобы спастись и начать новую жизнь, свободную от этого заблуждения.
– Нет, не искушай меня, – хрипло крикнул узник. Но по лицу его было видно, что он колеблется.
В камере было темно. Марк пытался разглядеть глаза говорившего и не мог. Только слышал его убаюкивающе-приторный голос, усыплявший бдительность:
– Хочешь, я покажу тебе будущее и ты сам убедишься, что эти несчастные погибли совершенно зря под свист отвратительной толпы.
Марк напрягся. Незнакомец продолжал настаивать:
– Ты только взгляни! Не каждому дан шанс заглянуть в будущее.
В этом предложении не было ничего страшного, и измученный арестант кивнул.
Стена каземата тут же исчезла. Марк от неожиданности отпрянул назад от открывшейся панорамы. Многоэтажные здания, странные сооружения непонятного назначения, металлические повозки без лошадей и очень мало деревьев. В нос ударил грязный воздух. Марк закашлялся.
– Я не буду тебе показывать страны, где твои последователи в меньшинстве. Что на них тратить время. Сейчас ты видишь одну из самых верующих стран XXI века – Иверию, бывшую колонию Рима.
– Что значит эта цифра? – не понял Марк.
– Прошло 2100 лет после Рождества Распятого, ради которого ты готов умереть. Историки будущего разделят летоисчисление на два периода – до и после Христа.
– О! Спасибо тебе! – возликовал Марк. – Мне будет легче умирать с этой мыслью.
– Не спеши с выводами, – за его спиной раздался ехидный неприятный смех. – Ну, иди же к своим единомышленникам и насладись общением.
Незнакомец легонько толкнул Марка в плечо.
Христиане – это мы!
В тот же миг он, как был в рваной голубой тунике и сандалиях, оказался перед воротами какого-то странного здания. На крыше возвышался золотой крест.
У решетчатых ворот сидели на крохотных табуретках три женщины с чашками, в которых виднелись монетки.
Марк открыл рот и с удивлением обнаружил, что говорит на их языке.
– Добрые люди, что это? – и указал на здание с крестом.
– Церковь святого Георгия.
– А кто это? И что такое церковь?
– Последние мозги пропил – не знает святого Георгия!
– Его даже мусульмане уважают.
Женщины продолжали возмущаться:
– Христиане – это мы! – выкрикнула другая, доставая из-за пазухи маленькое распятие. – А ты даже элементарные вещи не знаешь, что ребенку известно.
Женщины наблюдали за его манипуляциями с выражением брезгливого превосходства на лицах.
– Вот, – сказал он, закончив работу.
Женщины переглянулись и засмеялись.
– Да он больной на голову, – сказала самая толстая. – Это сразу ясно.
Марк опешил. Единоверцы – и не знают тайного знака христиан.
– А что делают в церкви?
– Пфуй! Еще спрашивает! Молятся Иисусу Христу, бестолочь.
Фото: AFP/ Gali Tibbon
«Наверно, там внутри находятся истинные верующие. Эти, наверное, только собираются стать оглашенными и еще не знают основ нашего учения, раз так грубы», – подумал Марк. Он прошел между сидящими, направляясь в храм. Но его остановил новый окрик.
– Стой! Куда прешь в юбке, бесстыдник. Учти, там священник строгий, сразу выгонит.
Тут налетел порыв ветра и на какой-то момент его туника надулась парусом.
Женщины тут же подняли гвалт.
– Трусы [5] хоть одень, греховодник!
Марк спешно стал поправлять свое одеяние. Непонятно, что их так разозлило. Опять новое слово.
Главный в церкви
В это время из церкви стали выходить люди. Кто-то не спеша, кто-то шел стремительно, приложив руку к уху и говоря во весь голос. Многие изображали на себе крест и кланялись дверям.
Марк наблюдал это все, раскрыв глаза. Никто из его общины и даже язычники не кланялись дверям. С другой стороны – изображение креста не станет делать язычник. Очень странно. И сколько людей, проходящих мимо этого здания «церковь», все изображают на себе крест.
Удивительно, почему апостол называл «церковью» собрание верующих, а теперь так называют каменное здание. О, сколько загадок в этом непонятном будущем.
Говорящие вслух явно одержимые, решил он. Потом обратил внимание, что и на улице таких много. В руках у большинства были черные небольшие пластинки и глаза были устремлены в них.
Повернул назад и спросил разъяснений у ближайшей матроны на табуретке. Та сказала, что это «мобильные телефоны», в которых «интернет» и «игры». Первые два слова он не понял, а про третье уточнил.
– Конечно. От нечего делать. Кто ферму поливает, кто в гонках тачки водит.
Среди толпы выходящих появился человек в черной мантии и странном черном шлеме без перьев. На груди висел крест большого размера.
– Кто это? – спросил Марк.
– Это отец Иоанн. Архимандрит.
– Он знатный патриций? – уточнил Марк, видя, с каким почтением к нему относятся окружающие.
– О! Хватит валять дурака, – и матрона покрутила пальцем у виска. Потом все же пояснила: – Он просто главный в этой церкви. Отстань от меня.
Марк перебрал в памяти братьев из общины. Пожалуй, самым главным из тех, кого он знал, был апостол Петр, который слушал самого Учителя. К нему обращались по-другому. И он сам вел себя иначе.
