Что означает слово даймон
Даймоны
Даймоны — согласно греческой мифологии, представители одной из многочисленных сверхъестественных сил или разумов, стоящих по рангу ниже божеств, и занимающих промежуточное положение между богами и людьми.
Содержание
Этимология
Слово «daimones» первоначально означало «божественные создания». В ранних текстах различие между «daimon» и «f/ieos», то есть «бог», прослеживается не всегда. Оба термина приобрели четкое различие только начиная с эпохи эллинизма.
Даймоны в различных культурах
Р. Гуили в Энциклопедии ангелов пишет: «Даймон» может иметь мужской или женский род; родственный термин среднего рода «daimonion» характеризует «божественные создания». В христианское время даймоны вкупе с другими богами и полубогами были записаны в разряд демонов.
К даймонам относятся такие существа, как корибанты, куреты, дактили, сатиры, силены, гении или духи местностей, духи лесов, рек, полей, гор и городов, где они властвуют над общественной и семейной жизнью.
Даймоны являются покровительствующими и/или прислуживающими духами, во многом похожими на ангелов-хранителей или духов-опекунов Плотина. Впрочем, они могут быть как добрыми, так и злыми, но даже добрые среди них способны на злые поступки в том случае, если смертные досаждают им.
Единственное в Новом Завете (Мф. 8:31) свидетельство о злой природе даймонов гласит: «И бесы (даймоны) просили его [Иисуса], если выгонишь нас, пошли нас в стадо свиней».
Вера в даймонов восходит к древней Месопотамии. Вавилоняне разработали сложную даймонологию, согласно которой даймоны распределялись по армиям и иерархиям, и, подобно ангелам, исполняли определенные обязанности.
Греки также располагали пространной даймонологией. Даймоны населяли всякие местности. Например, в Законах, II. 914b, Платон предупреждает благочестивых греков, чтобы они не трогали забытые вещи, поскольку их охраняет дух дороги. Даймоны могли овладеть человеческим телом в чем-то похожем на одержание (особенно для оракула), они могли насылать на людей физические и психические заболевания. Некоторые даймоны были по природе своей вампиричны.
Даймонов также связывали с усопшими и призраками усопших. Греки верили в то, что в трупе некоторое время сохраняется искорка жизненной силы, которую можно призвать при совершении магического обряда. У подобных сущностей можно было спросить совета, или же при помощи некромантского обряда отправить на совершение какого-то поручения.
Другие даймоны были сродни ангелам и связывались со звездами, планетами, растениями и минералами.
Термин «ангелос» или «вестник» — от которого произошло слово ангел — мог прилагаться к посланному с поручением человеку или сверхъестественной силе. В случае сверхъестественной силы «ангелом» могло оказаться высшее существо или даймон — в зависимости от того, кто посылал его и для какой цели.
В эпоху эллинизма существовала популярная вера в добрых даймонов, называвшихся агатодаймонами и представлявших нечто вроде ангела-хранителя. Злые же даймоны именовались словом какодаймон. [1]
Представления о даймонах
Платон
В диалоге «Эпиномис», 984—985, Платон называет даймонов промежуточной разновидностью существ.
Он добавляет, что правителям следует считаться с такими «унаследованными верованиями».
В диалоге «Государство», 274, Платон пересказывает миф о творении и грехопадении, предполагающий, что злоключения человечества объясняются «недостатком внимания со стороны даймона, воспитавшего нас, руководившего нами. и сделавшегося слабым и беспомощным».
В диалоге «Тимей», 41, Платон приводит другой миф о творении мира, в котором творец вселенной обращается к первым богам, приказывая им создать три племени смертных существ, но так чтобы:
. часть их была достойна имени бессмертного, которая зовется божественной и является руководящим принципом для тех, кто хочет следовать справедливости и за вами — я сам посею семя той божественной части, но, дав ей начало, предам дело вам. И тогда вы сплетете смертное с бессмертным и породите живое существо.
Сократ
Сократ описывал своего даймона как внутренний голос, предупреждавший его всякий раз, когда он хотел совершить неправильный поступок.
В своем «Кратиле», 397—398, Сократ начинает свою характеристику даймонов «золотого (доброго) перворожденного народа», цитируя «Труды и Дни» Гесиода (121):
«После того, как земля поколение это покрыла, В благостных даймонов все превратились они наземельных, Волей великого Зевса: людей на земле охраняют. Я имею самое целостное убеждение, что он (Гесиод) назвал их даймонами потому, что они были греческими daemon’ ами, что означает знающий или мудрый). другие поэты также говорят, что когда умирает человек достойный, и велика честь и хвала ему между мертвыми, он превращается в даймона. что значит мудрость. Скажу также, что всякий мудрец и добрый человек содержит в себе нечто большее человека и по праву зовется даймоном.»
В «Апологии», 26—27, Сократ защищает себя от обвинения в неверии в демонов-полубогов, объясняя, что даймоны для богов все равно, что игра на флейте для флейтиста, или верховая езда для коня, то есть вера в божественные или сверхъестественные действия подразумевает веру в сверхъестественные и божественные создания, и наоборот.
