Что значит намоленный храм
«Намоленная икона». Что это такое?
Как это часто бывает, приходя из неверия или оккультного мистицизма в Церковь, мы в сердечной простоте неофитства принимаем на веру все, что впервые увидим, услышим или прочтем.
Проходит время, и некоторые вещи начинают вызывать у нас сомнения. И как часто, не желая расстаться со столь привычной и уютной картиной мира, мы начинаем для всех сомнительных моментов подбирать некие «благочестивые» объяснения или оправдания. Хотя, вызывающий сомнения предмет, возможно требует критического рассмотрения и сопоставления с подлинным церковным учением. Вот один из таких предметов.
Из самого словосочетания вполне ясно выводится мысль, что намоленная икона, это такая икона, которую намолили. Другое прочтение здесь трудно было бы применить. Но что это может означать? Для оккультиста, человека, практикующего магию и т.д. в данном случае все очень просто — люди молятся на икону, вырабатывая некую духовную энергию, которая со временем накапливается в самом веществе иконы и впоследствии может быть обращена уже на самого молящегося (так, например, ими объясняются случаи чудотворений от икон). В оккультизме такую роль играет например, так называемый терафим – особый фетиш, способный аккумулировать магическую энергию. Разумеется, это не имеет никакого отношения к учению Церкви об иконе. Икона свята не потому, что перед ней молятся. Ее не нужно «заряжать» молитвой. Как раз наоборот. Она свята уже одним своим отношением к Первообразу и именно потому перед ней молятся Тому, Кто на ней изображен. В деяниях Седьмого Вселенского Собора об этом говорится так: «Над многими из таких предметов, которые мы признаем святыми, не читается священной молитвы, потому что они по самому имени своему полны святости и благодати… обозначая [икону] известным именем, мы относим честь ее к первообразу; целуя ее и с почтением поклоняясь ей, мы получаем освящение» (Деяния Вселенских Соборов, с.541).
Потому, все попытки дать христианское объяснение термину «намоленность», выглядят довольно неуклюже.
Вот, например, на одном из иконописных сайтов пришлось увидеть такое объяснение: «Намоленная икона — это священное изображение. Как всякое изображение, выполненное при помощи линии и цвета, икона должна иметь определенную степень мастерства. Ведь в иконе важно все: и внутреннее содержание, и совершенная внешняя форма. И если это достигнуто, то такая икона привлекает молящихся, возле такой иконы задерживаются прихожане храма, перед такой иконой особенно легко возносить молитвы. И молитва получает определенный отклик: икона становится источником благодати — особого действия Божиего в мире. И люди, чувствительные к подобному воздействию, такую икону называют намоленной».
По сути, сказано, что икона должна быть качественной («иметь определенную степень мастерства»). Что перед такой иконой легко молиться. Что именно, благодаря такой иконе, молитва получает отклик, а сама икона становится источником благодати, и некий контингент людей, имеющий особую чувствительность, чувствует оную благодать и потому такую икону называют «намоленной».
Насколько может быть удовлетворительным данный ответ? Сразу хочется заметить, что источником благодати может быть только Бог, икона-образ в известном смысле может транслировать эту благодать (точно так же, как окно может передавать в комнату солнечный свет, но подлинным источником света будет конечно не окно, а Солнце). А в данном объяснении Бога как бы и нет. Есть качественная продукция, вызывающая отклик у потребителя, в результате чего возникает благодать, есть некая избранная группа, которая способна это чувствовать. А, дарующего благодать Бога, нет.
Петровская икона Богородицы, XIV век
Да, разумеется, иконы не одинаковы. Есть такие, которые особо способствуют молитве.
Хотя и здесь не все так просто. Ведь чувства всегда субъективны. При чем, субъективны среди разных групп и в разное время. И сейчас у кого-то вызывает отклик Владимирская икона Богородицы, а у кого-то академические иконы XIX века и т.д.
Тем паче, странно воспринимать аргумент «возле такой иконы задерживаются прихожане храма». Это свидетельствует о популярности иконы, не более того, но популярность вовсе необязательно связана с благодатностью.
Опять же, как быть с чудотворными иконами? В принципе любая икона чудотворна, но есть иконы, отмеченные конкретными фактами чудотворений и эти образа Церковью чтутся особо. Что интересно, далеко не все они отличаются «определенной степенью мастерства», но Господь именно через них решил явить особую благодать в виде чуда.
Но так или иначе, при чем здесь именно «намоленность»?
Очевидно, что «намолить» икону нельзя. Но как быть, если это слово считается традицией? Напомню, что само слово «традиция» с латыни переводится, как предание. А православные знают, что есть Предание Церкви (с прописной буквы), а есть местные предания (со строчной буквы), которые далеко не всегда благочестивы. Из Евангелия же, нам известно отношение Христа к подобным «преданиям старцев».
Что же до икон хорошего высокохудожественного письма, ясно являющих нам образ Христа, Богородицы и святых и тем способствующих молитве, то для них, в конце концов, есть хорошее русское слово — молитвенность.
Созидание храма сеет добро
В XX веке в результате богоборческой политики были разрушены или закрыты и приспособлены под другие нужды тысячи храмов по всей стране. В новых жилых районах, разумеется, церкви не строились. По сей день это остается большой проблемой. В конце 2010 года по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Кирилла в Москве и многих городах России стартовала программа строительства новых храмов – «Программа-200» – в первую очередь в «спальных» районах Москвы. О том, как реализуется программа в Западном Викариатстве, в честь каких святых их освящают, кому и почему храмы мешают и о многом другом мы поговорили с куратором программы в Западном викариатстве города Москвы иеромонахом Ионой (Головым), настоятелем храма священномученика Игнатия Богоносца.
– Расскажите немного о том, как «Программа-200» реализуется в Западном округе и викариатстве?
– То есть они уже открыты и функционируют?
– Да. Но функционируют не только они – функционируют все семь храмов. Просто когда храм готов к богослужению, по благословению Святейшего сначала совершается Малый чин освящения, его совершают обычно викарные архиереи по благословению патриарха. И потом мы обращаемся к его Святейшеству с просьбой о Великом освящении, и он по возможности освящает. Вот у нас три храма освящены, и мы надеемся, что в наступающем году будет освящено еще несколько. Но во всех семи построенных храмах уже совершается ежедневное богослужение.
Могу перечислить наши новые действующие храмы, где еще не было Великого освящения: храм Иоанна Русского в Кунцево; храм святителя Иова, Патриарха Московского, на Можайском шоссе; храм Казанской Божией Матери в Старо-Орлово и прекрасный храм иконы Божией Матери «Неувядаемый цвет» в поселке Рублево.
Еще четыре храма строится: большой, очень интересный храм в Раменках преподобного Андрея Рублева, он на 2000 человек. Еще есть два сравнительно небольших: где-то на 500 человек в Солнцево, поселок Мещерский; храм святителя Спиридона на улице Барклая, это в Филе-Давыдково, и храм Смоленской иконы Божией Матери, тоже в Филе-Давыдково, метро «Славянский бульвар».
