Что на это скажет кальтенбруннер
Сенсационный роман всех времён и народов, состоящий из девяти книг («Как размножаются ёжики», «Операция «Шнапс», «Конец императора кукурузы», «Корейский вопрос», «Шпион, который любил тушёнку», «Вторая молодость», «Штурм Татуина», «Губернатор пятьдесят первого штата», «Вперед в будущее») повествует об удивительных похождениях штандартенфюрера СС фон Штирлица во время и после войны, далеко не похожих на приключения его в фильме «Семнадцать мгновений весны», и иных произведениях старого, доброго времени…
Никита Сергеевич немного позавидовал этой веселой стране, увидев такое обилие шикарных машин, и впал в уныние, но вспомнив, что сегодня он им задаст «жару», пришел в свое обычное состояние. Шофер — лиловый негр в белых перчатках непринужденно вел бронированный «Запорожец» к Белому дому, туда, где Хрущева должны встретить так, как этого заслуживает особа такого ранга, как глава правительства Великого Совдепа. Этот факт Хрущева на минуту развеселил, но посмотрев на угрюмого Суслова и на грузного лилового негра, товарищ Первый снова впал в уныние и скуку.
«Эх, Федя, Федя! Ну разве ж можно так шутить! — подумал Хрущев. — Ну, неужели для этого мы тебя засылали на Кубу?»
— А что, Штирлиц встречался с Федькой-то? — спросил Никита Сергеевич у Суслова.
— А как же, благодаря Федору Макаровичу и была отправлена вся верхушка Третьего Рейха в места, не столь отдаленные; Штирлиц руководил этим делом, Федька помогал.
— А теперь позорит нас на весь мир.
— Это вы про колбасу?
— А про что же еще то? Про ее родимую!
— Не знаю, как можно спутать колбасу с калом?
— А какая колбаса то была? — Никита Сергеевич вытер свою потную лысину замасленной рубашкой Суслова.
— «Останкинская». Зажрались! А помните, когда мы послали… дай бог памяти, четыре года назад, Шампанское в Англию? Что они нам сказали?
— Ну, чего? Не помню я!
— Як же ты не помнишь, Никита?
— А-а! — рассмеялся Хрущев. — Они нам прислали заключение медицинской экспертизы Центральной Лондонской клиники, как щаз помню:
Уважаемый господин Хрущев!
Вашу мочу мы подвергли тщательному анализу. Все в норме. Сахара нет, белков нет!
— А ты говоришь — колбаса! Над нами весь мир ржет! Придурок ты! — Суслов не на шутку рассвирепел.
— Это кто — придурок?! Ты кому такие вещи говоришь?
— Ну ты, фраер, заткнись, щас как дам больно!
— Господа, — на чистом русском языке проговорил шофер. — На вас же люди смотрят!
И действительно, по обеим сторонам автомобильной магистрали толпились любопытные американцы с цветами, Пепси-колой, сосисками, сардельками, тушенками, очаровательными проститутками и кубинскими сигарами.
У Хрущева засверкали глаза, когда он увидел транспаранты алого цвета с надписью:
Товарищи, через двадцать лет наше поколение будет жить при коммунизме!
Догоним и перегоним Америку!
— Сусликов, твою мать! Я не пойму, мы где: в Нью-Йорке, в Москве или еще где?!
— В Штатах мы, в них родимых. Просто эти проклятые капиталисты нашего языка не знают, вот и вывесили КПСС знает что.
— Издеваются, — пробурчал Хрущев.
— Что по этому поводу скажет Кальтенбруннер! — неожиданно для себя и для Хрущева сказал Суслов.
— Чего?! — хором прокричали Хрущев и лиловый негр.
— Ой, простите, товарищ Первый секретарь. Это у меня так… просто вылетело, сам не знаю, почему. Наверное, все из-за Штирлица! — и Суслов мирно потупил глазки.
— Смотри у меня, харя! Давно сортир не драил? — Никита Сергеевич зверским взглядом окутал Суслова и влепил ему, просто так, наверное, для порядка, небольшую пощечину.
Суслов расплакался. Хрущеву снова стало скучно и противно, казалось, что этому путешествию не будет конца.
«Ну, Федька, смотри у меня! Я умею сажать не только кукурузу! Я найду на тебя управу!» — Никита Сергеевич еще раз вытер свою лысину и мельком плюнул в морду Суслову, который удивился этому необычайно и заплакал сильнее.
