Что значит слово кысь
Что означает слово «Кысь»?
Речь идет об одноименном романе Т. Толстой.
Книгу не читала, но уверена, если она Вам попала в руки, значит что-то для Вас там точно есть. В каждой книге, фильме и т.д. содержится информация необходимая каждому человеку, и каждый из одной и той же книги возьмет именно то, что принадлежит ему. Любая информация есть не что иное как ключ/пазла для нового открытия и нового процесса в жизни человека. Среди моря лжи, есть капля истины для другого и наоборот, кому что на данный момент разрешено и кто готов принять, тот и готов понять и осознать.
Я! Причем, не только смотрела, но и читала повести, написанные Анатолием Рыбаковым. Обожаю эти произведения, несмотря на их излишний пафос, но они соответствовали духу времени и на них было воспитано не одно поколение людей.
Сегодня смотрю их с дочерью, но этот «продукт 21» века не понимает этой романтики, предпочитая других героев, а жаль.
Я поддерживаю Чарли) В последнее время любая прочитанная книга для меня самая лучшая. Последняя книга, которую я прочла это произведение Виктора Гюго «Человек, который смеется». Мне так понравилось. Такая завораживающая история, которую прожила вместе с покинутым мальчиком. Написано так, что в один момент вроде все налаживается, думаешь это хорошо, пускай так и будет, хватит уже страданий, но не тут то было. Все снова закручивается, появляются новые факты, события и герои. И ты вновь в пучину с головой:)
Значение слова Кысь
Кысь «Кысь» — роман русской писательницы Т. Н.
Как будто Кысь высунула из-за двери нос и, покачавшись в проеме, исчезла, а читатель должен сам установить многозначность образа.
В романе » Кысь «, построенном как будто на русской фольклорной основе, на краткое время появляется и исчезает национальное русское лицо, превращаясь в абстрактно-россиянское.
И в романе » Кысь » живут такие же безликие существа, не имеющие индивидуальности: крестьяне просто, рабочие просто, богатые просто, диссиденты просто.
У человечества есть только два пути: путь культуры (со всеми его недостатками и трудностями) и путь в пропасть, путь в пост-человеческую реальность, наподобие той, какая изображена в романе Татьяны Толстой » Кысь «.
А одна из этих девушек — еще и талантливая писательница, которая даровала нам великий, прямо-таки булгаковский роман « Кысь ».
Там даже не подозревают, что « Кысь » — это ненамеренный плагиат с романа «Бойня» одиознейшего Петухова.
РассказыВ книге представлено собрание прозы Татьяны Толстой: эссе «Зверотур», более двадцати рассказов и роман « Кысь », за который автор была удостоена премии «Триумф».
« Кысь » – актуальная антиутопия, страшная и прекрасная сказка о гибели нашей цивилизации, о мутировавших горожанах, дичающих в радиоактивных лесах, но главное – о деградации языка, все еще узнаваемого, но уже малопонятного.
Автор романа « Кысь », сборников рассказов «На золотом крыльце сидели…», «День», «Ночь», «Изюм», «Легкие миры», «Невидимая дева», «Девушка в цвету» и др.
Что значит слово кысь
(Досужие размышления праздного читателя)
Читатель берет в руки книгу, на обложке которой выведено непонятное слово “КЫСЬ”. Какие-то вполне определенные ассоциации у него это сочетание букв вызывает: “кис-кис”, “брысь”, — но такого слова в лексике русского языка не существует. Тогда озадаченный читатель заглядывает в конец книги, чтобы, просмотрев оглавление, попытаться понять, о чем же собирается ему, любознательному, автор поведать. Увы! Названия глав ему в этом нимало не помогут: ибо каждая носит имя одной из букв древнерусского алфавита. Но это отнюдь не сам алфавит, хотя и напоминает его: некоторых букв нет вовсе, а некоторые стоят не на своем месте. В то же время это и не современный алфавит: опять же кое-каких букв нет, кое-какие лишние, а другие перепутаны местами. Особо любознательного и филологически подкованного читателя это, может быть, заинтригует, а вовсе не подкованного поставит в тупик: к чему этот набор маловразумительных слов?