То, что сейчас в Сирии происходит, конечно, ждет наших молитв, поэтому мы решили построить такой храм
– Интересно, а как выбирались названия храмов: в викариатстве, или в патриархии, или уже самими будущими прихожанами?
– Как правило, все-таки имя храма рождается в самой общине. Это обсуждается духовенством, прихожанами, с благочинным, и викариатства идут навстречу пожеланиям. Расскажу, как это было с храмом, который мне поручено строить – священномученика Игнатия Богоносца. Там был викарный архиерей, епископ Игнатий, который был до владыки Тихона. Он взял у Святейшего благословение построить храм в честь своего небесного покровителя. Мы так решили, потому что этот великий древний святой мало известен. А Игнатий Богоносец связан с Сирией. То, что сейчас в Сирии происходит, конечно, ждет наших молитв, поэтому мы решили построить такой храм.
– Сколько в общей сложности получается храмов по программе?
– У нас в общей сложности построено семь, еще четыре строящихся – итого одиннадцать. Это если речь идет о капитальном строительстве. Еще у нас восемь деревянных храмов, условно скажем, временных, и в них тоже идет полноценное богослужение.
– Про временные храмы тоже хотелось бы узнать. Что такое временные храмы? Не всем это понятно.
– Как правило, разрешение на строительство мы можем получить только тогда, когда есть благотворители, то есть обеспечены конкретные средства и соблюдены все условия для строительства, оформлены документы. Тогда мы можем начать капитальное строительство. Но на подготовку к этому этапу порой уходит несколько лет. А земля уже выделена, и логично, что там можно совершать богослужение. Поэтому сначала строится небольшими средствами деревянный храм: иногда он бревенчатый, иногда это каркасно-щитовая конструкция, иногда это пеноблоки. И сама программа предполагает, что эти храмы при необходимости потом будут разобраны.
Но обязательно демонтировать или нет – это на усмотрение общины. Если храм нужен, то и его оставляют. Некоторые общины готовы эти храмы передать в другие общины, которые только начинают строиться. Так, например, у нас есть временный храм при строящемся храме прп. Андрея Рублева в Раменках: они готовы этот храм, в котором много лет молились, разобрать и передать общине, которая будет строиться на новом месте. Это название – «временный», конечно, условное. Мы строим временный храм до того момента, когда будет готов постоянный храм и в нем можно начать богослужение. А тогда храм, в котором молились до этого, можно и сохранить при необходимости: можно сделать его крестильным храмом, можно передать в другую общину. Хотя это тоже стоит средств: перевезти, разобрать, собрать, но это все равно дешевле, чем стоить заново. У нас восемь таких храмов, где ведутся богослужения, порой даже ежедневные, но пока капитальное строительство не начато.
Еще у нас есть шесть участков, где заключены договоры на землю. Они выделены Церкви, но нет пока временных храмов – мы только готовимся к их возведению. Но у нас есть там интересные объекты. В это число входит храм на территории, прилегающей к МГУ. Это задумано как большой храмовый комплекс, миссионерский, катехизаторский, который будет постоянно работать. Сейчас получены документы, необходимые разрешения тоже в стадии подготовки. Там будет пока построен временный храм, и мы постараемся в относительно короткие сроки построить большой храмовый комплекс с дополнительными помещениями, где можно было бы проводить встречи, занятия со студентами.
– То есть ситуация, которая сейчас сложилась в МГУ, позволяет построить для них такой большой храм? Получается, это выбор самих студентов и преподавателей?
– Это было и наше желание, но среди студентов была очень большая потребность. Храм священномученицы Татианы при МГУ находится в старом здании на Охотном ряду. Было принято решение, что на новой территории МГУ тоже необходим храм. Когда храм там появится, то и служащий священник и владыка Тихон, наверное, будут много времени этому месту уделять, и, я думаю, что в несколько раз увеличится количество студентов, которые будут интересоваться, ходить на встречи, богослужения.
У нас есть еще один участок, где мы решили не строить храм, потому что там острой нужды нет, но мы хотим построить детско-юношескую спортивно-образовательную школу. Это была бы разнопрофильная спортивная школа, но мы могли бы там совмещать и занятия спортом, и православное образование. Это востребовано среди жителей района, потому что таких комплексов не хватает, а потом зачастую среди спортсменов, среди военно-патриотических клубов, клубов единоборств можно встретить самые разные – и язычников, сектантов, вообще такое брожение умов… И вот хотелось бы ребятам предложить альтернативу: заниматься спортом, единоборствами, хоккеем под защитой Церкви. С таким христианским духом, с христианским осмыслением. Есть такой проект, есть благотворители, мы потихонечку двигаемся.
На 30000 населения хотя бы один храм должен быть
– Иногда приходится слышать недоумение людей по поводу строительства новых храмов. Свое возражение они мотивируют тем, что в Москве храмов и так достаточно. Что на это можно возразить?
– Да, безусловно, Москва большая. Но мы изучали статистику: если все храмы, которые задуманы по программе, будут стоять, то получится где-то 30000 населения на один храм. Это статистика нашего округа. В других округах Москвы даже труднее. На 30000 населения хотя бы один храм должен быть. Безусловно, что процент православного населения в Москве, может быть, сейчас невелик – 15%, с натяжкой – 20%. Это те, кто действительно ходит в храм на богослужения более-менее регулярно. Мы не можем навязывать свой образ жизни, свою веру всему населению Москвы, но на 30000 мы имеем право иметь хоть один храм.
И потом, если мы будем идти здесь на поводу у большей части неверующей Москвы, то они никогда не станут православными. А храм – это все-таки не только отправление богослужения. Он строится не только для тех, кто уже сейчас жаждет с Богом общаться, хочет участвовать в Таинствах, но это и некое миссионерство, потому что вокруг храма всегда есть жизнь. Есть судьбы людей, есть миссионерские программы, такие как «Отцы и дети». Сам храм своим присутствием напоминает о Христе тем людям, которые живут рядом. Получается, что мы на самом деле не так многого хотим в масштабах Москвы.
– Как нам видится, эта проблема имеет два аспекта. С одной стороны, это факты, когда протест организовывается профессионально, людьми, которые получают за это деньги. Они теми или иными силами ангажированы, и работают они весьма профессионально. И противостоять им приходится профессионально.
С другой стороны, безусловно, если большинство населения Москвы не православное, конечно, они не хотят, чтобы было много храмов, потому что их интересы в другой плоскости. Им больше нужны площадка, парк для выгуливания собак. Это для них актуально, а храм – нет. Что можно делать? Мне кажется, конечно, нужно общаться с населением, надо искать какие-то компромиссы, с другой стороны, проводить встречи, беседы с населением для того, чтобы людям открыть глаза на то, что строительство храма в том или ином месте необходимо. Где-то порой можно найти альтернативный участок. В принципе, городские власти идут навстречу нам.