— Плачь, плачь, срачная задница, Нью-Йорк слезам не верит! Эти сытые хари еще будут возносить меня на самые высокие пьедесталы! Я буду учить их строить социализм! — Хрущев посмотрел в окно и наивно заулыбался. Толпа скучных американцев не заметила его улыбки и продолжала с удивительным бесстрастием пожирать сардельки. — Сусликов, твою мать! А выпустили ли почтовую марку с моей xa… физиономией, в честь моего приезда в Штаты?
— Выпустили, выпустили, — заплаканным голосом сказал Суслов.
— «Ну и что же?» — передразнил Суслов.
— Ты чо дразнися? А?! Я тэбе спрашиваю, берут марки-то?
— Нет, говорю тебе, не берут! На хрена им, Никита, нужны твои марки! Их и приклеить то никуда нельзя!
— А шо ж, трудно сробить шо ли? Харькни, да клеи себе, на здоровье, хоть на задницу.
— Да плюют то не туда, куда надо…
Хрущев надолго задумался, пытаясь понять, куда это плюют на марку так, что ее невозможно приклеить и почему она из-за этого никому не нужна. «Не понятно, — подумал Хрущев. — Надо спросить у Штирлица. Но что бы по этому поводу скажет Кальтенбруннер? Стоп! Какой еще там Кальтенбруннер? Причем здесь он? И вообще, кто он такой?!»
— А кто такой Кальтенбруннер? — поинтересовался Никита Сергеевич.
— А бог его знает! — сказал приглушенный голос из багажника.
— Кто это? — хором спросили Хрущев и Суслов.
— Так это же я, Пельше.
— Пельше, твою мать, ты чего там делаешь? Полезай сюды! Ты то мне как раз и нужен. Шофер, останови машину! Эй вы, там, оглохли, что ли? Stop car! Stop! I sad, чувырло!
Автомобиль остановился, из багажника вылез дорогой товарищ Пельше. Через минуту с грохотом открылся капот и из-под радиатора начал выползать Борман.
— Здравствуйте, Никита Сергеевич! — поздоровался Пельше.
— Guten Tag! — поприветствовал Мартин Рейхстагович.
— Хиллоу, халлоу! — неохотно поздоровался Хрущев. — Живо в машину, тут люди кругом, еще покалечат не на шутку.
Автомобиль вновь тронулся, дорогой товарищ Пельше начал записывать очередное послание Центра Штирлицу:
По нашим сведениям установлено, что мы ни хрена не знаем о гражданине Кальтенбруннере. Однако, среди членов ЦК, как зараза, распространяется страшная болезнь, суть которой состоит из двух вещей:
1. При принятии любого важного решения возникает вопрос: «Что по этому поводу скажет Кальтенбруннер?»
2. Кальтенбруннера никто не знает и в глаза его никогда не видели.
Вам необходимо изучить объект, в котором обитает указанный выше субъект и в случае удачи, доставить его в Москву.
Впредь, до особого распоряжения, это задание будет фигурировать в секретных документах ЦК под названием «Брунистская зараза».
— А что вы там делали, в багажнике? — спросил Никита Сергеевич. — И кто это с вами, говорящий по-перуански?
— Так работа же у меня такая, — гордо сказал Пельше. — А это Борман! И говорит он не по-аргентински, как вы изволили выразиться, а по-китайски. Он немец английского происхождения, бывший фашист и рейхсляйтер. Хотя Андропов говорит, что он наш человек и работает на его ведомство давно.
Что на это скажет кальтенбруннер
Похождения штандартенфюрера CC фон Штирлица (Книги 1,3,5,7,8)
Похождения штандартенфюрера CC фон Штирлица (Книги 1,3,5,7,8)
* Книга первая. ОПЕРАЦИЯ «ШНАПС» *
За окном стояла весна и рота красноармейцев.
Великий Учитель тихо отошел от окна, сурово посмотрел на развалившегося в кресле Жукова и причмокнув спросил, надеясь на положительный ответ:
— Товарищ Жюков, вас еще не убили?
Сталин еще раз подошел к окну, c любопытством посмотрел вниз, достал трубку и прищурившись сказал:
— Тогда, дайте закурить!
Генералиссимус подозрительно посмотрел на Жукова, взял папиросу, разломал ее, забил трубку табаком, и, прикуривая, поинтересовался:
— А как там дела на Западном фронте?
— Это харошо. У меня для нэго есть новое задание.