– У него есть жена? – задал Марк еще вопрос. Его заинтересовало, как такой грозный человек общается с сестрой по вере дома.
Фото: Sputnik / Levan Avlabreli
Переспрашивать он не решился. У этих христиан как-то все непонятно. Апостол Павел им вполне ясно объяснял, почему «каждый имей свою жену». Иначе и повредиться недолго.
Грозный архимандрит тем временем прошествовал к огромной черной колеснице и сел внутрь. Колесница выпустила клуб черного дыма и отъехала.
Матроны проводили его завистливыми взглядами и репликами:
– Шикарный новый джип у него!
– Полгода наши на него деньги собирали.
Марк опять напрягся, силясь понять необъяснимое. В его общине раза два собирали деньги, чтобы передать голодающим братьям в Кесарии. Тогда был неурожайный год. И апостолы клали на общее дело от трудов своих рук.
– Будет ли сегодня у вас вечер любви? – спросил Марк самое невинное. Он очень устал и хотел есть.
Матроны не поняли. И ему пришлось долго объяснять, что его собратья по вере приносят пищу на собрания, чтоб любой бедняк мог насытиться общей трапезой.
– А-а, – догадалась одна из них. – Панихида только в субботу, но тут же все разберут и тебе вряд ли что достанется.
Марк расхотел задавать вопросы. Он пришел к неутешительному выводу. Его вера и вера этих, его очень отдаленных потомков – просто небо и земля. Объединяет их лишь имя Иисуса Воскресшего, крест и еще что-то.
Он сел на асфальт и задумался. Стоило ли умирать ради такой жуткой метаморфозы.
Что отдал, то твое
Из тоски его вывел женский голос, учащий ребенка.
Пятилетний мальчик подошел к Марку и протянул ему монетку.
Марк кивнул и машинально принял подаяние, не зная, что с ним делать дальше.
В этот момент он очутился в своем мрачном каземате. Перед глазами по стене ползла мокрица, семеня крошечными ножками.
За спиной опять раздался неприятный вкрадчивый голос:
– Нет, Марк, это был не сон. Ты видел будущее, ради которого не стоит страдать. Отрекись от Распятого. Еще есть время.
Марк встал во весь рост. Сердце его учащенно билось.
– Эй ты, на выход! – крикнул стражник.
– Отрекись! – стучала кровь в ушах.
Марк крепко сжал кулаки и ощутил что-то твердое. Это была монетка того мальчика.
И услышал те слова, сказанные его матерью:
– Что отдал, то – твое.
Следом пришли на ум слова апостола о пшеничном зерне, которые он в последний раз слышал в катакомбах:
– Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода (Ин. 12:24).
И Марк, крестообразно скрестив руки на груди, шагнул к открытой двери – к ждущим его львам. В объятия бессмертия.
Примечания
[1] Ислам возник в начале VII века в Западной Аравии.
[2] Обычай вместе с Крещением надевать на шею новокрещеного нательный крест появился не сразу. В первые века христианства крест не носили, а носили медальоны с изображением закланного Агнца или Распятия. Но Крест как орудие спасения мира Иисусом Христом был предметом величайшего чествования у христиан с самого начала Церкви.
К примеру, церковный мыслитель Тертуллиан (II–III вв.) в своей «Апологии» свидетельствует, что почитание креста существовало с первых времен христианства. Еще до нахождения в IV веке царицей Еленой и императором Константином животворящего Креста, на котором был распят Христос, уже среди первых последователей Христа был распространен обычай всегда иметь при себе образ креста – как в напоминание о страданиях Господа, так и для исповедания своей веры перед другими.
По рассказу Понтия, биографа св. Киприана Карфагенского, в III веке некоторые христиане изображали фигуру креста даже у себя на лбу, по этому признаку их узнавали во время гонений и предавали на мучения. Известны также первые христиане, носившие крест на груди. Упоминают его и источники II века.
Первые документальные свидетельства о ношении нательных крестов относятся к началу 4-го века.
[3] Ихтис (др.-греч. Ίχθύς – рыба) – древний акроним (монограмма) имени Иисуса Христа, состоящий из начальных букв слов: Ἰησοὺς Χριστὸς Θεoς ῾Υιὸς Σωτήρ (Иисус Христос Божий Сын Спаситель).
Часто изображалась аллегорическим образом – в виде рыбы.
[4] Туни́ка (лат. ‘tunica) – одежда в форме мешка с отверстием для головы и рук, обычно покрывавшая все тело от плеч до бедер. Туника, изготовленная без талии, получила распространение в Древнем Риме.
[5] Современные трусы как предмет одежды имеют достаточно небольшую историю. Можно сказать, что в своем нынешнем виде они возникли на рубеже XIX–XX веков и были привилегией в основном высших слоев общества.
[6] Связанные взаимной любовью, члены христианской семьи проводили жизнь в постоянных трудах, молитвах и т.п., вдали от всех языческих увеселений и развлечений. В тогдашнем языческом обществе страстно любимым увлечением были гладиаторские игры. Убивание людей людьми ради забавы и увеселения возмущало нравственное чувство христиан, и потому они не только не посещали гладиаторских игр, но даже отлучали от церковного общения тех, которые ходили смотреть гладиаторские бои.