Если не получается из-за протестов жителей построить храм в одном месте, мы ищем альтернативный участок. В нашем округе таких прямых столкновений не было. Как правило, сложности возникают на уровне публичных слушаний. Тогда либо удается договориться на публичных слушаниях, либо подбирается альтернативный участок.
Множество людей из местных сами пришли на защиту храма: тех «профессионалов» было около двадцати человек, а местных жителей собралось около двухсот человек
Вокруг храма Иоанна Русского, который сейчас уже готов и ждет Великого освящения, была интересная история. Храм, сначала деревянный, потом капитальный, был построен на территории сквера. Это небольшой природный комплекс, но так сложилось, что там всегда сидели алкоголики, наркоманы, и когда там город выделил место под строительство храма, люди восприняли это с радостью. Тем более что ближайший храм от них далеко, община храма сложилась хорошая, духовенство активное. И люди полюбили это место. Но потом, когда началось капитальное строительство, то попытались это дело сорвать: приехали профессионально обученные люди, стали пытаться вызвать народное возмущение. Но великое множество людей из местных сами пришли на защиту храма: тех «профессионалов» было около двадцати человек, а местных жителей собралось около двухсот человек. Пришли представители совета ветеранов, все пенсионеры, и они просто их прогнали. Не милиция, а люди сами прогнали.
– Обычно в СМИ представляют, что мятежников, которые выступают против строительства, намного больше, и они имеют численный перевес, а здесь ситуация совсем другая.
– Да, тут действительно вышло несколько человек заранее подготовленных, но чтобы им противостоять, люди сами собрались, и не только те, кто постоянно ходит в храм – с соседних дворов пришли люди. А когда вот эти мятежники попытались обратиться в совет ветеранов, надеясь, что он будет на их стороне, так как раз люди из этого совета ветеранов их прогнали. Ветераны пришли и прогнали.
– Хотелось бы еще узнать о вашем храме. Вы тоже строите храм – Игнатия Богоносца на Верейской? Расскажите, как все начиналось, легко ли дается строительство?
– Храм Игнатия Богоносца на Верейской на самом деле находится в довольно сложном месте: это район Кунцево, рядом много жилых кварталов, но сам храм находится на краю промышленной зоны – там МРТЗ, военное предприятие «Алмаз-Антей», которое разрабатывает зенитные комплексы, и ТЭЦ-25. Мы находимся на краю между жилыми районами и этой промышленной зоной. Она будет перестраиваться, поэтому город этот участок под строительство храма выделил на перспективу. Пока что он находится, можно сказать, в промышленном захолустье, но лет 10, может, 15, и район сильно изменится. Там в скором времени начнется строительство спортивного комплекса для детей, будет разбит парк, через несколько лет недалеко появится станция метро, и храм в этом месте будет востребован, хотя сейчас многие возмущались, говорили, зачем в этом месте нужно строить храм.
В храм приходит сейчас мало людей: у нас, наверное, в воскресенье человек двадцать только собирается, потому что, действительно, очень далеко до него добираться. Но вот эти двадцать человек храм и построили. Они постоянно ходят в него. Мы построили храм по старой северной технологии – он бревенчатый, рубленый топором. В храме иконы, которые писались мастерами-иконописцами школы Троице-Сергиевой лавры. Мои друзья из кузнечной мастерской сделали нам прекрасные подсвечники, крест на храме, использовали высокопрофессиональную технологию ковки. Наш крест является копией сохранившегося домонгольского креста во Владимире.
Мы сейчас потихонечку работаем над проектом капитального храма. Участок у нас довольно маленький, двадцать соток – на нем большой храм построить невозможно. Но есть потенциал для расширения, и город идет нам навстречу. С одной стороны, мы сейчас занимаемся расширением участка, с другой стороны, пытаемся работать, пока что на стадии эскизного предложения, над проектом будущего храма. Есть желание построить храм, используя и современные архитектурные элементы, и элементы древнерусского зодчества. Попробуем это совместить. Если священноначалие одобрит, то будем строить как задумали.
– Говорят, что храм старинный – намоленный храм! Всегда ли это так? Как обстоит дело с новым храмом? Всегда ли справедливо это утверждение?
– На мой взгляд, главное – сердца людей, которые приходят в храм. Если люди любят храм, если они там молятся, если их взаимоотношения наполнены любовью, то тогда храм, существующий, может быть, полгода, будет действительно благодатным – это будет чувствоваться. Заходя в него, будет рождаться порыв молиться.
Благодатная сила, живущая в храме, не определяется временем существования храма
В то же время очень многие храмы стоят не одно столетие. Там совершаются Таинства, совершается Евхаристия, там многие люди молятся, но не всегда, видимо, сердца большинства прихожан горят любовью к Богу. Поэтому рассматривать вот этот вопрос о благодатной силе, живущей в храме, которая определяется временем существования храма, не стоит.
– Батюшка, вы курируете программу «200 храмов» и наверняка сталкиваетесь с какими-то проблемами, трудностями. Можете о них рассказать, поделиться с нами?
– Главная проблема – это, конечно, финансовая сторона вопроса, потому что сейчас кризис: в стране, в городе найти средства на строительство храмов очень тяжело. Город во многом идет навстречу: помогает и выделением земельных участков, административным ресурсом в решении оформления документов, во взаимоотношениях с различными городскими структурами. Город готов идти на диалог с бизнесом. Допустим, та или иная организация готова выделить средства на строительство: кто-то, может, на весь проект, кто-то – на часть проекта. Иногда бизнес выделяет безвозмездно деньги, иногда бизнес хочет что-то взамен, и город, как правило, стремится идти навстречу насколько это возможно. Но все-таки самая большая проблема – это поиск средств. Потому что храмовые комплексы получаются достаточно дорогие. Это и храм, и дом причта, это инженерия, коммуникации. Зачастую есть объекты, есть благотворитель, который готов покрыть полностью всю программу строительства. А бывает так, что начинаем строить, но есть только часть средств. И вот пока идет строительство, ищем, ищем, ищем, просим, по крупицам где-то выкраиваем денежки…
Вторая проблема: все-таки нужно следить за качеством, потому что сейчас традиции качественного строительства ушли. Строители, безусловно, трудятся, работают, но надо, чтобы сам священник-настоятель храма, его помощники постоянно были вовлечены в этот процесс, постоянно держали руку на пульсе и следили за качеством. Потом, в строительстве, как правило, участвуют и генподрядчик, и субподрядчик, и дополнительные разные организации, и взаимоотношения между ними тоже порой сложные. И именно священник, руководитель общины, может быть связующим звеном, которое позволяет оперативно решать все рабочие вопросы так, чтобы они не затягивались.
– Что можете сказать противникам строительства храмов?