А за окном стояла весна и рота красноармейцев.
ГЛАВА 1. ВЕСНА СОРОК ПЯТОГО
— Посмотрите на этот первый весенний цветочек!
— Послушайте, фрау, бросьте, бросьте.
— Зря вы так. Посмотрите! Какая прелесть!
— А вам бы все тушенку, да водку!
— Да, сейчас весна сорок пятого, а не осень сорок первого.
Штирлиц повторно прищурил глаза, посмотрел на небо так, как будто видел его в последний раз и, одевая перчатки, резко сказал:
— Да. К вечеру там соберется веселая компания!
ГЛАВА 2. СКАНДАЛ В «ТРЕХ ПОРОСЯТАХ»
Кабачок «Три поросенка».
— Что вы сказали? Повторите!
— Ах ты, жирная харя, ты c кем разговариваешь?
Борман незаметно вздрогнул и ему показалось, что голова Геббельса чертовски смахивает на голову кобры, готовой броситься в атаку. Однако рейхсляйтер вовремя спохватился и обеими руками схватил Геббельса за горло и принялся яростно душить новоиспеченного защитника ленинских трудов. Геббельс, извиваясь как урюпинская болотная гадюка, вырывался и кричал:
Подбежавший официант, c явно воронежской физиономией, убирая разбитые стекла и опрокинутые тарелки, шепнул Борману:
— За яблочко, рейхсляйтер, за яблочко его!
— Фашистская сволочь и свинья!
Неожиданно в кабачке появился Гитлер.
— Молчать! Я вам запрещаю! Слышите, запрещаю говорить! Как стоишь, гад, перед фюрером!?
После последних слов посетители кабачка вскочили и хором заорали:
— Оставьте, товарищ, эпитеты и звания. Я тоже, как и вы, трезв как стеклышко. Давайте выпьем! Официант! Бутылку водки, банку тушенки и тарелочку супа. И быстро!
Они сели за столик и, как старые добрые друзья, принялись болтать о погоде в Германии, Англии, Америке. дойдя до России Гитлер загадочно улыбнулся и, приблизившись к Штирлицу, шепотом спросил:
— А, что господин Бользен, московский климат мягче, чем берлинский?
Штирлиц был непробиваем:
— В Москве, мой фюрер, слишком холодно.
Его оборвал кельнер:
— Мой фюрер, я так и делаю, когда не обслуживаю клиентов.
— Не обращайте на него внимания, мой фюрер. Они здесь совершенно освинели. Эти сволочи совершенно забыли, что здесь им не сортир за десять пфеннигов и не народные магазины, вещал Штирлиц, глядя на Гитлера и заставляя его краснеть. Они забыли, мой фюрер, прежде всего самих себя.
Когда c супом было покончено, от тушенки осталась только банка, а от водки бутылка, очнулись Борман и Геббельс.
Что на это скажет кальтенбруннер
На полусогнутых ногах подскочил развязный официант с еврейской физиономией.
— Вам как всегда, господин штандартенфюрер? Графин водки и банку тушенки?
Штирлиц наклонился к радистке:
Та отрицательно покачала головой.
Чтобы загладить свой промах, официант подхалимски захихикал и мерзким голосом спросил:
— У вас опять новенькая?
И Штирлиц поцеловал радистке руку.
Весь зал сидел с отвисшими челюстями. Пакистанский шпион снимал это невероятное событие на киноаппарат. Агент гестапо ковырял пальцем в носу: «А что скажет по этому поводу Кальтенбруннер?»
Двое эсэсовцев, ожидая драки, достали недавно отлитые кастеты. Все находились в томительном ожидании.
Но вальс кончился, Штирлиц проводил даму на место, а драки все не было и не было.
Завсегдатаи были совсем шокированы, когда Штирлиц заплатил по счету и, подав руку даме, направился к выходу. Эсэсовец сказал, что это был не Штирлиц, а кто-то другой. Агент гестапо возразил, и через минуту началась драка.
Машина Штирлица остановилась у дома, в котором Штирлиц снял квартиру для своей новой сотрудницы. Штирлиц помог даме выйти и они поднялись на третий этаж.
Радистка прошла в комнату, переоделась в форму лейтенанта войск связи, села к столу, достала наган, и, разобрав, начала его чистить.
Вошел Штирлиц с подносом кофе и сел напротив.
Попив кофе, они послушали Чайковского.
Радистка кивнула, и он остался.