Так же заботливо избегали христиане и других языческих зрелищ в театрах и цирках – мимических игр, комедий, трагедий, танцев и т.п. Так как сценические представления имели связь со служением идолам и давались преимущественно в языческие праздники, то христиане считали их наравне со служением сатане.
[7] Из истории возникновения монашества. Отшельничество развивалось под влиянием Антония Великого и Илариона. Основателем другой формы монашества, общежительной, или киновитной, считается Пахомий Великий. В Верхнем Египте, в Табенне, около 340 г. возник монастырь по уставу Пахомия, быстро распространившемуся в христианском мире.
[8] Шота Руставели: «Что ты спрятал, то пропало. Что ты отдал, то – твое!»
Что людям отдано – твое.
Приехал тут в родной Благовещенск, зашел в городской парк и встретил поэта Олега Маслова. Правда, бронзового. Памятник ему установили неподалеку от Амурского областного театра драмы, где поэт часто бывал, смотрел спектакли, писал о них репортажи и статьи, которые печатались не только в местной прессе, но и в столичном журнале «Театральная жизнь».
Олег Константинович Маслов (1932-2015) – коренной амурчанин, Личность с большой буквы: почетный гражданин Благовещенска, хирург, основоположник анестезиолого-реанимационной службы области, заслуженный врач и заслуженный работник культуры России, поэт и прозаик, член Союза писателей СССР (России).
Писать стихи Олег начал еще в школьные годы. Будучи студентом Хабаровского медицинского института, публиковался в журнале «Дальний Восток». Его первая встреча с настоящими писателями произошла на похоронах классика дальневосточной литературы Петра Комарова. Он навсегда запомнил слова Александра Твардовского, приехавшего на прощание с Комаровым: «Ставьте перед собой самые высокие цели. Равняйтесь на Шекспира, тогда, может быть, Твардовский из вас и получится. А если будете держать равнение на Твардовского – ничего не будет».
У Олега Маслова вышло более десяти книг поэзии и прозы, причем большинство еще в советское время в государственных издательствах. Его стихи публиковались в московском «Дне поэзии», «Литературной России», активно обсуждались в Союзе писателей. Но искушению перейти на «писательские хлеба» он не поддался, остался верен профессии медика, называя себя «пишущим врачом». В его книгах «Моя профессия», «Мой крест» и других ей посвящено немало проникновенных строк:
И лиру звонкую поэта,
И чашу горькую врача.
А его жизненной заповедью были такие его же слова:
Что людям отдано – твое,
Что спрятано – потеряно.
Памятник поэту установлен на деньги, собранные амурчанами. А втор идеи памятника – благовещенец Владимир Кудрявцев, скульптор – Владимир Сырейщиков, монументалист из города Кыштым Челябинской области.
Оказывается, есть, есть еще в родном Отечестве люди, которые любят и ценят своих поэтов! И помнят о них.
2 августа 2011 года исполнилось бы 120 лет известному ученому,
литературоведу, лингвисту, академику АН СССР (1966)
Виктору Максимовичу Жирмунскому
– Вы не родственница?
– Вы имеете какое-нибудь отношение к Виктору Максимовичу?
Эти вопросы я слышала много раз. Приходилось разочаровывать, объясняя, что с двоюродным братом отца я даже не знакома.
Но вот у меня вышла первая книга стихов, и мой муж, Павел Сиркес, молодой филолог, предложил съездить в Ленинград, подарить книгу моему прославленному родственнику. Пусть у нас будет такое свадебное путешествие.
Лето 1963 года. Дачное Комарово. Ищем Кудринскую улицу. Идем в указанном направлении, утопая в сером песке, под почти безуханными северными соснами. Хозяин знает о нашем приезде – мы заранее созвонились. Встречают нас необычайно радушно: дядя, его жена, Нина Александровна Сигал-Жирмунская (1919 – 1991) – переводчик, литературовед, специалист по французской литературе, его родная сестра, приехавшая погостить из Италии, две его дочки, Вера и Аля, подростки.
– Так мы с вами, оказывается, в родстве? – внимательно смотрит он сквозь близорукие стекла очков. – Меня уже спрашивали, кем мне доводится поэтесса. А я не знал.
С этого началось наше общение, длившееся более семи лет.
В. М. Жирмунский, ученый-энциклопедист, олицетворял для меня целую культурную эпоху. Он вызвал интерес у Блока: сохранился дарственный экземпляр дядиной книги «Немецкий романтизм и современная мистика» (СПб, 1914 г.) с многочисленными пометками поэта; известны письма Блока к Виктору Максимовичу. Он дружил с Ахматовой. Учился вместе с Мандельштамом в Тенишевском училище и первый написал о нем.
О широте его профессиональных интересов можно судить по отрывкам из сохранившихся у меня писем: «. был в научной командировке в Берлине, откуда вернулся только три дня назад. В двадцатых числах октября мне предстоит поездка в Тбилиси»; «Я только что вернулся из Польши, где принимал участие в очень интересной конференции по вопросам теории стиха. Выступал с докладом о стихосложении Маяковского»; «. еду на десять дней в Белград как глава советской делегации на Международный конгресс по сравнительному литературоведению. Буду читать доклад – на этот раз на французском языке»; «. уезжал вместе с Н. А. (женой Ниной Александровной, – Т. Ж.) в Прагу на Международный съезд славистов(. ) Читал доклад о подготовленном мною Собрании стихотворений Анны Ахматовой, который собрал большую аудиторию и имел успех. «
Удивительно, какую активную жизнь вел этот грузный с виду, рыхловатый на петербургский лад человек не в расцвете сил – на восьмом десятке.