В «Федоне», 107—108, Сократ говорит о бессмертии души и объясняет, что после чьей-то смерти дух-хранитель, заботившийся о человеке при его жизни, пытается доставить его к месту суда, а потом отправляется в Аид в обществе духов, обязанных провожать души из этого мира в другой. Глубоко привязанная к своему телу душа неохотно разлучается с телом, и дух-хранитель уводит ее только после сопротивления и страданий.
Ямвлих
В своем сочинении «О Египетских Мистериях» Ямвлих отличает даймонов от видимых (понятных) и невидимых (превосходящих связанное с материей рациональное разумение и восприятие) богов, и от героев, смертных полубогов. Невзирая на невидимость, даймоны ниже видимых и невидимых богов. Даймоны порождаются в соответствии с созидательной силой богов, в то время как герои рождаются согласно жизненным принципам божественных созданий. Даймоны совершенствуют космические организмы и завершают авторитет любого отдельного существа, в то время как героев более заботит расположение души.
Прочие представления
Розмари Гуили «Энциклопедия ангелов» упоминает, что «Даймоны присутствуют и в трудах прочих поэтов, историков и философов, таких как Гомер, Порфирий, Павсаний, Сенека, Апулей, Филострат, Плотин, Евсевий и так далее, а также в работах христианских теологов.
Плутарх разработал сложную даймонологию, передающую даймонам качества, обыкновенно приписываемые богам. Он видит в даймонах живущих от века духов, мышление которых настолько могущественно, что порожденные им вибрации могут улавливать люди и другие духовные создания.
Бл. Августин посвящает несколько глав восьмой и девятой книг своего труда «О Граде Божьем» греческим и неоплатоническим представлениям о даймонах и обращении с ними. Он ставит своей целью дискредитацию таких представлений и доказывает превосходство христианской космологии и теологии.
Церковь полностью отвергла представления обо всех языческих даймонах, хотя народные верования в них сохранились до эпохи средневековья. Получив новое название — демоны, они обыкновенно рассматривались как вестники и помощники дьявола, пребывающие в том же отношении к нему, как ангелы к Богу.
Св. Фома Аквинский объявил в качестве догмы, что плохая погода и всякие природные катастрофы вызываются демонами. Папа Евгений IV выпустил буллу против человеческих «агентов Сатаны», насылающих демонов непогоды, а папа Иоанн XXII жаловался на покушения на его жизнь, предпринимаемые чародеями, вселявшими демонов в неодушевленные предметы.» [2]
Даймон
Наш портал оптимизирован для всех современных браузеров
Версия браузера Internet Explorer, которым Вы пользуетесь, устарела! У нее ограниченные возможности для отображения современных сайтов и проблемы с безопасностью. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров с официальных сайтов разработчиков.
Разнообразные мифологии по-своему нарекают Духов, «прикреплённых» к человеку и по-своему разъясняют их генезис. Временами их причисляют к Душам Предков, порой — к Ангелам-Хранителям, иной раз — к проявлениям самой души индивидуума, его «наивысшим Я».
Тем не менее, все они сходны в одном, что поблизости от человека всегда имеется сила, которая воспринимается как внешняя в отношении к нему и исполняющая обусловленные охранно-наставнические функции. Бедствие, возможно, быть разъяснено тем, что дух-хранитель отказался, или его кто-то изгнал, или даже погубил, а счастье заключается в умелом исполнении духом собственных обязанностей.
Христианство полагает, что Ангел-хранитель есть не у каждого. Но человеку принявшему крещение он непременно достаётся это является одним из преимущества в принятии крещения.
Аккадцы тоже изображали персональных Духов-Хранителей (Шеду), предохраняющих людей от различных угроз. Изображения Шеду выделяют двойственность их природы и человеческую, разумную, и животную, стихийную. Крылья Шеду указывают на их духовно-божественное происхождение.
В традициях шаманов Духи-Хранители просто несут основную функцию. Всегда считалось, что духи-хранители имеются не лишь у шаманов, но и у обыкновенных людей. Тем не менее, источником сил шамана обнаруживается собственно его дух-хранитель. Его именуют тоже «животным силы», «духом-опекуном» или «животным-тотемом». Чтобы его приобрести специально разработали целый церемониал розыска. Как правило, шаман не спит ночью под открытым небом, дожидаясь духа-хранителя. Дух-хранитель является, как обычно, как животное, птица, рыба или пресмыкающееся, но сможет принимать и образ человека. Встреча с ним и благостная, и благотворная, и, зачастую, травматичная, но она раскрывает шаману доступ ко всякой силе. Шаман вызывает духа в свое тело, и он оберегает его от заболеваний и агрессивных сил из нижних миров. Через некоторое количество лет духа-хранителя, возможно, сменить, если в таком появится нужда.