Как бы то ни было, а в оглавление вынесен — пусть не существующий — но алфавит. И если оглавление призвано отражать основное содержание романа, то, согласимся, “Кысь” — это роман о Слове, причем не абы о каком, а о письменном: а для чего же еще, как не для письма и чтения, нужен алфавит?
И, действительно, в ткань романа, созданного Т.Толстой, искуснейше вплетены бесчисленные нити явных и скрытых литературных цитат: от Библии до Окуджавы. Слепцы, т.е. слепые певцы, распевают арии из “Кармен” и песни Гребенщикова. Убогие мысли главных героев плавно чередуются с возвышенными строками из Лермонтова, Цветаевой, Мандельштама, Блока, Пастернака… Имя Пушкина, самый образ его, равно как и то, что им написано, стоит здесь на особом месте: от набившего оскомину рефрена “Пушкин — это наше всё” до рукотворного памятника ему, вырезанного Бенедиктом под руководством Никиты Иваныча из древесины дубельта (!). Означенный памятник играет в романе чуть ли не самую важную роль: и идейную, и сюжетную, и композиционную. Неграмотные голубчики, т.е. обычные люди, привязывают к его шее веревки, тянущиеся к заборам, и развешивают белье. На пересечении сюжетных линий всенепременно оказывается деревянный идол. Наконец, казнить Никиту Иваныча должны не где-нибудь, а привязав к дубельтовому туловищу Пушкина, чтобы сгорели оба, но разве можно сжечь Литературу и Традицию? Оба, хотя и изрядно обгоревшие, остаются живы отныне и во веки веков.
Итак, несмотря на обилие персонажей, основным героем романа становится Слово (автор словно проводит читательский конкурс эрудитов: ну-ка, голубчики, кто больше узнает цитат?) Сюжет строится на неуёмной жажде чтения Бенедикта. Главный мотив его поведения — ГДЕ достать книг. А книги — якобы зараженные радиацией вследствие случившегося 200 лет назад Взрыва — являются продуктом запрещенным и изымаются Санитарами (так в романе именуются представители репрессивных органов), а их владельцы бесследно исчезают: их, так сказать, отправляют на лечение. По причине упомянутой жажды чтения Бенедикт и сам становится Санитаром, а потом — Замом-по-обороне и морским и океянским делам, свергнув вместе со своим тестем тирана Федора Кузьмича, наконец, убежденный, что спасает искусство, предает на казнь своего друга из Прежних — Никиту Иваныча. И все это — ради того, чтобы проглотить очередную порцию книг, им еще не читанных.
И вот тут обнаруживается любопытный парадокс: количество прочитанного Бенедиктом никоим образом не переходит в качество. Его одинаково захватывают и “Плетення жинкових жакетов”, и “Одиссея”, и “Евгений Онегин”, и “Гуталиноварение”. Как он был невеждой, этакой “свиньей под дубом”, так им и остался. И никакое воспитание в духе сострадания и взаимопомощи и увещательные беседы со стороны Никиты Иваныча и диссидента из Прежних Льва Львовича не оказывают ни малейшего воздействия на Бенедикта: он просто не понимает, о чем речь. Описывая подобные ситуации, Татьяна Толстая щедро пользуется приемом фарса: услышав в разговоре Прежних слово “свобода” и надеясь выманить у них новые книги, Бенедикт предлагает им из библиотеки тестя (“спецхрана”, или “духовной сокровищницы”) книгу о свободе и уверенно цитирует: “При вывязывании проймочки делаем две петли с накидом, для свободы движения”. Парадокс же ситуации, с моей точки зрения, заключается вот в чем: Бенедикт искренно восхищается изумительными поэтическими строчками, правда понятия не имея о том, кто их автор, читает подлинные шедевры мировой литературы и при этом остается тем же гоголевским Петрушкой, которому истинное наслаждение доставляет не содержание прочитанного, а сам процесс складывания из буковок слов. Я сама филолог и — волею судеб — вот уже много лет учитель русского языка и литературы, и все мое существо отказывается верить в невозможность духовного перерождения человека с помощью выдающихся художественных произведений. Хотя, может быть, все дело в том, что я — в отличие от автора — закоренелая идеалистка. А и в самом деле, десятки миллионов школьников Советского Союза читали и “Капитанскую дочку”, и “Войну и мир”, и “Преступление и наказание”, и “Палату № 6” — и что? В России меньше стало хамов, невежд, алкоголиков, преступников, предателей? Да ничуть не бывало! А вдруг НЕ читали, а проходили “мимо” и даже названий-то таких не вспомнят? Тогда выходит, что парадокс все-таки имеет место быть, ведь если бы прочли, то тогда бы… Но это уж тема совсем другого эссе… А следуя логике сюжета романа — литературное слово само по себе ничему не может научить: ни состраданию, ни справедливости — и, оставаясь невостребованным, не избавляет от невежества и косноязычия.