– Люди, которые не видят себя верующими и борются с храмами, наверное, не понимают, что вокруг храма всегда сеется добро. В храме воспитываются наши будущие поколения, с традиционными ценностями.
Обычно детишки, которые выросли при храме, настроены многого в жизни добиваться, они настроены на хорошее образование, на создание крепких семей. Они настроены на созидание. И даже если мы поставим себя на место не верующих людей: да, они не хотят видеть здесь «объект культа». Но если его не будет на этом месте, то обязательно здесь появится какой-нибудь торговый комплекс, гараж, еще что-нибудь, что в лучшем случае будет удовлетворять какие-то практические материальные потребности, а скорее всего, очень много плохого внесет в жизнь района. А вот храм всегда несет добро – даже среди неверующих людей.
«Святая энергетика намоленного места»: о языке православных паломников
«Святая энергетика намоленного места»: о языке православных паломников[1]
Необходимой частью любого антропологического исследования является изучение языка информантов. Это касается не только таких проектов, которые связаны с изучением чужого естественного языка — чукотского, чеченского и проч. Многие современные антропологи, включая российских, проводят полевые исследования в своем собственном обществе, «дома» (это направление получило название anthropology at home). Большая дискуссия относительно валидности таких исследований в антропологии закончилась тем, что обозначила две партии: противников «домашней антропологии» и ее поборников.[2] Первые отстаивают традиции дисциплины, выросшей на профессиональной репрезентации миру «чужого» — экзотических культур. Вторые же утверждают, что профессионализм состоит в навыке рефлексии, помогающем обнаружить «чужое» рядом, и культурная дистанция между исследователем и информантом в таком поле, куда антрополог ездит на метро, может быть ничуть не меньшей, чем в географически более отдаленных местах.[3]
Итак, чужим языком, знакомство с которым необходимо для антропологического исследования, вполне может быть социолект, или социальный диалект. Под социальным диалектом в антропологически ориентированной лингвистике понимается «принятый в данном сообществе субвариант речи, который благодаря действию определенных общественных сил является характерным для определенных этнических, религиозных или экономических групп или групп индивидуумов с определенным уровнем и типом образования» (Макдэвид мл. 1975: 365). В настоящей статье речь пойдет о языке современных православных, который будет рассматриваться как пример социального диалекта. Владение этим специфическим вариантом языка расценивается и его носителями и внешними наблюдателями как знак причастности социальной группе православных людей, обязательная для них культурная компетенция. Поскольку систематический анализ этого социолекта представляется слишком масштабной задачей для формата статьи, я, после краткого обзора языка православных, остановлюсь на анализе одной, с моей точки зрения чрезвычайно показательной для современного православия лексемы — слова намоленный.
Кроме слов, технически необходимых для именования специфичных для церковной жизни реалий (названий праздников, церковной утвари, священнического облачения и проч.), возникают лексемы, обозначающие разные группы внутри современного сообщества православных. К таким словам относятся, например, трудник, воцерковленный(ая) и т. п. Однако самое интересное антропологически — потребность группы в изобретении специальных слов, обозначающих объекты или явления, уже названные в общеупотребительном варианте языка. К ним относится, например, именование любой церкви храмом, а застолья в церкви или монастыре — трапезой. Такие слова служат прежде всего для обозначения идентичности говорящего. Еще один характерный для обиходного языка православных пример — обращение к незнакомой православной женщине любого возраста «матушка» (в случаях, когда необходимо как-то назвать партнера по коммуникации, светские альтернативы: «девушка», «женщина», «барышня» и проч.). Замечу, что употребление этого обращения отличается от нормативного: вообще-то «матушкой» принято называть жену «батюшки», т. е. попадью. Любопытно, что параллельного специального обращения к мужчине в православном социолекте не существует.
Кроме специфической лексики и речевых оборотов, речевое поведение воцерковленных людей отличает особая тональность, или эмоциональная окраска: это восторг и умиление, для передачи которых на письме приходится прибегать к восклицательным знакам. Тенденция к использованию диминутивов при назывании предметов религиозного обихода (иконка, стопочка, записочка[4]), а также по отношению к почитаемым блаженным (Матренушка, Митенька, Любушка и т. п.) — один из способов создания этой тональности.
Наблюдения, которые легли в основу настоящей статьи, были сделаны в основном во время моей полевой работы с православными паломниками. Кратковременные автобусные паломнические поездки с середины 1990-х годов стали одной из любимых религиозных практик городских православных жителей. Как показало исследование, для заметной части паломников эти путешествия являются главной, а то и единственной формой социальной религиозной жизни. Естественно, не все паломники владеют православным вариантом речи одинаково. Степень владения зависит, по-видимому, от того, насколько конкретный участник паломнической поездки инкорпорирован в сообщество православных людей — группу с весьма зыбкими границами. Границы эти зависят исключительно от позиции того, кто их определяет: для одних мерилом религиозности является регулярность исповеди и причастия, другим кажется достаточным факт крещения. С точки зрения антрополога, стремящегося избежать оценок и опасностей нормативного подхода, православным христианином является тот, кто считает себя таковым. В любом случае, можно с уверенностью говорить, что одним из способов самоидентификации с этой группой и, соответственно, путем вхождения в нее является освоение «православной» речи.
Современные паломники — как и современные православные вообще — значительно различаются по степени владения религиозной культурой и включенности в церковную жизнь. По моим наблюдениям, среди участников типичных для современного организованного паломничества поездок выходного дня немало людей, которые практически никогда не ходят в церковь и не имеют элементарного представления ни о церковной догматике, ни о литургической жизни. Вспоминается участница поездки, посчитавшая произведенное над ней елеопомазание причастием (30-35 лет, учительница средней школы Санкт-Петербурга). Наряду с невежественными неофитами или нерелигиозными людьми, интересующимися православной традицией как наследием своих предков, в поездках участвуют и гораздо более просвещенные в религиозных вопросах люди. Они выделяются и формой одежды (женщины в длинных юбках и платках) и тем, что демонстрируют владение религиозными практиками, знание правил поведения в церкви и во время паломничества, а также особое знание религиозной традиции. Традиция эта неписаная, поэтому знание особенно ценное. Так, во время поездки в расположенный на острове Ладожского озера Коневецкий монастырь, когда группа пересела из автобуса на теплоход, выделились путешествующие вместе паломники этого типа (мужчина и четыре женщины). Они вместе читали молитвы и пели, причем наряду с каноническими молитвами («Отче наш») и широко известными православными песнями («Мира заступница, Матерь всепетая»[5]) исполнялись и редкие тексты. Так, одной из паломниц, обладавшей прекрасным сопрано, была исполнена напечатанная на пишущей машинке «специальная молитва для женского пола», которую якобы поют «сестры на каждой службе в Кашинской обители». Остальные участники поездки понимали, что вот эта-то группа и есть «настоящие православные».