Божественные помощники командуют шаманом, как он обязан быть одет и как должен жить и что он станет делать. По традиции считают, что коль человек станет манкировать этими инструкциями, то объединение с ним сделает их несчастливыми, и они смогут уничтожить его.
В этом случае, когда человек утратил собственного духа-хранителя (говорится, что он «расстроен»), для его лечения зовут шамана. Чтобы вылечить такого пациента, шаман производит вылечивающее странствие в особенную действительность, где пытается отыскать потерянного хранителя и возвратить его к больному.
В ХХ веке ещё К.Г. Юнг говорил, что и у него был собственный даймон с именем Филемон, но взаимоотношения у них были не слишком хорошими: «Каждый человек, коли он созидательный, не принадлежит сам себе. Он не имеет свободы. Он есть пленник, управляемый демоном. Демон созидания стал бы со мною неумолимым и безжалостным». Кроули полагал личным «особым личным Даймоном» духа гоэтики Белиала.
Западная традиция тоже обладает своим представлением о Духах-охранителях. Такие Духи слывут Служебными, что означает не обладающими другой задачей (аналог с «Ангелом-Хранителем»). Связь с данным Духом частично находится в зависимости от власти человека, хоть дух не оставляет человека до его смертного одра, даже когда связь с ним прекращена.
Магия полагает, что Дух-Хранитель (Даймон) выявляется как порождение Пути и Воли самого Мага так же, как, к примеру, домовой обнаруживается пробуждением «чувства дома» его жителей. Скажем иначе, по своей натуре, Дух-Хранитель возникает как Элементаль человеческой сущности, и, в тот же час, как «оборотная» его сторона.
Ясно, что вероятно подобный Дух есть поистине у любого человека, однако возродить его к жизненному присутствию сможет только переизбыток Силы, или скопленной, или приобретенной другим образом. Облик, который он приобретает, конечно же, находится в зависимости от натуры человека, от того, какую долю его сущности олицетворяет этот Дух. Потому то у одних это Ангел (он проявляется у тех, кто разыскивает божественную защиту и охрану), у других это какое-то животное (обнаруживающее стихийные стороны сущности), у третьих просто человек (когда собственно некоторые человеческие свойства отдаляются в тень).
Для Мага с Запада немаловажно осознавать, что формирование Даймона, оборотной стороны личного существа, имеет как позитивные, так и негативные стороны. С позитивной стороны, это формирование ориентирует на актуализацию некоторых сил и навыков, и, соответствующе, прибавляет и предохранения, и мудрости. Но со стороны негативной это приводит к децентрализации силы Мага. Имеется угроза (весьма явная для шаманских Путей) переноса середины инициативности из Личности в Даймона, при том случается особая «рокировка», и серединный момент сущности переходит из Личности в Даймона, и уже индивидуум обращается в служебное в отношении к духу создание. Это явление нередко принимают за «торговлю души дьяволу», хоть никакой Дьявол ничего не делал, человек сам торговал своей душой с личной же Обратной стороной.
И, продолжая развивать и укреплять связи со своим Даймоном, Маг обязан четко осознавать, что все распоряжения духа не смогут быть императивными. В различии отношений с подлинными Служебными духами, распоряжение Даймоном тоже не произойдёт. Прибывая раздавленным, закабаленным, Даймон сможет обратиться в притихшего недруга, грезящего о воле и верхе над личностью-деспотом.
Потому то в предоставленном эпизоде немаловажно собственно гармоничное сотрудничество, взаимное упрочение и со-путешествие.
Понравилась статья? Подпишитесь на рассылку последних новостей и статей мира Магии!
Феномен сократовского даймония
Очевидно, что даймоны [1] Античности представляют собой некоторое иное бытие, отличное от человеческого. Мы попытаемся взглянуть на соотнесенность человека и представителя этого инобытия под особым углом зрения. Наиболее рельефное значение, в особенности в контексте проблематики потустороннего невидимого мира, интересующая нас тема приобрела в связи с так называемым феноменом «сократовского даймония». Сократ — фигура вообще-то из ключевых не только в Античности, но и во всей Западной культуре. Многие аспекты, с ним связанные, получили широкий резонанс и столь же широкое освещение. Не является исключением и «сократовский даймоний». Сам греческий философ довольно часто называет его в своих беседах, что запечатлено не только платоновскими диалогами, но и воспоминаниями Ксенофонта, упоминает о нем и Аристотель. Этой теме посвящают специальные произведения Плутарх и Апулей. Существует также немало современных исследований, обращающихся к данному сократовскому даймонию.
Хорошо известно, что в Античности имело место представление о даймонах, как существах промежуточных между богами-олимпийцами и человеком. В этом своем срединном статусе они соответствуют, по крайней мере на первый взгляд, ангелам христианства. Так что же тут может привлечь наше внимание? Ведь, кажется, что нет ничего выдающегося в том, чтобы зафиксировать наличие неких особых, невидимых глазу существ, занимающих среднее положение между богами (в христианстве — Богом) и людьми, которых они, эти существа, как будто бы связывают. На христианской почве эта тема также не раз по-своему интерпретировалась. В частности, указанное представление легло в основу христианизированной концепции св. Дионисия Ареопагита. В ней в силу своей логической последовательности оно приобрело вполне незыблемый характер. Между тем, истинное положение ангелов не соответствует всего лишь промежуточному статусу в космической лестнице бытия. Предпосылку наших исканий можно обозначить следующим образом.
