Что определяет национальное своеобразие отечественной литературы
Что определяет национальное своеобразие отечественной литературы
СВОЕОБРАЗИЕ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ (НАРОДНОСТЬ, ПАТРИОТИЗМ, РЕАЛИЗМ, ГУМАНИЗМ).
Когда русская литература получила мировое признание, зарубежные читатели остро ощутили ее своеобразие и непревзойденную силу. Она покорила их своим смелым вторжением в жизнь, напряженными исканиями истины, своими героями, преисполненными высоких целей, всегда неудовлетворенными собой. Поразило то чувство ответственности за будущее своей страны и человечества, которое ни на минуту не покидало ни Андрея Болконского, ни Пьера, ни Раскольникова, ни князя Мышкина. Русские писатели,- сказал один турецкий критик,- требуют очень много от людей, они не согласны с тем, чтобы люди ставили на первый план свои интересы и свой эгоизм.
Передовая русская литература всегда жила самыми важными, жгучими проблемами века.
Вы могли убедиться, что, начиная с Радищева и кончая Чеховым, русские писатели XIX века с беспощадной откровенностью говорили о нравственном вырождении господствующих классов, о произволе и безнаказанности одних и бесправии других, о социальном неравенстве, о материальном и духовном порабощении человека. Вспомните такие произведения, как Мертвые души, Преступление и наказание, сказки Щедрина, Кому на Руси жить хорошо, Воскресение. К решению острейших проблем современности авторы их подходили с позиций подлинного гуманизма, с позиций интересов народа. Вы знаете, какую ненависть к угнетателям, к тирании, к виновникам социальных бедствий и личных человеческих трагедий питали лучшие русские писатели.
Каких бы сторон жизни они ни касались, со страниц их творений всегда слышалось: кто виноват?, что делать? Эти вопросы звучали в Евгении Онегине и в Герое нашего времени, в Обломове и в Грозе, в Преступлении и наказании, в рассказах и драматургии Чехова.
Все эти идейные устремления с неизбежностью толкали русских писателей на путь всестороннего познания жизни. Надо было понять внутренний смысл происходящего, уяснить причины сложных и противоречивых процессов, совершающихся в мире социальных отношений и в человеческой психике. И конечно же, чем полнее в процессе познания открывалась писателям жизнь, тем острее они ощущали необходимость ее переустройства.
Разнообразные стороны действительности попадали в сферу внимания писателей-реалистов (как говорил Чернышевский, все общеинтересное в жизни): от событий исторической жизни народов и государств (Полтава, Война и мир) до судьбы маленького человека (Шинель, Бедные люди); от процессов всемирно-исторического значения (Отечественная война 1812 г.) до самых сокрешенных душевных переживаний. И все подвергалось анализу, все составляло предмет напряженных раздумий. Недаром Горький отмечал, что в поле зрения старых писателей лежал весь необъятный мир, тот мир, который они во что бы то ни стало хотели освободить от зла.
Теснейшим образом связанная с действительностью, литература критического реализма улавливала все изменения, происходившие в жизни России, в человеческой психологии. С течением времени менялся облик центрального героя. Вы безошибочно определите, печать какого времени лежит на Чацком, Онегине, Печорине; для вас очевидно, что при всех своих различиях Базаров, Рахметов, Раскольников принадлежат приблизительно одной и той же эпохе; исторически точно запечатлел Тургенев в своих романах тип русского передового деятеля на разных этапах общественного развития.
Двигаясь от десятилетия к десятилетию, вы не могли не заметить, какие новые грани, новые оттенки приобретали темы, проходившие через всю русскую литературу XIX века. Так, в эпоху 20-30-х годов о роли народа в истории, о свободолюбии народа (всегда народ к смятению тайно склонен) говорил Пушкин. На грани 40-50-х годов Тургенев в Записках охотника выступил со страстной защитой закрепощенного народа, показал его нравственное превосходство над душевладельцами.
В условиях нарастания народно-освободительного движения 50-60-х годов писатели революционной демократии (Некрасов, Щедрин) стремились показать не только силу народа, но и его слабость. Они ставили перед собой задачу помочь народу преодолеть инертность, пассивность, порожденные веками рабства, поднять народ до осознания им своих коренных интересов. Вы знаете, какое негодование вызывает у Некрасова рабье сознание человека из народа, как горек смех Щедрина над мужиком, свившим для себя веревочку.
В эпоху ломки общественных отношений, когда старое бесповоротно, у всех на глазах рушилось, а новое только укладывалось (Ленин), в условиях нарастания освободительного движения отчетливо раскрывалась роль народных масс в истории. Опираясь на художественные достижения Пушкина, Некрасов и Толстой показали, что решающей силой в судьбах страны является народ. И Война и мир, и Кому на Руси жить хорошо рождены именно этим взглядом на роль народных масс в истории.