Знал он и лихие времена, лет за 14 до нашего знакомства. Ленинградский переводчик, бывший тогда студентом, рассказывал мне, как прорабатывали «космополита» В. М. Ж. на университетском собрании.
– Признал некоторые свои ошибки, но держался так, что нам, юнцам, было стыдно за тех, кто принудил его к этому.
27 лет ученого с мировым именем продержали в звании члена-корреспондента Академии Наук – рекорд, достойный Книги Гиннесса. Только в 1966 году был он избран, наконец, академиком.
Но вернемся на два года назад. Теплый май, для меня полный надежд: я жду ребенка, готовлю к печати вторую книгу стихов. Приехавший в Москву В. М. пригласил меня на вечер Анны Ахматовой в музей-квартиру Маяковского, в старое здание, что в Гендриковом переулке. Прошлым летом я была у Анны Андреевны, и она стоит у меня перед глазами, большая, особенно на фоне приземистой литфондовской дачки, которую она называет «будкой», по-своему красивая, с тяжелыми седыми волосами, с неистребимо восточным, веским, мгновенно улыбчивым, хотя и старым лицом.
На вечере она не присутствует – видимо, нездорова. Запомнившийся мне сочный, даже в нижних регистрах, голос заменяет подсушенная магнитофонная запись. Виктор Максимович, Арсений Тарковский, Лев Озеров говорят об Ахматовой как о крупнейшем русском поэте. Три доблестных мужа выстрадали право касаться вечно живых ран старшей сестры. Контрастом звучит чтение её стихов очень юными исполнительницами. Страстей – половодье, а вот ахматовской силы духа не хватает. Чтобы сказать так, как она написала, надо пережить хоть малую часть того, что пережила она.
Обсуждая всё это, идем с дядей. в ресторан «Националь». Я заказываю киевскую котлету, и он менторски поднимает палец:
– Будьте осмотрительны! Все мои дамы. – ах, у него и дамы были?
В. М. очень интересуется взошедшей недавно на небосклоне русской советской поэзии плеядой молодых поэтов. Радуется неожиданному взрыву лиричности. Расспрашивает меня об Ахмадулиной, Мориц, Вознесенском и других моих коллегах. С В. М. меня разделяют сорок пять лет, но я не чувствую этой разницы. Может, преклонный возраст – удел одряхлевших сердцем, фанатов и равнодушных, а все, кто сохранил душу живу, открытое сознанье, – ровесники молодым.
Прошло полтора года, мы обменялись несколькими письмами, и на крыльях любви (да простится мне эта банальность) я лечу в подмосковный санаторий Академии наук – «Узкое».
Я в «Узком»
«Узкое»
такое русское,
такая всюду тишь и гладь,
что на закат, на солнце тусклое
вниманье
мелко
обращать.
Земля и этих красок простеньких
лишится, как последних сил.
Я здесь по приглашенью: родственник
меня на дачу пригласил.
«Узкое» в тот приезд. Правда, лебедей я не видела, но весь озёрно-лесной уклад бывшего поместья как бы предполагал их. Дядя хорошо выглядит, собирается в Италию. Должен был ехать весной, но затянулось оформление. Непросто что-то откладывать в его-то годы.
– Они ни с чем не считаются, кроме хода своей имманентной машины, – говорит он.
В Италии В. М. будет читать лекции по-итальянски. В Генуе, в Риме, во Флоренции. Первая тема – лингвистическая. Вторая: «Русский стих от Ломоносова до Маяковского». Откуда он знает итальянский? Учил в молодости. Полвека не было практики, а недавно взял несколько частных уроков – и всё вспомнил.
Денег ему не дают. Жить должен на гонорары. С добросовестностью счетного работника В. М. делит и умножает итальянские лиры.
– Меня волнует только одно, – усмехается он, – хватит ли денег на поездки. Капри, скажем, Венеция.
Углубляемся в холодные аллеи парка, ступаем по сырому лиственному настилу. В. М. – посерёдке, по бокам – мы с Ниной Александровной. Легконогая, моложавая, она привычно приспосабливает свой шаг к степенно шествующему мужу. Может быть, из-за появившейся седины, из-за дымчато-голубых бус, под стать этой седине, она особенно эффектна сегодня.
От аллей естественно перейти к Бунину. Для моих друзей, особенно для Юрия Казакова, он – бог; а что думает о нашем идоле мой спутник?
– В юности я его не читал. Он считался у нас старомодным писателем. В последние годы самые разные люди говорили мне о нём с восторгом и преклонением. Я прочитал всё, что вышло. Было и открытие, и разочарование. Он очень однообразен, утомителен. В его описаниях нет лаконизма и много слащавости. Мне претит и его специфическая эротика, тоже, кстати, слащавая. Знаменитая «Деревня» беспросветна, не нравится. При всём том он, конечно, большой писатель.
Заметив, что я подавлена таким его отзывом, В. М. меняет стиль разговора. Сначала он спрашивает моё мнение о том или ином литературном явлении.
Я радуюсь, если мы оказываемся единомышленниками. Глотаю горькую пилюлю, если нет.