Исходя из традиционно античного представления о существовании неких невидимых «низших богов», иерархическая перспектива их соотнесенности реализуется тем же Дионисием Ареопагитом. Вместе с тем, предполагая, что реальное положение дел обстоит иначе, что существуют устойчивые личностные связи людей с миром ангелов, по крайней мере, на уровне логики, молитвенных ожиданий и «уверенности в невидимом» (Евр. 11,1), мы задаемся вопросом о возможных ретроспективных находках, касающихся даймонов. Другими словами, бросим взгляд из дня сегодняшнего в классический античный мир.
Франсуа Андре Винсент «Алкивиад и Сократ», 1766.
Наверное, не нужно подробно останавливаться и объяснять наш выбор фигуры Сократа и его феномена. Примем за аксиому его бесконечное влияние на всю последующую культуру. Упоминавшиеся ранее авторы служат тому одним из многочисленных подтверждений. Забегая вперед, скажем, что сократовский даймон подвергался различным интерпретациям. Связано это в том числе с тем, что сам Сократ говорит о нем чаще всего весьма кратко и неопределенно. Частота таких упоминаний и последующее их усвоение другими умами свидетельствуют о подлинности и серьезности феномена, о котором упоминает Сократ. Поэтому и нам следует отнестись к нему сколь серьезно, столь и внимательно.
Известно, что одной из причин суда и итогового осуждения Сократа было так называемое «изобретение им новых богов». Мелет писал об этом в своем обвинительном письме. А вот что говорит на суде сам Сократ:
Слова, примечательные во многих отношениях, некоторые из них мы обязательно выделим. Начнем же с того не часто отмечаемого обстоятельства, что обвинение Сократа в том, что он «вводит новые божества», должно казаться нам весьма странным. И правда, что может быть удивительного, а тем более в буквальном смысле предосудительного в каких-то там божествах в политеистическом мире? Разве до Сократа не было в Древней Греции, в Афинах представления о существовании даймонов? Конечно, было. Задолго до Сократа даймонами называли всех разнообразных потусторонних существ, не имевших так называемых личных имен. И здесь очень важно не проскочить мимо того, что введение Сократом новых божеств было смутно ощущаемой угрозой космическому порядку. Не в смысле приближающегося экпюрозиса и последующего конца вселенной, а в смысле угрозы полисному существованию, ведь полис и был воплощением, средоточием космоса здесь и сейчас в картине индивидуального — государственного, религиозного и семейного — бытия. Угроза эта была связана с тем, что божества, которые «вводил» Сократ, не были привычными, всем в той или иной степени известными даймонами, но они каким-то образом сильно отличались от традиционных представлений. На наш взгляд, прежде всего принципиальная инаковость божеств, «божественных знамений», о которых говорил Сократ, послужила ведущей причиной обвинения, суда и финального осуждения великого философа.
Определиться с тем, в чем именно заключалось это опасное для полиса-космоса отличие, довольно трудно. Сами обвинители были непоследовательны. Ведь наряду с измышлением «новых божеств» они порицали Сократа и за безбожие, то есть, казалось бы, за прямо противоположное прегрешение. Это обстоятельство только подтверждает смутность и смысловую неоформленность обвинительных ощущений, не поддающихся, по сути, внятной артикуляции. Заметим, что искомой определенности не найти и у самого Сократа. Надо помнить приводившиеся выше слова. Что же в них определенного? Частота явления, его повсеместность и давняя (с детства) история. Эти перечисленные обстоятельства убеждают только в фактической наличности знамений, но не касаются их природы. Между прочим, именно природа сократовского даймония становится предметом обсуждения среди участников диалога Плутарха «О демоне Сократа». Фабула этого произведения состоит в повествовании Кафисия Архидаму и его друзьям об истории переворота в Фивах в 379 г. до Р.X. Речь в диалоге идет в большей степени о тайном заговоре, приведшем к перевороту, и потому его участники коснулись таких реалий, как предзнаменования и предчувствия. В этой связи возникает разговор о сократовском даймонии. Приведем полностью важное для нас рассуждение:
Данный эпизод диалога позволяет предположить, что Мелет, Анит и Ликон, как основные жалобщики, вменяли Сократу некий новый характер взаимоотношения с богами, а значит, вместе с ним возникали те самые «новые божества». По сути, Сократу вменяется некоторая разборчивость в отношении с божествами, следовательно, самостоятельность. А вот как Галаксидор отвечает на вопрос Феокрита:
Если Галаксидор здесь и далее придерживается того взгляда, что Сократ вполне самостоятелен и независим, что «все поведение Сократа отличалось целеустремленностью и решимостью, как бы исходя из единого твердого изначального суждения», и приводит в пользу этого разные аргументы, то Феокрит предлагает иную точку зрения. Полагая, что Галаксидор считает сократовский даймоний выдумкой, он противостоит ему следующими словами:
Дальнейшая беседа участников диалога не получает сколько-нибудь значимого развития в отношении нашей темы, разве что стоит акцентировать один момент: Плутарх пишет, что Симмий спрашивал Сократа о том, «какова сущность и сила» его даймона, но не получил никакого ответа, продолжая при этом свои воспоминания:
Рафаэль Санти
«Афинская школа. Эсхин и Сократ» (фрагмент). 1511. Фреска, 500×770 см. Апостольский дворец (Ватикан).