«Операция «Игельс». Что, черт возьми, они имели в виду? Что эти гнусные рожи задумали?»
Штирлиц сидел у себя дома, у камина, и курил трубку. На его коленях лежал томик Сталина, открытый на 57 странице. Штирлиц для конспирации делал вид, что читает. Никто не должен был знать, что он погружен в раздумья.
«А что, если в войну должна вступить Япония или Уругвай?» Штирлиц набил новую трубку, взял из камина уголек и, прикурив, стал пускать колечки. Он знал, что без его участия Родине будет плохо.
В голове Штирлица нарисовался четкий план, теперь он знал что делать. «А потом я узнаю, что такое операция «Игельс» и доложу центру.»
Горничная открыла дверь.
— Между прочим, вы не слышали, Штирлиц, Борман налил в чернильницу Герингу серной кислоты, и тот испортил докладную фюреру!
Айсман вошел в комнату, поправляя подтяжки.
— Понаставили, сволочи, платных сортиров за 10 пфеннигов, я и думаю, дай зайду к Штирлицу. Где тут у тебя «Беломорчик»?
Штирлиц кивнул на сервант.
Айсман выдвинул ящик, положил пачку «Беломора» в карман мундира и достал папиросу из уже открытой пачки.
Горничная, прекрасно зная привычки господина штандартенфюрера, внесла поднос с кофе.
— Например, в четверг.
— В церкви моего пастора.
— Бормана будем приглашать?
— Обязательно, без него скучно.
Айсман составил списки, кого приглашать, а кого не надо. Штирлиц одобрил оба списка, прекрасно зная, что те кого не пригласят, явятся сами. Когда Айсман ушел, Штирлиц снова потянулся за томиком Сталина.
— Интересно, что скажет по этому поводу Кальтенбруннер?
Часы пробили одиннадцать. Через пять минут к нему постучалась горничная, хорошо знающая привычки Штирлица.
Хитроумный Борман слюнявил химический карандаш и почерком Евы Браун писал послание Штирлицу.
Я вами весьма интересуюсь. Приходите сегодня по адресу Штандарт-Штрассе, 15. Нетерпеливо жду.
Борман все тщательно обдумал. Эта шутка должна была стать апофеозом его творческой деятельности, его лебединой песней. По указанному адресу все было устроено так, что обратно Штирлица принесли бы на носилках. Борман тихо хрюкнул и представил в уме эту картину. Причесанный Штирлиц с букетом роз и во фраке входит в дом номер 15, дверь за ним закрывается. Штирлиц нежным голосом зовет в темноту: «Евочка. «. И падает, поскользнувшись на натертом оливковым маслом полу. При падении он задевает за веревочку, и на него падает небольшая пудовая гиря. Большую Борман достать не смог. Двухпудовую, правда, он видел у Геринга, но тот, обозленный проделкой с чернильницей, выставил Бормана за дверь.
«Это не моя подпись!»
Неизвестные фрагменты допроса Эрнста Кальтенбруннера. Часть вторая
Продолжаем публикацию текста допроса начальника Главного управления имперской безопасности (РСХА) Эрнста Кальтенбруннера, лишь недавно полностью переведенного на русский язык и включающего до сих пор закрытые для широкой аудитории фрагменты допроса защитой и обвинением.
Кальтенбруннер приказывал отправить 12 тысяч евреев на принудительные работы в Вену?
[Американский ведущий юрист полковник Джон] Эймен: Я прошу показать подсудимому документ PS-3803, экземпляр номер USA–802. (. ) Я обращаю ваше внимание на первые три абзаца. Вы заметите, что письмо исходит лично от вас и гласит следующее:
«Бургомистру города Вена, бригадефюреру СС Блашке.
Предмет: Назначение рабочей силы на значимые военные работы в городе Вена.
На: твое письмо от 7 июня 1944.
Дорогой Блашке: по особым причинам, указанным тобой, я между тем отдал приказы направить несколько эвакуационных партий заключенных в Вену-Штрасхоф. Бригадефюрер СС, доктор Дельбрюгге, собственно говоря, уже писал мне по этому же вопросу. Сейчас это вопрос четырех транспортных партий с приблизительно 12 000 евреев. Они прибудут в Вену за несколько дней.