– Паустовский? Я думал о нем раньше: ну еще один очеркист, пишущий на современные темы. В больнице мне попались его мемуары. Мне понравились. Было ещё и потому интересно, что мы – ровесники. Что же ещё, думаю, он написал? Спрашиваю у друзей – советуют читать собрание сочинений. «Романтики» – ходульная вещь и, как я называю, «роман о кальвадосе». Как у Ремарка – опустошение, пьют и спят друг с другом. Только менее талантливо. Зато «Блистающие облака» – прекрасно. «Кара-Бугаз» очень хорош в первой половине. «Колхида» – отлично. Ну а «Золотая роза» – просто великолепно. Я понял, в чём его сила: он художественно воссоздает действительность на документальном материале.
Завожу речь о поэзии, о поэтах. Оказывается, В. М. начинал со стихов, по рекомендации Блока попал «на башню» к Вячеславу Иванову. В стихах любит классическую ясность и совершенство формы. Признаётся, что пастернаковские раздёрганные образы его раздражают. Про Цветаеву долгое время думал, что она крутится вокруг Блока, а это ему было неинтересно. Вообще московские поэты как-то выпали из его поля зрения.
Ленинградская школа – это прежде всего Ахматова.
– Она сейчас переживает. – привычно-обстоятельно начинает В. М.
– Свою посмертную славу! – не выдерживает Нина Александровна.
Причину колоссальной известности Ахматовой за границей мой собеседник видит в «Реквиеме» (ахматовский «Доктор Живаго») и в том, что она – единственная живая из западных кумиров.
– Она мне говорит: «Мы с вами дожили. » Я не принимаю этого «вы» на свой счет. Но она, действительно, не одна, а как уцелевший представитель целой группы.
О «Докторе Живаго», вокруг которого еще недавно шумели такие страсти, В. М. невозмутимо замечает, что так о революции мог бы написать один из персонажей «Дней Турбиных». Сравнивает Пастернака с американкой Митчел, «Доктора» – с романом «Унесённые ветром». И тут и там идеи реакционные, отвергнутые жизнью. А написано превосходно.
– Этого противоречия я объяснить не умею. – досказывает он.
Обосновав свою точку зрения, идущую вразрез с моей, В. М. не преминет добавить:
– Я понимаю, у вас есть свои убеждения. Я не хотел бы их оскорбить.
. Нас разделяло всё: Германия
До войн. И Блок еще живой.
И прерывающий дыхание
Дух революций огневой.
И Марр в чести. И новь весенняя.
И вдруг средь ясна неба гром:
Разносы, чистки, выяснения,
Размежевание платформ.
Та низкая, а эта шаткая,
Ту или эту выбирай.
Наука – вещь сугубо штатская –
Пылала, как передний край.
Какие рвы, какие горы вам
Пройти с той армией пришлось?
Повычисляйте с Колмогоровым –
Он знает всё и вся насквозь.
Стихотворение «Санаторий Академии наук», написанное совершенно искренно на уровне моего тогдашнего понимания, я послала адресату в Ленинград. Хотя оно заканчивалось на элегической ноте «За озеро два солнца катятся, / И над закатною водой / Проходит академик Капица, / По силуэту молодой.» и т. д., из моей новой книги его выбросили. В. М. среагировал на это неожиданно горячо.
«Почему запретили стихотворение «Дядя»? – спрашивает он в письме от 20 февраля 1967 года. – Это очень обидно и совсем непонятно!» Спустя полгода снова: «Как подвигается ваш сборник, и добровольно ли редакция исключила из него столь дорогого мне «Дядю»? Скажите им, что это очень глупо, в особенности если учесть, что тов. Чаковский, как передавало Канадское радио, сообщил в Монреале, что в Советском Союзе нет политической цензуры, а есть только «цензура нравов».
Одобрительно высказывался В. М. о моей книге, «Забота» («Советский писатель», 68 г.): «Спасибо вам за сборник стихов. Он производит очень хорошее впечатление – большой зрелости и самостоятельности, которая, впрочем, была заметна уже с самого начала. У вас свой поэтический голос, который легко узнать. Вам присуща известная «интеллектуальность» – в хорошем смысле – разумеется, интеллектуальность поэтическая, которая, мне кажется, отчетливо определяет ваше особое лицо среди других «молодых» поэтов».
Дядя трогательно следил за моими литературными делами, особенно за отзывами заграничной прессы. Прислал вырезку из газеты «Унита», где была напечатана беседа с Борисом Полевым, назвавшим в числе авторского актива журнала «Юность» и мое имя. Прокомментировал отзыв на «Заботу» бюллетеня «Оклахома Пресс»: «. американский критик обрадовался изысканному модернизму вашей метафорики, оставшемуся незамеченным советским редактором».
«Политиздат» заключил со мной договор на книгу о женщине-комиссаре. Это официозное издательство вдруг начало игры с «молодыми» писателями. Тогда были написаны и вышли «Глоток свободы» Б. Окуджавы, «Евангелие от Робеспьера» А. Гладилина, «Сказать не желаю» В. Корнилова и пр. У меня книга застопорилась по объективным причинам. В издательстве испугались Ларисиных мужчин, а они были как на подбор: Гумилев, Раскольников, Радек. Где-то за кадром маячила и тень Троцкого. Много лет спустя, когда всё стало разрешено, я сама потеряла интерес и к такой книге, и к её героине. Но в конце 60-х почти год жизни отдала подготовительной архивной работе.