В отличие от Плутарха Апулей свое произведение посвящает, скорее, не специальному анализу сократовского даймона, но изложению собственного представления о природе, можно сказать, структуре и смысле существования даймонов вообще. В каком-то смысле сократовский феномен является у него лишь поводом, а не целью, вторичной реальностью, а не содержательным центром повествования. Подтверждением сказанному послужат следующие слова Апулея:
Любопытна и по-своему знаменательна характеристика, которую дает этому существу Апулей:
Обращаясь сейчас к Платону, мы как будто бы все дальше отходим от собственно Сократа. Однако это не совсем верно. Обратим внимание на то, что непосредственно сократовским представлением о собственном даймоне мы еще и не занимались. Это — с одной стороны. С другой же — обращение к этой проблеме через прямых и непрямых учеников самого философа есть, по-своему, тоже анализ и разбор данного феномена, унаследованного все-таки прямой традицией. Более того, по большому счету всякая наша попытка посмотреть на сократовский даймоний непосредственно, его собственными глазами, тоже в той или иной степени окажется интерпретацией, и в этом отношении попадет в один ряд с другими подобными опытами. Нельзя не учитывать еще и то обстоятельство, что сам Сократ о своем даймонии говорит хотя и часто, но по существу очень мало. В нашем распоряжении нет того, что можно было бы условно назвать «сократовским толкованием сократовского даймония». Ввиду этого рассмотрение и Плутарха, и Апулея, и Платона тоже есть разбор сократовского даймония, поскольку перечисленные авторы оставили не вольные и малообоснованные интерпретации-перетолкования, а осуществили попытку разобраться в том, в природе чего и сам Сократ был весьма не уверен. Тот факт, что он практически не объясняет свое переживание, оставляет широкий простор для различных последующих изъяснений и попыток вглядеться в это явление. Неопределенность, которую в каком-то смысле завещал Сократ, побуждает настойчивый античный, к тому же философский ум искать решения и ясности. Надо полагать, что именно у Платона рассматриваемое явление получает в пределах Античной культуры наиболее сильную и завершенную трактовку.
Мы говорили, что сократовские ощущения представляются и ему самому, а вместе с ним и нам, довольно смутными. Но они есть, повторяются из раза в раз, и это уже становится несомненным фактом. В дополнение к словам Сократа на суде, которые мы цитировали ранее, приведем еще одну цитату:
Антонио Зуччи «Греческий философ и его ученики», 1767.
Несмотря на указанную смутность, некоторые более или менее отчетливые вещи, касающиеся даймония, можно выделить. Так, например, — на это многие обращают внимание, — даймоний выполняет ограничительные задачи. Он этим отчасти напоминает феномен совести, которая тоже в целом не поощряет и не подталкивает к действиям. Точнее сказать, что поощрение, понимание долженствования и благовидности помысла и поступка человек склонен приписывать, в общем-то, себе, совести же остаются как раз предупредительные и карательные меры, то есть меры внешнего воздействия. Но, пожалуй, важнее указать на то, что даймоний Сократа, поскольку является посредством «некоего голоса», постольку представляет собой все-таки иную реальность, нежели имманентная Сократу психея, как порой многие полагают. Сказать, какова истинная природа этой реальности, по-прежнему затруднительно. Однако очевидно при этом, что она тяготеет к статусу сверхчеловеческой, в том числе потому, что не столько управляет Сократом, сколько поправляет его.
Если прямо задаться вопросом: можно ли в сократовском даймоне увидеть ангела-хранителя, то ответ, с одной стороны, напрашивается, с другой, — не так уж и прост. Конечно, не может идти речи о прямом отождествлении — нет для этого достаточных оснований. Их не дают сами сократовские ощущения, не выводят к ним и последующие интерпретации. С одной стороны, не приходится сомневаться, что Сократ жил в присутствии иной реальности, вслушивался в нее. С другой стороны, его опыт, которым он с нами делится, не позволяет утверждать, что он говорит конкретно с кем-то. Откуда этот голос, который воспринимает Сократ? Это отнюдь не пустые вопросы, особенно для современного сознания, тонущего в бесчисленных психологических конструкциях, с готовностью и охотой капитулирующего перед экспансией всевозможных имманентных психологем. Мы будем придерживаться той позиции, а с ней вряд ли кто-то станет всерьез спорить, согласно которой Сократ во многом пограничная фигура. Действительно, именовать его ключевой фигурой в культуре Запада — дело привычное и глубоко укорененное надежной традицией. Но всякий ключ открывает какую-то дверь, и, следовательно, быть ключом от двери — значит стоять на пороге или быть у грани особой реальности. Поэтому фигура ключевая и пограничная — вещи сближенные и взаимозаменяемые. Таким образом, мы все-таки будем настаивать, что интуиции, ощущения Сократа ведут действительно к иной реальности, нежели та, что была знакома и привычна его рядовому окружению, обывательскому античному сознанию. Уместно снова вспомнить о том, что именно это сознание выразила жалоба Мелета, Анита и Ликона.