Несмотря на то, что паломники, оказавшиеся в одном автобусе, могут находиться на противоположных полюсах спектра воцерковленности, от тех, для кого православие просто часть национальной культуры до религиозных профессионалов,[6] они составляют единую социальную группу. Во-первых, у этой группы есть общий нарративный репертуар, которым ее члены владеют в разной мере, но все же опознают как свой.[7] Во-вторых, члены этой группы оперируют некоторым набором специфических категорий, и, в-третьих, сам совместный опыт паломничества создает из них группу. Так, практически любая поездка предполагает: 1) участие в литургии на месте паломничества или другую форму общения с «местным батюшкой»; 2) купание в «святом источнике»; 3) «трапезу» в приходской церкви или монастыре; 4) посещение «могилки блаженного». Иными словами, случайным образом собранная группа людей, записавшихся на участие в паломнической поездке, превращается на время путешествия в своеобразный приход. Это приход, образующийся не вокруг церкви и священника, а вокруг руководителя поездки и средства передвижения.
Итак, обратимся к одному из центральных для современных паломников религиозных концептов. Это понятие намоленности, известное, наверное, каждому православному, но особенно актуальное для паломников. Сами паломники затрудняются в объяснении этого понятия. В православной публицистике можно встретить рассуждения вроде следующего: «Это явление столь же не поддающееся описанию и столь же реальное, как благоухание и красота» (Суглобова 1996) или такое: «Словами объяснить его трудно, но душой всякий может почувствовать, что оно значит» (Что шьют в монастыре). За подобными риторическими фигурами объяснения стоит отказ переводить этот концепт в пространство рационального, что, собственно, и является сообщением о принципиально религиозной природе «намоленного». В настоящей статье я попробую прояснить смысл этой категории с точки зрения носителей культуры («эмная» точка зрения) и предложить ее «этный» анализ.
Исследование, результаты которого частично вошли в настоящую статью, проводится с 2000 года, главным образом среди петербургских паломников, принимающих участие в организованных религиозных путешествиях. Это, как правило, одно-двухдневные поездки выходного дня на автобусах по святым местам Северо-Запада (Ленинградской, Новгородской, Псковской областям), устроенные тем или иным паломническим агентством. Руководитель поездки (как правило, он/она же — и руководитель агентства или, как чаще принято говорить, «паломнической службы») является обычно и «экскурсоводом» и «групповодом», то есть берет на себя и организационную и содержательную часть путешествия. От них (эту роль чаще всего выполняют женщины) участники паломничества ожидают создания особой, религиозной атмосферы на протяжении путешествия, полагая, что в задачи руководителя поездки входит одновременно просветительская функция и функция контроля над правильностью поведения паломников. Во время уже упоминавшейся поездки на Коневец паломники, например, выражали недовольство тем, что их экскурсовод не организовала коллективную молитву перед трапезой. Иными словами, большинство паломников ждут от организатора поездки специальной дисциплинарной деятельности (чтение вслух акафистов, коллективное исполнение молитв, коллективное посещение литургии на месте паломничества), направленной на превращение их группы в своеобразный временный приход. Если таких усилий не предпринимается, многие паломники считают поездку не вполне успешной, то есть не паломнической, а туристической.
Для многих городских паломников такие поездки являются первым, необременительным опытом приобщения к религиозной культуре или становятся, на время, основной религиозной (с точки зрения самих участников) практикой. Иными словами, паломнические службы по собственному почину отчасти выполняют функцию внутренней церковной миссии — обращения в православие или, точнее, приобщения к православию людей, которым по каким-то причинам, в которых мы попытаемся разобраться, претит традиционное воцерковление через регулярное участие в литургической и социальной жизни своего прихода. Надо сказать, что совсем необязательно участие в паломнических поездках приводит в прямом смысле в храм. Этот способ времяпрепровождения вполне может оставаться основной формой религиозной деятельности для конкретного православного человека.
Следует отметить, что «качество обслуживания», т. е. соответствие поездки ожиданиям паломников, зависит почти исключительно от личности руководителя поездки: ее (реже — его) харизмы, степени воцерковленности, общей культуры. Можно выделить три типа паломнических агентств, различающихся и способами рекрутирования паломников, и качеством предлагаемых услуг, и особенностями организации: епархиальные (например, Центр православных программ «София» при Петербургской епархии), приходские (паломнический центр подворья Леушинского монастыря) и независимые (например, паломническая служба «Паломник» Мелитины Ладинской). В последнем случае центром объединения завсегдатаев паломнических поездок становится руководитель агентства. Особняком стоят агентства, принадлежащие крупным монастырям; в Петербурге таким является Валаамский монастырь, который имеет собственные курсы экскурсоводов и не позволяет на территории острова водить экскурсии кому бы то ни было со стороны.
Информация о поездках распространяется по социальным сетям и через рекламные объявления, развешиваемые или раздаваемые в местах заведомого скопления потенциальных паломников, например у станции метро «Василеостровская», куда приезжают посетители расположенной неподалеку часовни Ксении Блаженной. Епархиальные службы отличает уклон в экскурсионную составляющую поездок. Иными словами, руководители групп не особенно стараются организовать религиозную атмосферу во время паломничества. Епархиальные экскурсоводы выглядят наиболее светски: на голове у такой женщины будет скорее берет, чем платок, а произносимый ею текст будет насыщен скорее рассказами о культурных достопримечательностях, чем религиозными нарративами. Для приходских же служб паломничество — одна из форм приходской жизни. В таких поездках значительно реже оказываются неподготовленные, случайные люди. Так что самыми миссионерски активными и открытыми для религиозного творчества (включая разработку новых паломнических маршрутов и продвижение новых или малоизвестных святых мест) оказываются независимые агентства, возглавляемые харизматичными православными женщинами.
Было бы самонадеянным утверждать, что понятие намоленность появилось вместе с возрождением православия в конце 1980-х — начале 1990-х гг., но очень вероятно, что свой нынешний смысл и популярность оно все-таки обрело именно в это время.[8] Во всяком случае отражающий реалии середины XIX века «Словарь живого великорусского языка» Вл. Даля дает вполне определенное и отличное от современного значение этого слова. Лексемы намоленный в словаре нет, зато есть глагол намаливать, означающий «вымолить что-то у Бога, домолиться до услышания молитвы» (Даль 1996: 437). Не исключено, что понятие намоленного места если не появилось, то во всяком случае актуализировалось только в последние десять-пятнадцать лет православного ренессанса.