Согласно предыдущему опыту, оценивается, что 30 процентов партий составят евреи, пригодные для работы, в таком случае приблизительно 3 600 можно использовать для работы, с пониманием, что они могут подлежать в любое время удалению. Очевидно, что эти люди должны быть назначены для работы в крупных, хорошо охраняемых группах и размещаться в охраняемых лагерях, и это абсолютная предпосылка для доставки этих евреев.
Еврейские женщины и дети, непригодные для работы, которых держат в готовности для специальной акции и поэтому однажды изымут снова, также должны оставаться в охраняемом лагере в течение дня.
Пожалуйста, обсуди дальнейшие подробности с главным управлением государственной полиции в Вене, оберштурмбаннфюрером СС доктором Эбнером и оберштурмбаннфюрером СС Крумей от зондерайнзацкомманды Венгрия, которые находятся в Вене.
Я надеюсь, эти партии помогут тебе в осуществлении твоих неотложных работ.
Хайль Гитлер. Твой Кальтенбруннер».
Итак, вы вспоминаете это сообщение?
Кальтенбруннер: Нет.
Эймен: Вы отрицаете, что писали это письмо?
Кальтенбруннер: Да.
Эймен: Что же, я думаю, подсудимый, на этот раз на подлиннике письма стоит подпись. У вас есть подлинник?
Кальтенбруннер: Да.
Эймен: Это ваша подпись?
Кальтенбруннер: Нет, это не моя подпись. Это подпись либо чернилами, либо факсимиле, но она не моя.
Эймен: Подсудимый, я хочу показать вам образцы вашей подписи, которые вы давали во время ваших допросов, и прошу сказать мне, ваши ли это подписи. (. )
Кальтенбруннер: Я делал сотню таких подписей, и они, наверное, настоящие. Та, что карандашом, документ, подписанный карандашом, подписан мною.
Эймен: Что же, укажите их как-нибудь для того, чтобы трибунал мог посмотреть на подписи, которые вы признаете, и сравнил их с подписью на документе PS-3803, экземпляр USA–802?
Кальтенбруннер: Подписи на этих бумагах, написанные карандашом, мои, они мои.
Эймен: Все они?
Кальтенбруннер: Все три.
Эймен: Хорошо.
Кальтенбруннер: Но не эта чернилами.
Эймен: Очень хорошо. (. ) С позволения трибунала, я хочу на секунду вернуться к документу PS-3803 с подписью. (. ) Посмотрите на подпись и скажите мне, нашли вы или нет написанные от руки чуть выше подписи буквы D–e–i–n?
Кальтенбруннер: Да.
Эймен: И как я понимаю, это слово означает «твой»; другими словами, это интимное выражение, используемое только между близкими друзьями, верно?
Кальтенбруннер: В немецком есть только две формы завершения письма: «Ваш», В-а-ш, или «Твой», Т–в–о–й. Мы используем последнюю, «Твой», если у нас близкие отношения, дружеские отношения. Блашке, бургомистр Вены, это мой друг и, видимо…
Эймен: Итак, не является ли абсолютно смехотворным и немыслимым, что делается штамп или факсимиле, который содержит не только подпись, но и выражение «Dein» выше подписи?
Кальтенбруннер: Это было бы бессмыслицей, полностью согласен с этим, но я не говорил, что это должна быть факсимильная подпись. Я просто сказал, что это не моя подпись.
Это или факсимиле, или ее поставили ниже под другой подписью. Автор этого письма – вы не позволили мне закончить ранее, – как видно из кода в верхнем левом углу, находится в отделе IV A и B. Каждый в управлении и всем Германском рейхе знал, что бургомистр Вены, Блашке, и я были близкими друзьями с начала общей политической деятельности в Вене, то есть почти 10 лет, и он использовал похожую форму обращения «Ты». Поэтому, если, например, я отсутствовал в Берлине, и письмо было срочным – как я полагаю из его содержания, – сотрудник мог посчитать оправданным написать его в такой форме. Я, конечно, не разрешал ему, это совершенно невозможно, но только таким образом я это объясняю.
Эймен: Подсудимый, тогда, по крайней мере, вы согласны, что это не факсимильная подпись, правильно?
Кальтенбруннер: Было бы необычно использовать штамп со словами «Твой». Это совершенно не обсуждается. Поэтому сам сотрудник должен был подписаться. Каждый знал, что Блашке мой знакомый, и поэтому нужно было слово «Твой», если он вообще использовал мою подпись.
Пожалуйста, посмотрите на число «30» вверху. Из многих образцов написанного мною вы можете понять, что я совсем не так пишу.