Мы хотим сказать, что, действительно, нельзя вести речь о реальной личной встрече: подлинной персонификации сократовского даймония не происходит. Дело не только в том, что между ними Сократом нет беседы, мы даже не знаем, обращался ли к нему Сократ самостоятельно, чего мы вправе ожидать от человека, ищущего личной встречи со сверхчеловеческой реальностью. Главной проблемой в данном случае является то, что ничьи свидетельства — ни самого Сократа, ни Платона, ни других не позволяют заключить о наличии личностного образа даймония. На его отсутствие указывает, в частности, отсутствие как беседы между Сократом и даймонием, так и обращения первого ко второму. Так, обращение могло бы стать личным именованием образа этого даймония, а беседа свидетельствовала бы о появлении личностного напряжения, резонирующей связи лиц. Но здесь можно либо догадываться об этом, либо искать какие-то косвенные признаки. Таким признаком может служить, например, наблюдение Апулея, когда он делает акцент на том, что Сократ воспринимает не просто «голос», но «некий голос».
Однако сколько бы мы таких признаков ни нашли, личностного образа даймония они все-таки не обнаружат, не очертят его, не позволят обрисовать его умственную «икону».
Мы останавливаемся на этом аспекте еще и потому, что эта «жизнь, согласная Логосу», хотя проживается до собственно Логоса, до Его воплощения, не вполне верно зачастую нами воспринимается. Иногда даже никак не воспринимается. Мы порой как-то очень легко, а лучше сказать, легкомысленно отделяем тех, кто жил до, от самих себя. С одной стороны, мы исторически действительно живем после, а мистически… Здесь-то и нужны важнейшие уточнения, поскольку очень хочется сказать, что мистически мы вместе, но так ли это на самом деле? Христианин призван к этому, быть вместе со Христом, быть в Нем, но многие ли удерживает в себе Его присутствие? Поэтому, увы, правильнее говорить, что исторически мы после, а мистически мы, скорее, во время, в некоем параллельном существовании. Другими словами, у человека сегодня, несмотря на то, что он вроде как «христианин после Христа», нет никаких оснований присваивать себе «обладание» Христом. Кажется, что это и так, мол, понятно. Пожалуй. Но в этой связи стоит указать, что сегодняшнее восприятие «некоего голоса», голоса ангела-хранителя, несмотря на то, что мы вроде как те самые «христиане после Христа», зачастую не более определенно, чем у тех, кто жил «до Христа». Велик ли у нас опыт своего личностного бытия благодаря присутствию в нем личного образа нашего ангела-хранителя? Внятен ли нам его образ? Усилим даже вопрос: насколько сильно мы отличаемся от «христиан до Христа»? Возможности у нас, конечно, совершенно иные, но вот пользуемся мы ими порою явно недостаточно. Следовательно, состояние Сократа в его восприятии неопределенной, но все-таки иной реальности, известной стороной должно быть нам знакомо. Например, своей непроясненностью, неуверенностью в источнике происхождения, отсутствием взаимной речи, личного обращения, исходящего от нас. Присмотримся, ведь все это характерно и для Сократа. По его словам, знамение дается ему только тогда, когда необходимо удержать его от того или иного действия. Признаемся себе: именно так чаще всего происходит и наша встреча с миром невидимым. Однако почему мы все-таки так уверены в том, что сократовский даймоний — это не совесть, не имманентная, разумно неотслеживаемая деятельность психеи, но встреча с иным миром. Почему мы по-прежнему должны рассматривать данный феномен «под знаком вечности», в контексте жизни, согласной Логосу? На этом необходимо остановиться подробнее.
Прежде всего необходимо сказать, что античное миро- и самоощущение если и знает феномен совести, то в зачаточном виде (под совестью мы понимаем не просто систему контроля нравственности как таковую, а нахождение этой системы преимущественно в пределах человеческой психеи, где она в то же время раздваивается на субстрат, принадлежащий душе непосредственно, и на нечто, входящее в нее как будто извне). В этом оно схоже с древневосточным, хотя и сделало значительный шаг вперед. Оговоримся: дело не в том, что приписывание феномена совести античному человеку будет анахронизмом, — с этой позиции анахронизмом будет и попытка приравнять даймоний Сократа к ангелу-хранителю. Суть же заключается в том, что Античности неизвестна совесть в том ее понимании, как она воспринимается нами сегодня. Прежде всего в качестве нравственного самоконтроля, внутреннего регулятора частного и общественного поведения. В нашем восприятии совесть — это некая полноценная реальность, очерченное сущее, то, что во мне сидит. Несмотря на значительные сдвиги в индивидуации внутреннего самоощущения, античный человек все-таки далек от этого. Для более точного уяснения данного вопроса имеет смысл обратиться к этимологии и исходной семантике понятия «совесть».