В современном православном социолекте намоленными могут быть предмет и место (в отличие от исламской и иудейской baraka, которой может обладать прежде всего святой или его останки, см. сноску 7). Намоленной из всех предметов религиозного обихода чаще всего называют икону. Любопытно при этом, что такое качество иконы как чудотворность не связано с ее намоленностью. Чудотворность иконы является особенностью ее биографии.[9] Для приобретения же качества намоленности биография иконы — история обретения, чудеса, как индивидуальные (от исцелений до мироточения), так и коллективные (защита города во время осады) — не имеет особой роли. Намоленность ощущается, т. е. переживается опытным путем, в то время как чудотворность относится к области знания, а не чувств. Чудотворной икона признается благодаря приписываемым ей чудесам, закрепленным в нарративной традиции, устной и письменной. Решение о признании иконы чудотворной принимается Священным Синодом на основании специально подготовленных доказательств в результате особой бюрократической процедуры. Намоленной может быть и безвестная (желательно все же церковная, больших размеров) икона, не имеющая официально признанной почетной биографии. В газете «Новгородские ведомости» корреспондент пишет о том, как обнаруженная на чердаке деревенского дома старая церковная икона в промерзшей машине стала излучать «почти солнечное тепло». Одна из попутчиц автора поняла, в чем дело, и ахнула: «Намоленная!» (Владимиров 1999). Намоленность ощущается чувственно, в данном случае — тактильно. Иными словами, чудотворность иконы, ее история, контролируется сообществом: кто-то принимает решение о том, что она обладает этим своим качеством, и решение это становится обязательным для всех верующих. Намоленность же контролироваться не может, поскольку связана со сферой религиозного опыта, а не религиозного знания. Тем самым концепт намоленности создает возможность индивидуального религиозного переживания любого, даже религиозно невежественного человека.
Следует заметить, что представители официальной церкви используют понятие намоленности так же охотно, как их паства. Так, на церемонии возвращения Православной Церкви похищенных икон, которые пытались контрабандой вывезти за границу, в марте 2007 года Патриарх Московский и всея Руси Алексий II сказал: «Все иконы, которые переданы нам, особо ценны тем, что они намолены, и определить их ценность невозможно, потому что многие поколения людей годами молились им» (Зыков 2007). Патриарх в своей речи заметил разделяемое и другими верующими представление об особом свойстве православных религиозных объектов — их специфической историчности.
Хотя икону могут называть намоленной, все же чаще так говорят не о предмете, а о месте. Церковь может быть «намоленной и благодатной» независимо от того, что за священник в ней служит. На одном православном форуме в ответ на вопрос, как определить, является ли конкретная церковь намоленной, дается, например, такой совет: «Придти в отсутствие людей и посидеть у храма, и, если возможно, в самом храме, настроившись на тишину и внутреннее восприятие, и лишь молясь тихо Иисусовой молитвой. Посидеть так можно с полчаса. Глаза можно закрыть, руки в расслаблении положить на колени или на скамейку ладонями вверх. Должно быть ощущение необыкновенной тишины (хотя могут доноситься внешние звуки и шумы) и неизреченной благостности. Ладони рук при этом могут ощущать приятное покалывание. Например, при подходе к часовне Ксении Петербургской (Петербург) или к храму в Китаевской пустыни (Киев), где покоятся мощи преп. Феофила Киевского, такое покалывание начинает ощущаться за несколько сотен метров до храма или часовни» (Моленко 2003).[10]
Намоленным местом может быть церковь, часовня, вообще почитаемое место со всем, что там находится (например, деревенская святыня с камнем-следовиком или могилой местночтимого святого или старца[11]), монастырь — весь монастырский комплекс, включая хозяйственные постройки. Если монастырь расположен на острове, как, например, Коневецкий, то весь остров может считаться намоленным. И в таком случае купание в озере, собирание камней и составление гербариев из местных растений, так же как приобретение монастырского хлеба или меда становятся своеобразной экспресс-аккумуляцией благодати. Благодать понимается как производная намоленности. М., 25 лет, собиравшаяся, будучи юной девушкой, принять монашество и жившая тогда в небольшом северном монастыре, наблюдала паломников изнутри «намоленного места». Как и другие «монастырские», она с большим скепсисом и иронией относится к религиозному консьюмеризму паломников, или, как она их называет, «автобусников».
Паломники ездят святости набирать, энергией подпитываться. Съездил в поездку — благодать сошла… Соленого чая выпил — противного[12] — благодатью зарядился; в храме постоял — благодатью зарядился; по монастырской земельке пошел — благодатью зарядился; колорадских жуков пособирал — монастырских, не простых! — благодатью зарядился. Да… Покушал монастырского, поработал по-монастырски, по земле походил… Урожай картошки уродился, тут же на местном базаре появилась «монастырская святая картошечка», цены в четыре раза выше, чем вся остальная… (М., жен., 25 лет, зап. в 2007 г. в С.-Петербурге)
Ясно, что дорогую «монастырскую картошечку» паломники покупали охотнее, чем «обычную». В глазах М. и других обитателей «намоленного места» паломники предстают как туристы (которыми они не хотели бы быть ни в коем случае) — ограниченные во времени, жадные до впечатлений, некритичные, охотящиеся за местной экзотикой. Этой экзотикой для них является не только малопригодная для питья соленая вода в святом источнике: сами «монастырские» оказываются в этой ситуации своего рода туземцами, вынужденными участвовать в ожидаемом от них представлении.
М. в своем ироничном описании поведения паломников в монастыре очень верно подмечает понимание ими цели происходящего: необходимость «зарядиться энергией». Сами паломники, подыскивая слова для объяснения намоленности, также обычно прибегают к спасительному и безответственному понятию энергии, энергетики, позаимствованному ими из области «народного естествознания» или парапсихологии. Вполне ожидаемо, что эти люди для объяснения новых для них реалий религиозного свойства ищут слова в сфере городских мифов и суеверий, напичканной псевдонаучными построениями. В соответствии с ними энергия может копиться, передаваться добровольно или насильственно (вспомним хотя бы широко распространенное городское суеверие о существовании энергетических вампиров). Тепло, жар, исходящие от намоленной иконы или из намоленного места, вероятно, являются логическим следствием «энергетической метафоры».[13] Вот пример типичного объяснения намоленности:
Соб.: А вот если иконка домашняя обычная бумажная, она может быть намоленной?
Инф.: Да. Да-да-да. Мы в Тихвин ездили — и они все (имеются в виду репродукции возвращенной в 2004 году из США Тихвинской иконы Божьей Матери — Ж. К.) бумажные печатные продавались. Но они же намоленные. Их же прикладывают к иконе. […] Им передается энергетика какая-то от этой иконы (Л., жен., 50-55 лет, зап. в 2004 г. в С.-Петербурге).
Итак, намоленность — это некая энергия (лучше знакомая с религиозным языком М. предлагает синоним благодать), которая может аккумулироваться в определенном предмете или месте. При этом не все места паломничества одинаково намолены. Могут быть места с меньшим и большим содержанием намоленности; резюмируя впечатления от поездки, информантка сказала: «Это хорошее было место, но еще не намоленное». Чуть позже мы попробуем разобраться, от чего зависит степень намоленности святыни, а пока обратимся к важнейшей составляющей паломнических путешествий, позволяющей верующим вобрать максимальное количество «благодати» или «энергетики» — купаниям в источнике.