Рукописный отдел Ленинской библиотеки прилежно хранил архив Ларисы Михайловны, в том числе и письма к ней Гумилёва. День за днем разбирала я драгоценные бумаги.
Прочитав в одном из гумилевских писем его сочувственный отзыв о статье Виктора Максимовича «Преодолевшие символизм» (1916 г.), я, естественно, сообщила об этом дяде, заодно задав ему кучу вопросов о Л. Рейснер и её окружении. Привожу отрывки из его большого письма-ответа:
«С большим интересом прочитал высказывание Н. Г. о моей статье «Преодолевшие символизм» (. ) С Н. Г. я встречался часто, но отношения у нас были скорее прохладные. Я и мои друзья, по-видимому, отталкивались от его чрезмерной мужественности и волевого склада характера, считали его не очень глубоким и тонким, не очень любили как поэта и предпочли бы видеть Ахматову за кем-нибудь другим. Я считал, что он не очень доволен моей статьёй, т. к. в ней о нем говорится скорее с холодным уважением, а об А. А. с увлечением. Тем не менее однажды в 1919 или 1920 г., когда мы вместе шли нежным снежным вечером по Невскому, возвращаясь из горьковского Дома писателей, он сказал мне, что я единственный из современных критиков, который понимает и признаёт значение акмеизма как нового поэтического направления и что я мог бы стать «Сент-Бёвом» этого направления (. ) Я отшутился, сказав, что для того, чтобы быть Сент-Бёвом, нужно иметь в своем распоряжении «понедельники» (критические статьи С. Б. выходили каждый понедельник в одной известной парижской газете (. ), а у нас в то время с печатанием было очень слабо!
Ларису Рейснер я знал отдалённо, но довольно хорошо в годы ее ранней молодости (. ), она издавала небольшой журнальчик «Рудин». В нем она напечатала свое первое литературное произведение – статью о поэте Райнер Мария Рильке. Для этой статьи она забрала у меня сборники Рильке, которые в П-ге не так легко было достать (. )
Её роман с Н. Г. развивался частично на моих глазах. В стихотворной драме «Гондла», написанной около этого времени и напечатанной в «Русской мысли» (позднее Н. Г. её не переиздавал, хотя это одно из лучших его произведений), она отразилась именем Лери-Лари, которое присвоено героине. Я был на чтении этой драмы, на котором она, кажется, присутствовала (. )
Существенно для вас, что письма Н. Г. к ней она отдала Анне Андреевне – в порыве, вероятно, характерном для ее натуры (. )
Я сейчас сам приблизился к той эпохе, которую вы изучаете, времени моей молодости, потому что, по поручению изд. «Советский писатель», подготовляю для Большой серии «Библиотеки поэта» Собрание стихотворений Анны Ахматовой, которое задумано как более или менее полное. Задача эта – нелегкая, ввиду разбросанности ее поэтического наследия и трудных обстоятельств поэтической ее жизни. Но меня эта задача очень увлекает (. )»
Везение из везений! Еду по поручению журнала «Юность» в Ленинград к В. М. – составить подборку из неопубликованных стихов Анны Ахматовой.
Инициатива принадлежит ему. Как явствует из письма В. М., он наконец-то «получил доступ в её литературный архив, который находится частично в Москве (ЦГАЛИ), частично в Ленинграде (Публичная библиотека)» и нашёл более двухсот неизданных стихотворений. Напоминая мне, что в июне исполняется 80 лет со дня рождения Анны Андреевны, дядя спрашивает, не согласится ли «Юность» «помянуть великую русскую поэтессу хотя бы опубликованием ее стихов. «
Около года назад, когда я навестила его в Ленинграде, он был занят делом почти детективным, очень трудоемким. Не полагаясь на данную ему информацию, будто бы никаких неизвестных стихов от Ахматовой не осталось, он пытался создать «тень архива». В поисках неопубликованного объезжал ее друзей и знакомых в Ленинграде и Москве, и, прежде всего, конечно, тех, кого наградил евангельским именем «жен-мироносиц»: М. Петровых, Э. Герштейн, Н. Глен.
исследовательским жаром, каких мне уже не пришлось больше встретить ни в ком никогда. Он говорил – я внимала, а кошка Миссисипи – подарок Иосифа Бродского – тёрлась у нас под ногами. И. Б. как бы передан был ему Ахматовой по наследству. О таланте Иосифа мнения он был превысокого и рвался рекомендовать его в Союз писателей.
И вот я снова здесь, в Комарово, опять Ахматова позвала меня сюда. А в глазах – солнце и неземная белизна лифляндского снега, сопровождавшие «академическую» машину, на которой мы добрались сюда из города.
По дороге заезжаем на могилу Анны Андреевны. Белой равниной смотрится комаровское кладбище, особенно в сравнении с переделкинским, «высокогорным». Сама могила – на коронном месте, дальше ничего нет. Правда, В. М. говорит, что это не по правилам, что нельзя запирать кладбищенские аллеи. Справа, на невысокой стенке, декорированной под кирпич, легкий барельеф поэтессы на заиндевелом квадрате. Не его ли в ознобе поэтического прозрения увидел давным-давно Василий Гиппиус:
Ах! матовый ангел на льду голубом,
Ахматовой Анне пишу я в альбом.