Ввиду отсутствия узко филологических задач достаточно указать, что слово «совесть» происходит от co-ведения, а значит, восходит к реальности знания (ведения) и, точнее, со-знания. Но поспешим уточнить, что от собственно сознания, от соответствующего ново-европейского концепта эта реальность сильно удалена. Это со-ведение или co-знание не есть встреча чувства, рассудка или мышления с неким предметом, что вслед за этим порождает его восприятие и сознание. Исходно речь идет о совместном знании. Это некоторое знание, потому что мне нечто сообщено, мне сказано и потому я со-ведаю, принял к с-ведению. Предмет здесь не сознаётся мной как таковой, так как мне о нем нечто или некто сообщил. В таком знании включена третья неведомая сторона. Собственная познавательная способность в данном случае неактивна или малоактивна, она выступает принимающей стороной. Древнегреческое слово «совесть» сполна подтверждает наши рассуждения. Совесть по-гречески συνείδησις — слово, образованное соединением приставки συν- и корня είδ-, восходящего к глаголу οἶδα — знаю.
Жак Луи Давид
«Смерть Сократа». 1787. Холст, масло. 130х196 см. Нью-Йоркский Метрополитен-музей (США).
Так что сократовский даймоний при всех сложностях истолкования не может рассматриваться как разговор с самим собой (не забудем, что разговора-то и нет!), как выяснение отношений со своей совестью. Сократ прислушивается к неведомому источнику, принимает весть и тем самым теперь со-ведает. Здесь мы приблизились к моменту, который поспособствует пониманию того, почему он признаётся со времен ранней Церкви «христианином до Христа», почему в феномене даймония можно все же усмотреть присутствие Логоса и служение ангела-хранителя.
Надо обратить внимание на одно обстоятельство, сопровождающее те многочисленные явления даймония, о которых рассказывает Сократ. Хотя он никогда не приводит сами слова даймония, — не исключено, что Сократ не может их разобрать, в том числе отсюда неясность образа, — но сообщает только о голосе, мы можем отметить характерную, как сейчас увидим, особенность. Действия даймония всякий раз, по-видимому, смягчены. О «некоем голосе», который слышит Сократ, можно сказать, что он поведал, но не повелел и тем более не приказал. В этой связи присмотримся к собственно сократовским характеристикам. Даймоний «отклоняет меня от того, что я бываю намерен делать», «он указывает мне отступиться», он «предупреждает меня», «явилось мне мое привычное божественное знамение», «мой гений подал мне обычное знамение», он «всегда удерживает меня» [25] [все курсивы в цитатах мои — Т.Т.]. Выделенные курсивом слова, которыми Сократ описывает результат воздействия даймония, свидетельствуют скорее о его увещевательном характере. А как еще обозначить все эти «отклоняет», «предупреждает», «удерживает», «отступись»? «Некий голос» может и запретить, не разрешить, однако в этом проявляется настойчивость, с какой подается знамение, но не беспрекословная требовательность; он хотя и настойчив, но мягок, словно уважает свободу другого. Возможно, именно это так смущало и безотчетно пугало обвинителей Сократа и остальных афинян. Ведь они научены и привыкли к прямолинейности оракулов, неотвратимости прорицаний судьбы и ее ударов, к безоговорочному принятию человеком высших знаков. А тут Сократ повествует фактически об обсуждении тайных знамений, он делится своим необычным опытом со слушателями и призывает их по меньшей мере вдуматься вместе с ним, неявно приглашает их в свое переживание.
С одной стороны, приведенные рассуждения имеют лишь косвенное значение, с другой — необходимо отметить сходство и соотнести сократовскую ситуацию с собственно «логосным» контекстом. Бог вступает в беседу со святым человеком, и мы знаем, что Он порой даже внимает ему. Господь стучится в человеческую дверь, иногда долго и терпеливо, а подчас Он как раз требователен и прямолинеен, Он гневается и приказывает, волит и не ждет от человека согласия. Но в том и дело, что ангел-хранитель никогда не бывает таким. Весть, исходящая от него, всегда подаётся, притом всегда в модусе предложения. Предложение может быть и строгим, и настоятельным, но всегда ожидающим согласия. Таков вообще принцип высшей воли, но, повторимся, Бог в отдельных случаях бывает уже неумолим в своих решениях-действиях. Например, когда человек, живущий так, словно Бога нет, вдруг сталкивается с неотвратимым действием того, что сам он воспринимает как рок, неизбежность которого угнетает и способна даже раздавить. В то же время, ангел-хранитель — таково его служение — молится и ждет, он никогда не простирает «длань судьбы».