По-видимому, популярность паломнических поездок связана, помимо всего прочего, с потребностью в переживании каждым индивидуального религиозного опыта. Индивидуальный религиозный опыт — не обязательно видения, сны, откровения и прочие доступные лишь немногим избранным переживания. Современные паломники стремятся непременно, при любой погоде, окунуться в «благодатный источник», поскольку видят в этом религиозное действо, обеспечивающее возможность такого, обязательно телесного опыта. Купание в «святом источнике», иными словами, может быть расценено как демократичный вариант индивидуального религиозного опыта.
Нередко для рассказчиков именно первое такое купание является началом их паломнической/религиозной жизни. Оно и символически и функционально приравнивается крещению. Приведу типичный рассказ женщины 50-55 лет, сотрудницы предприятия «Адмиралтейские верфи». Она стала участвовать в паломничествах благодаря деятельности профсоюза, который во второй половине 1990-х годов заказывал для своих сотрудников такие поездки.
Инф.: Я тогда первый раз окунулась. Было холодно. Снег падал… Я решила испытать (т. е. попытаться – Ж. К.) войти в этот святой источник. Ну все наши почти заводские были. А мы работаем в бухгалтерии. Вот одна со мной вместе работает: «Л. Е., Вы действительно решили? Вы с ума сошли!» А окунаться надо три раза с макушкой. И вот удивительно: войти, просто все не твое, ужасно тяжело. Ледяная вода. А (надо) второй раз и третий. Ты паришь, как в космос, наверно, слетать! И те, кто в автобусе сидели, были замерзшие, зеленые, а все, кто окунался, – щеки розовые! Те, кто окунался, не заболели, а те, кто нет, — половина заболели. И опять же: в чем секрет? Непонятно. (Л., жен., 50-55 лет, зап. в 2004 г. в С.-Петербурге).
В нарративе о купании в святом источнике обязательно есть такие детали: первая поездка; неподходящие для купания погодные условия; сомнения собственные и/или попутчиков в целесообразности окунания с точки зрения здравого смысла; описание того, как трудно окунуться целых три раза; описание своих ощущений, нового опыта («ты паришь, как в космос слетала!») и резюме — утверждение в вере. В приведенном рассказе утверждение в вере формулируется осторожно, задумчиво: это демонстрация личной убежденности в том, что не все можно объяснить рационально, это скорее весьма распространенное «что-то есть», чем обретение Бога. Как мы видим, невозможность объяснить нечто рационально — почему заболели те, кто не стал купаться в неподходящую погоду, а купальщики остались здоровыми — служит нашей паломнице веским аргументом в пользу реальности Божественного.
Рассказы паломников о купании, о своем опыте контакта с намоленными объектами формируют пространство религиозной практики, одновременно личной и общепонятной, в которой не существует контроля ни со стороны представителей религиозного института, ни со стороны внутреннего или внешнего скептического рассуждения. Тактильный контакт со священным, ограниченный телом верующего, не требует дополнительных нарративов (видений, откровений или чего-то подобного). Это и есть необходимый минимум мистического опыта, который позволяет рассказчику, не прибегая к упоминаниям о свой включенности в рутинные практики православия, указать на то, что он верующий.
Заметим кстати, что купание на месте паломничества с целью избавления от недуга, характерное для разных религиозных традиций (например, о католическом паломничестве в Лурд см.: Eade 2000), в этом изводе религиозности обычно не практикуется. Новые паломники купаются, так сказать, в профилактических целях, накапливая в своих телах живительную энергетику намоленного места.
Одна из многочисленных функций паломнических поездок, и определенно не последняя в списке, — приобщение к национальному культурному достоянию. Ее можно назвать функцией поддержания национальной идентичности. Существует огромная литература о том, как конструирование исторического нарратива, или памяти, используется для нужд поддержания национальной идентичности. И внутренний культурный туризм в советское время служил той же цели: по меткому выражению Довлатова, он давал возможность «расписаться в книге духовности». В паломничествах же исторический нарратив практически отсутствует. Конечно, во время экскурсии паломникам сообщают набор исторических фактов, связанных с местом паломничества, в том случае, если таковые имеются. Однако историческая эта информация не касается главного, ради чего паломники приехали. Она относится к светской части путешествия, которое кажется им вторичной, а иногда и лишней. К тому же есть немало мест — сельские святыни, включенные в паломнические маршруты, — попросту не имеющих истории, т. е. лишенных даже самых скромных памятников архитектуры, вокруг которых обычно строится экскурсионный исторический нарратив.
Отсутствие истории в таких местах паломников не смущает, поскольку современный православный проект, к которому они так или иначе причастны, принципиально а-историчен. Намоленное место или икона в действительности оказываются не-нарративными способами передачи национальной памяти. Из этой памяти изъят советский период, во время которого намоленность не прибавлялась, но и не убывала. Намоленные места, естественно, в советское время не функционировали в этом своем качестве. Они были военными базами (Коневецкий монастырь), санаторно-лечебными учреждениями (Валаамский монастырь), складскими помещениями и т. д. и т. п. Однако осквернение их в советское время, как мы видим, никак не отразилось на их нынешней намоленности. В отличие от официальных нарративов памяти, поддерживаемых властью (учебники, музеи, экскурсии и проч.), индивидуальный контакт с немыми намоленными местами институцией, включая церковь, не контролируется. Православие понимается паломниками в первую очередь как национальное наследие. Во время своих путешествий они попросту приобщаются, через скопившуюся в намоленных местах энергетику, или благодать, к воображаемой традиции своих воображаемых предков. Поэтому намоленное место не может утратить даже толику своей энергетики, величина намоленности в нем только увеличивается — вместе со временем. Паломники, приезжающие в святое место зарядиться энергией, не уменьшают ее объем, хоть и увозят ее с собой. Как сказала в конце поездки руководитель группы, работающая в одной епархиальной паломнической службе, надо стараться сохранить подольше заряд полученной в поездке святой энергии, «вот как вы тепло бережете, когда с юга приезжаете».
Вместе с тем, объявляя, что то или иное место — намоленное, что в нем сосредоточена «святая энергетика» (цитирую информантку), паломники заявляют о неизменности и преемственности религиозной традиции. Намоленное значит просто аутентичное, т. е. «старое», «русское», «православное». В действительности же мы имеем определенно совершенно новую православную религиозную культуру, вобравшую в себя квазирелигиозные течения и практики советского времени.
Итак, в словаре паломников термин намоленность используется, прежде всего, для указания на преемственность пост-советской и досоветской религиозной традиции, на аутентичность современного православия. Намоленность переживается чувственно, намоленный локус с практически обязательным местом для купания при нем дает возможность каждому пережить определенный религиозный опыт, для которого не нужна санкция церкви. Вероятно, паломничество и стало таким популярным в последнее десятилетие, потому что отвечает новым общественным потребностям и обеспечивает удобный формат для специфического демократического извода православия.