Эймен: Подсудимый, не в равной ли степени смехотворно полагать, что человек, или сотрудник, как вы его назвали, подписывает такое письмо от вашего имени, пытаясь имитировать вашу подпись?
Кальтенбруннер: Сэр, совершенно правильно, само собой разумеется, когда пишут письмо бургомистру Вены, точно зная, что я с ним знаком, ставить мое машинописное имя на личном письме. Это бы тоже было невозможно. Если я был не в Берлине, у него было только две возможности: либо напечатать подпись, либо расписаться так, будто я, Кальтенбруннер, действительно был там.
Эймен: Не является ли фактом, что вы просто лжете о своей подписи на этом письме, таким же образом, как лгали трибуналу обо всем, о чем еще давали показания? Это не факт?
Кальтенбруннер: Господин обвинитель, целый год меня оскорбляют, называя лжецом. Целый год меня допрашивали сотню раз здесь и в Лондоне, и оскорбляли точно так же и даже хуже. Мою мать, которая умерла в 1943, назвали шлюхой, и много подобных вещей бросали мне. Этот термин для меня не нов, но я хотел бы заявить, что в подобном вопросе точно не говорю неправду, так же, как и в более важных случаях, когда я прошу трибунал поверить.
Эймен: Подсудимый, я полагаю, что, если ваши показания прямо противоречат 20 или 30 свидетелям и, более того, документам, то совершенно недостоверно, что вы говорите правду и что каждое свидетельство и каждый документ – фальшивка. Вы не согласны с таким предположением?
Кальтенбруннер: Нет. Я не могу признать этого, потому что у меня каждый раз при предъявлении мне документа сегодня складывается ощущение, что его можно с первого взгляда немедленно опровергнуть в большинстве существенных положений.
Какие подписи Кальтенбруннера настоящие, а какие поддельные?
Эймен: Я покажу вам документ номер PS-535, который станет экземпляром USA–807, и, перед тем как последовать дальше, хочу спросить вас, ваша ли это подпись, ваш ли почерк внизу в этом документе.
[Документ передали подсудимому]
Кальтенбруннер: Да. Это моя подпись.
Эймен: О, эта ваша подпись, неужели?
Кальтенбруннер: Да.
Эймен: Вы признаете это? Правильно?
Кальтенбруннер: Это моя подпись, да.
Эймен: Итак, когда вас допрашивали ранее до процесса, вы отрицали, что это была ваша подпись, не так ли?
Кальтенбруннер: Нет, мне так не кажется.
Эймен: Что же, я зачитаю вам ваши показания в связи с этим, и посмотрим, поможет ли это вам вспомнить, отрицали вы или нет.
«Ответ: Из этого можно понять только то, что Вермахт намеревался написать мне письмо; произошло это или нет, и был ли я тем должностным лицом, кому следовало писать, очень сомнительно. Во всяком случае, Вермахт хотел связаться с Гестапо, как можно видеть из переписки, и я убежден в том, что офицер Гестапо, указанный в начале письма, и есть тот, кто написал этот документ.
Вопрос: Что же, это письмо, о котором вам ничего не известно, но которое, вместе с тем, устанавливает, как вы осуществляли свои желания, написав верховному главнокомандованию вооруженных сил. Это совершенно ясно.
Ответ: Но я отрицаю, что написал это письмо.
Вопрос: Секунду назад вы о нем не знали, но теперь отрицаете?
Ответ: Я не только не знал о приказе Гитлера, но также ничего не знал об этом письме.
Вопрос: Но вы признаете свою подпись?
Ответ: Я не говорил, что это моя подпись. Я только сказал, она напоминает мою подпись; и я также сказал, что, возможно, это лишь факсимиле. Я не могу вспомнить письмо такого содержания, подписанное мною.
Вопрос: Будет ли для вас более убедительным, если вы увидите оригинал письма, подписанный чернилами?
Ответ: Это бы точно было более убедительным, но все же не доказывающим, что я сделал ее чернилами».
Вы давали такие ответы на эти вопросы, подсудимый?
Кальтенбруннер: Естественно, я не помню, давал ли я такие ответы буквально. Но я хочу сделать для вас следующие замечания. Вопросы по поводу моей подписи, естественно, мне сотни раз задавали на допросах, особенно для того, чтобы сбить с толку. Сегодня – мне кажется, в первый раз увидев документ, – я сразу же заявил: «Да, это моя подпись». Я, конечно, знаю собственную подпись, я могу узнать ее. Однако вы также показывали мне подписи, которые точно не мои.