Подобный (ангелоподобный) образ действия просматривается в сократовском даймонии. Весть он, как мы помним, по словам Сократа, подает, он его предупреждает. Он не встает стеной, не вызывает оцепенения и других схожих вещей, говорящих о заранее принятом решении, о безусловности предстоящего действия. Отнюдь, даймоний вызывает в Сократе существенно иные отзывы и движения души, порождающие иной ряд высказываний. Так, предупреждая, он приводит Сократа к отступлению или отклонению от его первоначальных намерений, подавая знамение, он удерживает.
В этих, как и в других подобных словах, со стороны голоса даймония явно чувствуется мотив предложения и ожидания. Он как будто не уходит и ждет ответных действий. Очевидно, что директивные распоряжения выглядели бы совершенно иначе, так же как по-иному они отзывались бы в душе человека.
Завершая разбор проблемы сократовского даймония, еще раз скажем, что вывести его напрямую, тем более, отождествить с ангелом-хранителем не удастся по указанным выше причинам. Но в целом сближение, полагаем, допустимо и вполне оправдано. Можно сказать так: Сократ не вступает с даймонием в беседу, Платон и другие интерпретаторы данного феномена также не приводят соответствующих свидетельств. Однако весь образ действий и даймония, и самого Сократа, которые мы только что анализировали, подсказывает, что хотя не было личной встречи, не было разговора, но и то и другое в перспективе все же может состояться.
Журнал «Начало» №30, 2014 г.
[1] В литературе часто можно встретить написание «демон». Однако мы решили воздержаться от подобной фонетики. Современный христианский контекст вносит в это слово существенно иной смысл, чем это имело место в самой Античности. Поэтому предпочтительно использовать транслитерацию с греческого слова δαίμων, звучащую как «даймон» или в иных случаях «даймоний» (от δαιμóνις). Точно так же и в цитатах мы решились поменять секулярно нечувствительное понятие «демон» на «даймон». Единственным исключением стало сохранение нами издательского употребления идентичного слова в названии диалога Плутарха «О демоне Сократа». Здесь это обусловлено исключительно библиографическим, а не содержательным требованием. Что касается трактата Апулея, речь о котором также впереди, «О божестве Сократа», то его латинское оригинальное название — «De deo Socratis» — в данном отношении нейтрально.
[2] Платон. Апология Сократа, 31cd.
[3] Плутарх. О демоне Сократа // Суд над Сократом. Сборник исторических свидетельств. СПб., 1997. С. 235–236.
[4] Плутарх. Цит. изд. С. 236–237.
[8] Плутарх. Цит. соч. С. 245.
[9] Апулей. О божестве Сократа // Апулей. Апология, или о магии. Лукиан. Диалоги. М., 2005. С. 313.
[10] Апулей. Цит. изд. С. 313–314.
[12] Там же. См. также: Платон. Федон. 107de и Государство, X, 617е.
[15] Большинство упоминаний Сократом своего даймония, ссылок на «некий голос» относятся к ранним диалогам Платона, и потому, согласно антиковедческой традиции, атрибутируются собственно Сократу. Вместе с тем, «Пир» представляет собой диалог уже зрелого периода творчества Платона, поэтому можно с большой долей уверенности утверждать, что здесь дано платоновское прочтение и развитие темы сократовского даймония, хотя присутствие его учителя при этом нисколько не умаляется, но, напротив, лишь усиливает сократовское в Платоне.
[16] Платон. Пир, 202de. Именно словом «гений» переведено в отечественном издании (перевод С.К. Апта) греческое δαίμων. Комментировать данный выбор переводчика нет необходимости. При всех возможных оттенках древнеримский вариант именования подобных существ «гениями» соответствует греческому даймону.
[17] Есть «священный род даймонов, которые всегда свободны от пут и оков тела и начальствуют над определенными силами. В их числе — Сон и Любовь…» (Апулей. Цит. изд. С. 314).
[20] См. Платон. Пир, 203а-е.
[21] Платон. Пир. 203cd, см. также Пир, 204а.
[22] См., например, Федр, 242b, Теэтет, 151а.
[23] Апулей. Цит. изд. С. 316.
[24] Довольно трудно решить вопрос, как писать здесь слово «логос», со строчной или прописной буквы. Характеристика эта восходит к святому Иустину Философу, когда, как известно, прописные буквы вообще не использовались. Решение вопроса, каково в данном случае содержание понятия «логос» — Ипостась Сына или разумность, смысл вообще, то есть в перспективе — внутренняя связь сущего, Промысл, вряд ли приведет к однозначному ответу. К тому же, это займет немало времени и уведет нас в сторону. Тем не менее, мы выбираем заглавную букву, чтобы подчеркнуть значимость содержания понятия вообще.
[25] См. Платон. Апология Сократа, 31d; Феаг, 128d; Евтидем, 272е; Федр, 242bc.
Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.