«Реквиема». Боялись за памятник. Однако установка барельефа сгладила опасное впечатление.
Грузный железный крест с безвкусным голубком раздражает В. М. Раньше, рассказывает он, был деревянный, и он подходил гораздо больше. Но Лева Гумилёв настоял на этом. Бродский и Анатолий Найман грозились ночью вырвать крест.
– Но я их предупредил, – сурово шутит мой спутник, – что это будет истолковано как попытка сионистов надсмеяться над глубокими религиозными чувствами русского народа.
У могилы Ахматовой читаю наизусть посвящённые ей стихи Гитовича («Дружите с теми, кто моложе вас. «) и Смелякова. Со свойственной ему педантичностью В. М. делает замечание по поводу одной смеляковской фразы: «сам протодьякон в светлой ризе Вам отпущенье возглашал».
– Почему «протодьякон»? Это – не его миссия. Очевидно, «протоиерей».
– комната Веры и Али, «детская», где, как он с усмешкой обронил, «дети никогда не бывают, потому что им некогда». Теперь в «детской» царит Анна Андреевна. Количество папок с размноженными экземплярами ее стихов – огромно. Я сразу подпадаю под гипноз вариантов, черновиков, книжных и журнальных редакций – всего, чем живет хозяин дачи.
Сложность в том, что он готовит ахматовскую выборку ещё и для «Нового мира», для Твардовского. И это, как я понимаю, для него сейчас главное.
Дней десять назад из нашей московской коммуналки В. М. звонил Твардовскому в больницу. Он звонил, а я набирала номер. Удивительно было слышать его покровительственную интонацию по отношению к поэту, на которого я и мои ровесники смотрели как на живого классика.
Твардовский за что-то благодарил его. Оказывается, В. М. публично ратовал за избрание его академиком. В ответ на мои вопросы дядя уверяет, что его заслуги в этом деле более чем скромны.
– Я только сказал, что, избрав Александра Трифоновича академиком, мы выиграем в общественном мнении.
Составлять две параллельные подборки не просто. Твардовский незримо присутствует за письменным столом, давя на хозяина своей личностью, авторитетом своего журнала. Я обретаюсь тут же, как говорится, живьём и непрерывно использую выгоды своего положения: «Это стихотворение – нам! Это – тоже нам! Что западёт в отроческую память, останется с человеком навеки!»
Некоторые стихи В. М. непреклонно откладывает в сторону – среди них много сильных, сразу запоминающихся:
Хулимые, хвалимые,
Ваш голос прост и дик.
– непереводимые
Ни на один язык.
Вы самые свободные,
Хоть родились в тюрьме.
Оставь, и я была как все,
Купалась я в чужой росе,
И пряталась в чужом овсе,
В чужой траве спала.
В. М. объясняет мне, что не хочет нарушать тот относительный покой, который установился вокруг имени Ахматовой, избегает предлагать в печать какие бы то ни было компрометирующие стихи, касается ли это гражданского или женского «я» поэтессы.
Четверостишие, посвящённое последнему:
Где метели пляшут чардаш.
Между нами, друг мой, три фронта:
Наш и вражий и снова наш.
В свою очередь удивляется В. М.:
– Всякий ленинградец понимал тогда, о чём речь. Фронт был похож на слоёный пирог. Но раз выросли люди, которые не знают этого, я растолкую строку в примечаниях.
И растолковал. В однотомнике Ахматовой (Библиотека поэта. Советский писатель. Ленинградское отделение. 1976) нахожу: «Три фронта – защитники Ленинграда, блокировавшие город войска фашистов и советские войска, державшие последних в частичном окружении».
Работаем за полночь и на другой день – тоже. В результате две из «Северных элегий», стихотворения «Творчество», «Причитание», «Особенных претензий не имею», несколько четверостиший и ещё много всего ложится в стопку для «Нового мира». Но и «Юность» не обижена: я увожу с собою тридцать неизвестных произведений Ахматовой, в том числе «Послесловие к ленинградскому циклу», «Четыре времени года», «Из цикла «Тайны ремесла».
«Юности», её типографской подаче, к любым мелочам, обычно заботящим только технических редакционных работников, относится свято. Присылает вдогон свою вступительную заметку и примечания. Даёт советы относительно портрета Анны Андреевны, по традиции журнала, предваряющего стихи. Переписывает от руки и вкладывает в очередной конверт малоизвестные редакции ряда стихов, скрупулезно указывая выходные данные: «Свободный мир», 1918; «Свободный журнал», 1918. И со свойственной ему деликатностью еще благодарит меня за «материнские заботы» о нашем общем деле.
В 1969 году и «Новый мир» № 5, № 6, и «Юность» № 6, и «Звезда» № 8 почтили память поэтессы. В. М. чувствовал себя неважно, но продолжал упорно работать над книгой Ахматовой. Мало сказать «упорно». Со страстью, с какой-то юношеской алчностью.
В конце 69 года он пишет мне:
«Из очень чуткой и интересной статьи Л. Эйдлина «Иностранная литература» № 12 я узнал о выходе в свет сборника восточных переводов А. Ахматовой, под ред. С. Липкина. Вы представляете себе, как мне эта книга нужна, но достать ее в Л-де нет возможности! М. б., вы окажете мне помощь: позвоните С. И. Липкину от моего имени (мы были когда-то добрыми приятелями!) и попросите его дать вам для меня или послать мне экземпляр (. ) Я был бы вам и ему очень обязан за такой новогодний подарок!»