А что же противостоит этому невостребованному литературному слову? Ну, разумеется, слово бытовое, которым пользуется большинство героев романа и состоит оно в значительной степени из междометий и из исковерканных Прежних слов: ИЛИМЕНТАРНЫЕ ОСНОВЫ МАРАЛИ, ОНЕВЕРСТЕЦКОЕ АБРАЗАВАНИЕ, ЭНТОТ, ЭНТЕЛЕГЕНЦЫЯ, ТРОДИЦЫЯ, ПИНЗИН (в смысле бензин) и тому подобное. И с этой точки зрения легко объясняется странный, на первый взгляд, финал. Приговоренный к сожжению Истопник Никита Иваныч, испустив из чрева своего огонь (такое у него Последствие атомного взрыва — выдыхать огонь: ну, чем не Змей Горыныч будущего, только укрывает он в закромах не княжон, а книги), сжигает вокруг всё, хранящее следы бензина (“спички детям, т.е.голубчикам, не игрушка!”): и Красный Терем с книгами, с Генеральным Санитаром Кудияром Кудиярычем (как вам такое имечко некрасовского раскаявшегося Великого Грешника? Правда, в романе он так и умирает разбойником и революционером), с женой и с тещей Бенедикта, сжигает и всю слободу с собравшимися поглазеть на казнь голубчиками. Сам же остается жив, равно как и диссидент Лев Львович и потрясенный Бенедикт. Изрядно обгорел, но устоял пушкин из дубельта. Бенедикт, распластавшись у подножия выстоявшего памятника, с ужасом произнес: “Жизнь кончена”. “Кончена — новую начнем”, — отозвался Никита Иваныч. И, взявшись за руки, Прежние воспарили над пепелищем в прямом, а не в переносном смысле слова. Этакое вознесение в постхристианском мире.
Слово литературное, пусть и не воспринятое новым поколением, пусть и не воспитывающее в духе уважения к личности (хотя и тут есть исключения: покрытая гребешками, одноглазая Варвара Лукинишна изъясняется вполне литературно и действует соответственно “илиментарным основам марали”, но на то она и есть влюбленная женщина), так вот — слово литературное все же не уничтожимо. Но ведь точно так же не уничтожимо и слово бытовое. Таким образом, конфликт в романе не разрешен, вот почему и финал открыт: слово и косноязычие — как двуликий Янус: одно без другого не существует. Так и живем. На земле, где остался Бенедикт, пользуемся “низким штилем”, а “высоким” — на небесах, куда воспарили Прежние и, возможно, унесли-таки с собой невостребованное Литературное Слово.
А что же такое или кто такая “КЫСЬ”, чьим именем назван роман? А непонятно. Живет, по слухам, в северных дебрях (так и хочется добавить: “в страшных муромских лесах”), заманивает голубчиков в самую чащобу и коготком главную жилку вытягивает, и становится голубчик беспамятным — вот чего больше всего на свете боится Бенедикт: этот страх даже больше его страха остаться вообще без чтива. А еще, тоже по слухам, далеко на востоке живет белая Княжья Птица Паулин с глазами в пол-лица и с “человечьим красным ртом”, и так-то она себя любит, и так-то она красотой своей любуется, что голову поворачивает и всю себя обцеловывает. Вот таких вот мифологических персонажей создала в романе Татьяна Толстая. Их образы как будто остаются за рамками основного сюжетного повествования, но упоминаются настолько часто, что любознательный читатель начинает догадываться: а уж не является ли Кысь нематериализованным воплощением бессознательных человеческих страхов, а Княжья Птица Паулин — отображением их надежд и подсознательной жажды красоты жизни? Этакий преломленный в воображении Ад и Рай?