Знал ли Кальтенбруннер о деятельности айнзацгрупп?
Эймен: Итак, с позволения трибунала, у меня есть документ, который вчера прибыл на самолете, у которого есть только одна оригинальная копия, и который поэтому мы не смогли перевести. Поэтому я предлагаю, если это удовлетворит трибунал, переводчику зачитать выдержки из оригинала, взятого в личных материалах Шираха в Вене, и затем передать подлинный документ суду и обработать его как можно быстрее. (. ) Это документ номер PS-3876. Это доклад, изданный Гейдрихом для всех высших руководителей СС и полиции и рейхскомиссаров обороны, о деятельности айнзацгрупп в СССР за январь 1942, и в списке рассылки присутствует имя подсудимого. (. )
Переводчик:
«Настоящим приложением я представляю вам девятый объемный доклад о деятельности айнзацгрупп полиции безопасности и СД в СССР. В будущем эти доклады будут направлять вам по мере появления. Подписано: Гейдрих»
Потом есть штамп «рейхскомиссар обороны Wehrkreis XVII, принято 5 марта 1942» и затем следует рассылка, в которой номер 13 гласит: «Высшему руководителю СС и полиции, группенфюреру СС, доктору Кальтенбруннеру».
Эймен: Его имя в списке, не так ли? Итак, не перейдете ли вы к «С» в этом документе.
Переводчик: Сейчас я читаю на странице девятой документа, выдержка под заголовком «С. Евреи»
«Отношение евреев к немцам все еще явно враждебное и преступное. Наша цель – настолько полностью, насколько возможно, очистить восточные страны от евреев. Повсеместно казни следует проводить таким образом, чтобы их вряд ли замечала публика. Среди населения, и даже среди оставшихся евреев, распространено убеждение, что евреев просто переселяют. Эстония уже очищена от евреев. В Латвии количество остававшихся в Риге евреев сократилось с 29 500 до 2 500. В Дюнебурге еще живет 962 еврея, необходимых для срочных работ».
Я пропускаю несколько параграфов и продолжаю:
«В Литве в Каунасе еще 15 000 евреев, в Шауляе 4 500, и в Вильнюсе еще 15 000, которые также необходимы для работы. В Белоруссии идет очистка от евреев. Число евреев в части страны, к настоящему времени переданной в гражданское управление, насчитывает 139 000. Между тем 33 210 евреев расстреляны айнзацгруппами полиции безопасности и СД».
Сейчас я пропускаю остальное из этой выдержки и продолжаю читать другой документ. (. ) Это документ, который подписан Гейдрихом и на котором указана дата получения 28 апреля 1942, в списке рассылки на 14–м месте: «Высшему руководителю СС и полиции, группенфюреру СС, доктору Кальтенбруннеру, Вена».
Теперь я читаю со страницы 11 доклада выдержку, озаглавленную «С. Евреи»:
«Различные методы использовались в решении еврейской проблемы на различных участках фронта. Поскольку большая часть восточной территории свободна от евреев, и поскольку немногих оставшихся евреев, необходимых для самой срочной работы, поместили в гетто, задача полиции безопасности и СД заключается в розыске тех евреев, которые в основном скрылись в сельской местности. Много раз арестовывали евреев, покидавших гетто без разрешения или не носивших еврейской звезды. Помимо прочего, трех евреев, присланных из Рейха в гетто Риги и сбежавших, поймала полиция и публично повесила в гетто. В ходе крупномасштабных антиеврейских операций 3 412 евреев в Минске, 302 в Вилейке, и 2007 в Барановичах были расстреляны…»
Сейчас я пропускаю три параграфа и продолжаю:
«В дополнение к проведению мер против отдельных евреев, которые известны своей политической или преступной деятельностью, задача полиции безопасности и СД заключалась в полной очистке крупнейших городов на оставшихся территориях Восточного фронта. Таким образом только в Ракове 15 000, и в Артемовске 1224 евреев были расстреляны, поэтому сейчас евреев там больше нет. В Крыму казнили 1000 евреев и цыган».
Эймен: Подсудимый, вы все еще имеете наглость говорить трибуналу, что ничего не знали об операциях этих айнзацгрупп до того, как стали начальником РСХА?