В. М. тяжело переживал уход Твардовского из «Нового мира» и в марте семидесятого писал мне с горечью: «По-видимому не судьба нам иметь хорошие журналы, как и вообще – нешаблонные и неортодоксальные идеи. Трудно при этих условиях надеяться, что Собрание стихотворений Ахматовой встретит поддержку у «начальства» и скоро выйдет в свет».
«Библиотеки поэта» выразила особую благодарность вдове составителя Н. А. Жирмунской за помощь при завершении работы над книгой.
Составляя московский «День поэзии» 1971 года, я попросила В. М. подсказать, кого из незаслуженно забытых поэтов начала века мы могли бы представить в мемориальном отделе.
Ответ его, как обычно, был незамедлителен: «. я очень рекомендую вам (. ) Фёдора Сологуба. Это был действительно замечательный поэт, и так на него справедливо всегда смотрели его современники-поэты. По содержанию стихи его не содержат никаких специфических трудностей. Он оставил очень большое неизданное стихотворное наследие».
Увы, Сологуба мы так и не дали: среди членов редколлегии не было единодушия по этому вопросу. Зато напечатали М. Волошина и А. Ахматову, в частности одно из ключевых её стихотворений: «De profundis. Мое поколенье. «
В мае 1970 г. я с писательской группой побывала в Ленинграде. У нас была насыщенная программа – по несколько выступлений ежедневно. Вечером того дня, когда была запланирована наша поездка в Кронштадт, В. М. читал в Союзе писателей доклад «Блок и Ахматова». Я очень боялась, что на вечер мы не успеем. Но все получилось как по заказу. Мы вовремя вернулись в город, автобус подвез нас прямо к СП, и несколько человек из нашей группы перешли в полный и без того зал. Это была моя последняя встреча с В. М. 31 января 1971 года его не стало.
– «Былое и думы» Герцена. Последняя его речь – на банкете по случаю избрания Д. С. Лихачева академиком. Дмитрия Сергеевича он очень любил, помнил его студентом. И пожелал во всеуслышание, чтобы в академике Лихачеве побольше оставалось от юноши Лихачева, так похожего на Алешу Карамазова.
На похороны дяди я полетела на самолете. После людского водоворота на панихиде в Академии наук неправдоподобной показалась мне тишина комаровского кладбища. Я прочла стихи – ему, живому. Кто-то попросил меня взять несколько чайных роз из огромного букета у его гроба и отнести на могилу Ахматовой.
«Ах! матовый ангел на льду голубом. «
Говорят, у покойников ничего нельзя отнимать. Но В. М., знаю, был бы доволен. Всю жизнь он отдавал. Науке. Литературе. Ученикам. Коллегам. Поэтам. Близким. Народу. «Что отдал – то твое» – недаром Ахматова поставила эти слова Шота Руставели эпиграфом к одному из своих стихотворений.
Недавно, заглянув в Yandex, я обнаружила там среди моих разрозненных публикаций стихотворение «Молитва», посвященное В. М. Ж. ещё при его жизни. Увы, посвящения там не было.
«Грибное место» (Сов. пис. 1974) или, вернее, из «Дня поэзии», но жаль, что исчезло посвящение. Хочется восстановить справедливость.
«Молитве» предшествовали вот какие события.
После нашей встречи в 1970 году, как оказалось, последней, я вдруг почувствовала острую тревогу, опасение за жизнь Виктора Максимовича. Какое-то время ни о чем другом не могла думать. Родились стихи. Я не решилась послать их адресату, чтобы не волновать его. Написала на конверте имя Нины Александровны. Но почту получала не она, а он. Увидев знакомый почерк, он вскрыл конверт и прочел стихи. Реакция, о которой я узнала потом, была очень спокойной. В. М. Ж. к жизни и смерти относился философски, я бы даже сказала, религиозно. Так он снял тяжесть с моей души, и я получила внутреннее право на устное чтение «Молитвы» и – впоследствии – публикацию. Возвращаю стихам посвящение.
Молитва
В. М. Жирмунскому
хвороба, ну и пусть, –
И не за дочь, –
тьфу-тьфу, она здорова, –
Безадресно, безграмотно молюсь
«Эй, кто там есть?
Хотя бы и никто!
Дай человеку смертному отсрочку.
Пока на долготе его светло,
Плацдарм зимы недвижен и суров,
Но женщина дрова несет в охапке,
Стоит старик в каракулевой шапке.
И погружен в себя, в проекты, в книги.
Часы идут,
часы, как снег, идут,
Овеществляя вечность в каждом миге.
– прибавь ему, подкинь
Десяток лет,
не пресекай раздумья.
Раз ты и справедливость – двойники,
Не подводи его под общий нумер.
Распорядись по крайней мере тонко:
Дай чистому,
отрезав у ханжи,
Дай честному,
Еще и внуки у него малы,
И у жены осанка молодая,
И так непритягательны миры
– апатия слепа.
За стариков так редко просят, Боже.
Те, что старей, те просят за себя,
И суетно молчат
те, что моложе».