В целом, непросто живется голубчикам в мире, перенесшим атомный взрыв: и питаются они мышами, и куры-то у них несутся хмельными черными яйцами, а по осени сбиваются в стаи и улетают на юг, и зайцы-то по деревьям порхают, и финики-то на деревьях по ночам светятся, отчего и прозываются “огнецы”. И ничего-то у них нет: ни водопровода, ни спичек, ни булавок. Слава Богу, колесо недавно изобрели, а в телеги и сани запрягают перерожденцев — бывших до Взрыва шоферами, а ныне, заросших шерстью и с валенками на четырех конечностях, работающих лошадьми…
Ну что же, мрачные картины несветлого будущего являются основной темой романов в жанре антиутопии. Достаточно вспомнить и “Мы” Замятина, и “О, дивный новый мир!” Хаксли, и “1984” Оруэлла. Однако “Кысь” Татьяны Толстой существенно отличается от этих произведений, во-первых, наличием иронии, а во-вторых, особенностями развития темы: кажется, что весь этот безрадостный, чудовищный и смешной быт голубчиков, живущих на зараженных радиацией постцивилизованных пространствах, не более чем фон, подмалевок, чтобы выделить главную идею: сохранение печатного слова в любых условиях как гарантия продолжения цивилизации. Именно это, на мой взгляд, сближает “Кысь” с выдающимся произведением Рея Бредбери “457 градусов по Фарингейту”.
Вообще же первая литературная ассоциация, как бы “по касательной” пришедшая мне в голову сразу по прочтении романа, — это “Грядущие гунны” Брюсова, стихотворение 1905 года, вполне достойное стать эпиграфом к этой необычной иронической антиутопии:
Окказиональная лексика в романе Т.Н. Толстой «Кысь»
АННОТАЦИЯ
В статье рассматриваются семантика и способы образования индивидуально-авторской лексики, анализируется проблематика, связанная с разграничением окказионализмов и просторечий, архаизмов, являющихся общедоступными и известными широкому кругу читателей, производится наглядная иллюстрация уникальности и самобытности языка, выбранного писателем для создания речевой игры.
ABSTRACT
Semantics and means of specific vocabulary formation of an author are described. The distinction problem of the occasional vocabulary from vernacular expressions and archaisms which are accessible and known to a wide range of readers is analyzed. The uniqueness and the language peculiarity chosen by the author for a verbal game creation are illustrated.
Ключевые слова: окказионализм, окказиональная лексика, индивидуально-авторская лексика, модели словообразования, функции окказионализмов в тексте.
Keywords: nonce word, occasional vocabulary, specific vocabulary, word formation, models of the word formation, functions of nonce words in the text.
Цель статьи – дать характеристику окказиональным способам создания индивидуально-авторской лексики в тексте романа Т. Н. Толстой «Кысь», а также подчеркнуть отличие окказионализмов от просторечий и архаизмов, присутствующих в тексте.
На сегодняшний день ни в одном из достоверных толковых словарей современного русского языка не фиксируются такие лексические единицы, как: «слеповран», «худозвонище», «кусай-трава», «дергун-трава», «кулдыкать», «боронить», «крутоверхий» и т д. Однако при анализе романа Т. Н. «Кысь» подобные слова и словосочетания были выделены нами практически в каждой строке.
Так, в предложении: «Бенедикт постучал валенком по бревну… звенит; древесина хорошая, лёгкая, но плотная и сухая. хороший матерьял… дубельт…дерево дубельт – хорошее…» [5, с. 15] – сочетание слов после многоточия разъясняет читателю, что «дубельт» в данном контексте – это название дерева с плотной и сухой древесиной. Тем не менее самостоятельное употребление этой лексемы в современном русском литературном языке невозможно.
В современной лингвистике подобные слова носят название окказионализмов. Они обычно не становятся частью общенародного языка, а живут лишь в том контексте, который их породил. Ведь вне контекста такие авторские новообразования непонятны.
Тем не менее с их помощью Татьяна Никитична создаёт свою нарочитую стилистическую неряшливость повествования, которая весьма неоднозначно была принята многими литературными критиками.
В научных кругах достаточно спорным остаётся вопрос о сфере возникновения явления окказиональной лексики. Ученые-лингвисты еще не пришли к единому выводу касательно того, что язык художественной литературы – это область зарождения окказиональной лексики, но, бесспорно, все сходятся в том, что их особая выразительность базируется на возможностях словообразовательных моделей русского языка.