Кальтенбруннер: В верхнем правом углу документа можно четко прочитать: «Высший руководитель СС и полиции…»
Председатель: Ответьте на вопрос, и затем вы сможете посмотреть на документ. Вы все еще говорите, что ничего не знали об этих айнзацгруппах?
Кальтенбруннер: У меня нет никаких сведений о содержании этого документа. Я хочу отметить, что ведомство инспектора общественной полиции направило это письмо 22 октября 1941. Технические доклады о боях на Восточном фронте и операциях полиции безопасности и СД, которые готовились тогда, основывались на приказах, отданных Гиммлером или Гейдрихом, а не на моих. Никоим образом этот документ не показывает, как я относился к вопросу в целом. То, что в списке рассылки указаны все высшие руководители СС и полиции и все ведомства, которым направили эти технические доклады, я не считаю доказательством того, что эти ведомства, то есть все люди, которые работали в этих ведомствах, обязательно должны были знать о них. Вы не можете предполагать, что такая осведомленность на самом деле возникла из докладов, касавшихся территорий, на которые соответствующие чиновники не имели ни юрисдикции, ни вообще какого-то влияния. Сегодня нет сомнений в том, что эти преступления совершались на Востоке. Но следует доказать, оказывал ли я на это влияние, интеллектуальное, законодательное или административное, и мог ли я остановить их, все это я абсолютно отрицаю.
Кальтенбруннер пытался подкупить парламентские выборы в Иране в ноябре 1943 – феврале 1944 года?
[Советский помощник обвинителя полковник Лев] Смирнов: Если подсудимый занимался, как он говорил вчера, чистой информацией и, кроме информации, ничем другим не занимался, то считал ли он подкуп выборов в Иране, получение на это одного миллиона томанов от Риббентропа и посылку специальных агентов для подрывной политической деятельности относящимися к чисто информационной работе?
Кальтенбруннер: Я точно не имел никакого отношения к подкупу голосов в Иране, но я признаю, конечно, что агенты моей разведывательной службы работали в Иране.
Смирнов: Вы у Риббентропа просили миллион томанов или нет, на подкуп?
Кальтенбруннер: Нет, у меня имелись значительные средства, чтобы самому платить агентам.
Смирнов: Письмо подсудимого Кальтенбруннера было передано суду в качестве доказательства под номером СССР–178, Риббентроп признал ассигнования им одного миллиона томанов. Подсудимый опровергает это показание Риббентропа?
Кальтенбруннер: Мне кажется, я не требовал от Риббентропа никаких денег, потому что имел их достаточно. Покажите мне это письмо. Может быть, такое возможно. В моем распоряжении были значительные средства для разведывательной службы.
Смирнов: Подлинник этого письма был передан суду при допросе Риббентропа. У нас только копия, но подлинник может быть принесен из документальной комнаты. Тут сказано:
«Для того чтобы оказать решающее влияние на выборы, нужен подкуп, для Тегерана необходимо 400 000 томанов, а для всего остального Ирана по крайней мере 600 000 томанов».
Кончается это письмо следующим абзацем:
«Прошу вас сообщить мне, возможно ли получение 1 миллиона томанов от министерства иностранных дел.
Переслать эти деньги можно будет с людьми, отправляемыми нами туда самолетом.
Хайль Гитлер. Преданный вам Кальтенбруннер, СС обергруппенфюрер».
Это письмо определенного содержания. Риббентроп признал его. Вы отрицаете показания Риббентропа?
Кальтенбруннер: Ни в коей мере, но я хотел бы добавить следующее касательно этого документа. Я не смог вспомнить его так просто, потому что его написали в управлении VI. Я не знаю содержания – не знал его до сих пор. Я совершенно уверен в том, что подписал его, потому что это письмо рейхсминистру, которое, конечно, по соображениям такта, я должен был подписать лично. Что касается самого предмета, я благодарен, что последний вопрос в этом перекрестном допросе – это вопрос, который относится к сфере моей непосредственной деятельности. Вы первый обвинитель, которому я должен быть благодарен за это и который больше не скрывает того факта, что мои агенты и моя деятельность распространялись вплоть до Ирана.
Смирнов: Это ваша подпись?
Кальтенбруннер: Да.
Смирнов: Я не имею вопросов к подсудимому.
Стенограмма Нюрнбергского процесса. Том X / Перевод с английского и составление — Сергей Мирошниченко, Новочеркасск /2021. — (Первопубликация)
Благодарим исследователя международного права, юриста Сергея Мирошниченко за помощь в подготовке материала