Многие участники религиозных путешествий осваивают православный социолект в ходе паломничества, и именно этот особый язык оценивается ими как знак их причастности к религиозной культуре. Иными словами, использование православного социолекта, собственно, во многом и делает такие путешествия паломничествами.
Владимиров 1999 — М. Владимиров. Богомазы // Новгородские ведомости, 1999, 17 сентября, № 40
Даль 1996 – . Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 тт. Т.2. СПб., 1996 [1881].
Жадовская 1885 — . Полн. собр. соч.: в 4 т., т. 1. СПб., 1885.
Землянская 1998 — Н. Землянская. На ладони Господней // Деловой Урал, 1998, 30 октября.
Зыков 2007 — С. Зыков. Священные вещдоки // Газета, 2007, 21 марта.
Кормина 2006 — . Религиозность русской провинции: к вопросу о функции сельских святынь // Сны Богородицы. Исследования по антропологии религии. СПб., 2006, с. 130—150.
Макдэвид мл. 1975 — мл. Диалектные и социальные различия в городском обществе // Новое в лингвистике, вып. 7 (Социолингвистика). М., 1975, с. 363—381.
Моленко 2003 — О. Моленко. Ответы: ответ № 000 // Проповедь Всемирного Покаяния. Сайт отца Олега Моленко (http://www. /616.html), 2003.
Панченко 1998 — . Народное православие. СПб., 1998.
Суглобова 1996 — И. Суглобова. Драгоценные мои // Православный Санкт-Петербург, 1996, ноябрь, №
Тарабукина 2000 — . Фольклор и культура прицерковного круга. Дисс. на соиск. уч. степ. канд. филол. наук (рукопись), 2000.
Что шьют в монастыре — Что шьют в монастыре // Радиожурнал «Марфа и Мария» на сайте Ново-Тихвинского женского монастыря г. Екатеринбурга (http://www. *****/church/content/marfa/shv).
Appadurai 1986 — A. Appadurai. Introduction: Commodities and the Politics of Value // A. Appadurai (ed.). The Social Life of Things: Commodities in Cultural Perspective. Cambridge, 1986, p. 3—63.
Eade 2000 — J. Eade. Order and Power at Lourdes: Lay Helpers and the Organization of a Pilgrimage Shrine // J. Eade, M. Sallnow (ed.). Contesting the Sacred: The Anthropology of Pilgrimage. Urbana and Chicago, 2000, p. 51—76.
Gupta, Ferguson 1997 — A. Gupta, J. Ferguson. Discipline and Practice: «The Field» as Site, Method and Location in Anthropology // A. Gupta, J. Ferguson (ed.). Anthropological Locations. Boundaries and Grounds of a Field Science. Berkeley; Los Angeles; London, 1997, p. 1—46.
Kopytoff 1986 — I. Kopytoff. The cultural biography of things: Commoditization as Process // A. Appadurai (ed.). The Social Life of Things. Cambridge, 1986, p. 64—91.
Meri 1999 — J. W. Meri. Aspects of Baraka (Blessings) and Ritual Devotion among Medieval Muslims and Jews // Medieval Accounters: Jewish, Christian, and Muslim culture in confluence and dialogue 1999, 5(1), p. 46—69.
Passaro 1997 — J. Passaro. «You Can’t Take the Subway to the Field!»: «Village» Epistemologies in the Global Village // A. Gupta, J. Ferguson (ed.). Anthropological Locations. Boundaries and Grounds of a Field Science. Berkeley; Los Angeles; London, 1997, p. 147—162.
Peirano 1998 — M. G.S. Peirano. When Anthropology is at Home: The Different Concepts of a Single Discipline // Annual Review of Anthropology, vol. 27, 1998, p. 105—128.
[1] Исследование сделано при поддержке Научного фонда ГУ ВШЭ.
[2] Историографический очерк о становлении «домашней антропологи» см., напр. (Peirano 1998). Из относительно недавних работ о политике локализации «поля» в антропологии см. (Gupta, Ferguson 1997).
[3] Эту точку зрения отстаивает, например, Дж. Пассаро, делавшая полевое исследование среди нью-йоркских бездомных (Passaro 1997).
[4] Стопочка — от «стопа», так называют напоминающее след от ступни углубление на камне. Традиционные сельские святыни с такими камнями (см.: Панченко 1998: 118—119) часто включают в паломнические программы. Записочками называют записки с просьбами святым, которые оставляют у их захоронений. Пример — часовня Ксении Блаженной в Петербурге.
[5] Написанное в середине XIX века Юлией Жадовской стихотворение «Молитва» (Жадовская 1885: 33) в 1990-е гг. стало едва ли не самой популярной песней в репертуаре православных. «Социальная траектория» этого текста должна быть исследована отдельно; можно предположить, что личная судьба автора, сближающая ее с популярными в современном православии блаженными (инвалид с рождения, несчастливая в личной жизни женщина, см. раздел «Биография» в: Жадовская 1885), повлияла на биографию этого произведения.
[6] Первой в русскоязычной историографии выделила группу профессиональных верующих, назвав их «прицерковным кругом», А. Тарабукина (Тарабукина 2000).
[7] Некоторые замечания о нарративном репертуаре современных паломников см. (Кормина 2006: 134—141).
[8] У понятия намоленность есть аналоги в других религиозных культурах. Например, концепт baraka у средневековых евреев и мусульман, обозначающий, как показал Джозеф Мери, особую силу, которой обладают святые места, люди и вещи и которую можно взять у них, например для исцеления, близок по смыслу современной православной намоленности (Meri 1999).
[9] Ср. с идеей биографии, то есть социальной жизни вещи (Appadurai 1986: 3—63; Kopytoff 1986: 64—91).
[10] Автор форума Олег Моленко, основавший апокалиптически ориентированную «», расценивается РПЦ как еретик, но рассматриваемая в настоящей статье категория намоленности понимается им ровно так же, как другими православными.
[11] Старцами и старицами паломники и заинтересованные в популяризации святыни ее хранители (обычно представители местного клира) называют неканонизированных, а порой и безвестных при жизни людей, подвизавшихся при церкви и похороненных (или живущих сейчас) при ней. Такой пример — некто Митенька, похороненный у церкви с. Ужин на берегу озера Ильмень (Новгородская обл.). Кажется, почитание Митеньки в настоящее время ограничивается кругом паломников, в марщрут которых включен этот пункт.
[12] На монастырском святом источнике невкусная соленая вода. Монастырские, в отличие от паломников, используют ее в основном в технических целях.
[13] Не могу не привести пример псевдорационального «энергетического» подтверждения факта намоленности локуса: «30-летние наблюдения ученых мужей, начатые еще в 50-е годы, показали, что температура земли на территории монастыря на 3-4 градуса выше общегородской. Из чего следует: место это непростое — намоленное 355 монахинями и послушницами единственного в Челябинске женского монастыря» (Землянская 1998).