В такой лексике сочетаются узуальные и неузуальные способы словообразования, иными словами, сочетаются общепризнанные закономерности современного русского языка и индивидуальное авторское словотворчество.
Не случайно Е. А. Земская в свое время написала: «Окказионализмы (при всей своей ненормативности) реализуют действие законов словообразования русского языка, как бы заполняя пустые клетки словообразовательных парадигм.» [3, с. 180]. Это неоспоримое научное утверждение прослеживается на протяжении всей истории героев, излагаемой в произведении.
С одной стороны, образование автором подобных лексических единиц обосновано необходимостью точно передать те стилистические нюансы, которыми пронизан сюжет романа, иными словами, Т. Н. Толстая последовательна в речевом выборе: «хлебеда», «перерожденцы», «окаян-дерево» и т. д. Однако в некоторых случаях причина использования окказионализмов скорее является словесной игрой и несет в себе некую иронию по отношению к названным по-новому предметам и людям, живущим в эту эпоху. Например: «Фёдор Кузьмичск», «Иван Порфирьичск», «Сергей Сергеичск», «шадевры», «фелософия», «риниссанс», «тродиция», «матерьял» и т.д.
Намеренное графическое изменение формы известного слова и его написания в соответствии с нормами фонетического письма, а именно графический способ – это один из наиболее часто встречаемых неузуальных способов образования окказиональной лексики у Т. Н. Толстой.
Помимо графического способа образования окказионализмов в романе также наблюдается гендиазис (рифмованное сложение): «…и уж птица-блядуница ему на волосья нагадила…» [5, с. 34]; «. ежели, к примеру, вам с её, с мыши, вздумалось пти-фри а ля мод на ореховой кулисе изготовить, али запечь под бешамелью с крутонами?» [5, с. 31]; «…и девку-чессалку нанять, чтоб спину чесала…» [5, с. 43] и т.д.
Не менее широко у Толстой представлен и семантический способ образования окказиональной лексики: «…мы, голубчики с юга. Вторую неделю идём, совсем обезножили.» [5, с. 6]. В толковом словаре Т. Ф. Ефремовой глагол «обезножить» трактуется в значении «лишить кого-то ног или способности владеть ими» [2, т. 2, с. 456]. В тексте же явно прослеживается иная семантика: устать в дороге; «…русалка на заре поёт, кулдычет водяные свои песни.» Употребляется в значении «кричать индюком» [1, т. 2, с. 324]. Однако при прочтении текста, представленного в главе «Аз», становится абсолютно понятно, что слово заменяет глагол «петь».
Встречается в тексте и неузуальный способ образования окказионализмов, называемый субституция (замена морфем, сегментов слова): «Тут уж, конечно, стража с бердышками, гонит голубчиков по калидору в другую палату…» [5, с. 34]. Берданка – малокалиберная винтовка, употреблявшаяся в прежнее время в армии [6, с. 47]. Перед нами характерный пример замены одного сегмента, входящего в состав корня, на другой (-ан- заменен на -ыш-).
Все рассмотренные выше авторские новообразования свидетельствуют о том, что окказиональная лексика в антиутопии Т. Н. Толстой «Кысь» разнообразна и в большей своей части представлена тремя частями речи: именами существительными, именами прилагательными и глаголами.
Количество окказиональных имен прилагательных и глаголов в романе делят между собой оставшиеся проценты. Около 48% можно разделить на две группы: «Никита Иваныч, носом шмыгая, подсел к Бенедикту, кисет развернул, ржавки в листик напёхтал, себе сверточку, Бенедикту сверточку.» [5, с. 148]; «Ты меня пальцем тронуть не смеешь! У меня оневерстецкое абразование!» [5, с. 10]; «Самый захудалый, паршивый голубчик по весне охорашивается…» [5, с. 34]; «Хотя другой раз и засвербят пустолёттные мысли…» [5, с. 11] и т.д.
Зачастую окказиональную лексику смешивают с неологизмами (словами, появившимися в языке сравнительно недавно). Однако при анализе романа Толстой мы столкнулись с несколько иной проблемой: все незнакомые слова казались окказионализмами, но большинство из них в действительности являются просторечными выражениями или архаизмами. Например: «…умеет Бенедикт скорняжить, сыромятные ремешки из зайца резать, шапку сшить – ему все с руки.» Скорняжить – выделывать шкуру на мех [6, с. 235]; «…под микитки держи, двумя руками…» Микитки – только в выражении: под микитки – под ребра [6, с. 197]; «…сколько знатность свою охота было вволюшку выказать.» Вволюшку – ласковое к наречию вволю (разг.) [2, с. 123].
Таким образом, рассмотрев индивидуально-авторские новообразования в тексте романа Т. Н. Толстой «Кысь», мы пришли к следующему выводу: язык, употребляемый писательницей, соотносится с темой произведения и выполняет ряд функций: прежде всего, изображает новый мир, сложившийся после Взрыва, который невозможно показать «старыми» словами, поэтому автор вводит большое количество окказионализмов. Также при помощи подобной лексики Толстой удаётся подчеркнуть иронический характер своей антиутопии, который, несомненно, отличает ее от многих других произведений данного жанра.
Два смысловых измерения романа Татьяны Толстой «Кысь» ИЛИ Умение читать между строк
Впрочем, не будем забегать вперёд. Начнём, пожалуй, с верхней, относительно безобидной оболочки этого романа-луковицы, и чем дальше будем углубляться в смысловые пласты, тем настойчивей будет выбивать у нас слезу этот ядрёный овощ.
Итак, первое измерение (то, что мы видим невооружённым читательским глазом): действие разворачивается в далёком (а может, и не очень) будущем, после Взрыва* (*Прим.: термины непосредственно из романа буду выделять курсивом), погубившего или изощрённо изуродовавшего человечество и наградившего людей разного рода ужасающими Последствиями:
«-А конкретную пользу вы из своей силы извлекали? Что-нибудь полезное для коммуны сделали?»
Так и живут: печи топят, мышей едят, «на службу государеву» ходят под присмотром чиновников-мурз, национальным забавам предаются (как то: «с соседями полаяться», кому-нибудь рожу начистить и прочая). Верят в кысь, которая, подкравшись,
и прочую нечисть; едва освоили такие незамысловатые приборы, как коромысло и колесо, словом, человечество безвозвратно вернулось в неолит, и остаётся только надеяться, что оно не продолжит нисхождение по эволюционной лестнице назад во тьму бессознательности, хотя роман-антиутопия мало способствует таким предположениям.
Вот мы и подобрались к финалу, хотя и он мало подходит чисто сюжетной части анализа, поскольку насквозь прошит аллюзиями на прошлое и настоящее пре-апокалиптической истории. Словом, Бенедикт, начитавшись тестевой библиотеки, проникается революционными мыслями, и вместе с вышеупомянутым они вершат революцию, свергая Фёдора Кузьмича, «слава ему», который в это время безмятежно строчит указы и плагиаризирует классиков.
Ну а теперь пришло время надеть метафорические 3D очки и увидеть, наконец, и второе измерение романа.
Что касается «зрения в корень» (которое, признаю, не всегда в моём случае было удачным, принимая во внимание мой возраст (17 лет) и соответствующее ему скудное количество жизненного опыта), буду исходить из личных ощущений о том, как я медленно, подобно мелкой подслеповатой рыбёшке, не без опаски погружалась в мрачные глубины истинного Смысла книги. Поначалу я была заворожена (хоть и с определённым оттенком ужасания) многочисленными в разной степени шокирующими аспектами жизни-после- взрыва, и лишь где-то на главе «Зело» (главам даны имена букв старорусского алфавита) до меня начало доходить, что я читаю не Стивена Кинга, т. е., не предполагается, что читатель удовольствуется «ужасом ради ужаса», и стала понемногу проводить параллели с современными реалиями. Вот что вышло:
«согнули коленки, взялись за руки и стали подниматься в воздух. Никита Иваныч обтряхивал с ног золу. «
-золу «бесмыссленной и беспощадной» революции, прах дикого, мрачного мира, который много ниже их и был ими побеждён.
А message, так сказать, посыл книги, мне представляется в том, что каждый из нас, несмотря на наши мелкие изъяны-Последствия, должен побороть эту внутреннюю кысь, и воспарить над будничным и посредственным.