Однако во второй половине века маленький человек, лишенный чувства собственного достоинства, безропотно несущий на себе бремя социальных невзгод, человек униженный и оскорбленный (Достоевский) вызывает у передовых писателей не только сострадание, но и осуждение. Видимо, в этой связи вы раньше всего назовете рассказы Чехова (Смерть чиновника, Толстый и тонкий), писателя, для которого утрата человеком чувства собственного достоинства была равносильна нравственной смерти. Не только Чехов, но и Островский и Достоевский были убеждены, что человек не должен мириться с положением затертой ветошки.
Отсюда такая тяга русских писателей к изображению лучших людей своего времени, таких, как Чацкий, Татьяна Ларина, Инсаров, Рахметов. Самое понятие красоты в искусстве, прекрасного в искусстве сливалось у русских писателей с представлением о добре, истине, справедливости, к борьбе за торжество которых они звали своим творчеством.
Послесловие редактора
Г отовя к печати материал М.А. Барабановой, я, естественно, внимательно просмотрел тот учебник, о котором идёт речь в статье. При знакомстве с ним мне бросилась в глаза одна его особенность, о которой Марина Анатольевна практически не говорит, но которая может быть весьма существенной для учителя, решившегося по каким бы то ни было причинам выбрать пособие С.А. Зинина, В.И. Сахарова, В.А. Чалмаева.
Это — язык, которым учебник написан.
Язык книги моделирует своего читателя. Можно сказать и наоборот: как себе читателя представляешь, так и пишешь. Вынужден отметить (как учитель литературы, ежегодно преподающий в 8–11-х классах), что реального девятиклассника авторы учебника представляют себе весьма туманно. С ним не разговаривают такими, например, словами: “Что же определяет национальное своеобразие отечественной литературы, делает её неповторимой? Переосмысливая художественный опыт европейских литератур, она сохранила особое звучание, связанное с неустанным созиданием духовных ценностей, определяющих «русскую картину мира»… Главными ориентирами для них (писателей. — С.В.) всегда оставалась вера в духовные силы народа, в нерушимость внутренней связи человека с той «почвой», на которой он вырос и духовно окреп… Духовное подвижничество составляет своеобразный «генетический код» русской классики, излучающей особую животворную энергию. Постарайтесь почувствовать её, прикасаясь к живым страницам бессмертных книг. Читайте душой!” (с. 4). Не разговаривают — особенно о литературе.
Почему же? Да потому, что за этими словами ничего конкретного для ребёнка не стоит. Потому, что перед нами вереница давно выпотрошенных от частого употребления и ничего не значащих метафор, впрочем, очень жалуемых ныне на государственном уровне. Потому, что отовсюду торчат заячьи уши ложного пафоса.
Авторы учебника, видимо, полагают, что если в пространстве одного абзаца четыре раза сказать слово “духовный”, то проблема воспитания подрастающего поколения будет решена. Всё ровно наоборот. Такие слова — мёртвая шелуха, способная умертвить собой и “животворную энергию” русской классики.
Что может делать учитель с такими словами на уроке? Серьёзно их произносить? Невозможно. В докладе с высокой трибуны, с экрана телевизора, в проповеди — пожалуйста. На уроке, глаза в глаза — нельзя. Как нельзя, например, врать. Но может быть, их надо читать иронически — и превратить учебник в объект для высмеивания? Вряд ли авторы этого хотели. Может, стоит эти слова просто пропустить? Или предупредить учеников: “Вот тут, на странице такой-то, — не читать”. Боюсь, что страниц придётся тогда назвать слишком много. Боюсь, что единственное, что можно сделать с такими страницами, — это… вырвать их, как сделал герой знаменитого фильма «Общество мёртвых поэтов», учитель литературы Джон Киттинг, заставив своих учеников выбросить в мусорную корзину написанное “дурно пахнущими мёртвыми словами” введение к хрестоматии.
Примеров таких слов в учебнике предостаточно. Открываем почти наугад: “«Слово о полку Игореве» — не просто уникальный литературный памятник, а одна из вершин отечественной поэзии, ярчайшее проявление национального гения” (с. 25). Штампы — они на то и штампы, что с готовностью, без усилий выскакивают изо рта. Беда только, если производящий такую литературную продукцию сам себя не слышит.
А вот на соседней странице маскирующийся под научность вопрос: “Что характеризует стилистику поэмы — эпическое, монументальное начало или авторский лиризм, придающий «Слову…» неповторимое эмоциональное звучание?” (с. 24). Настоящая научность состоит не в том, чтобы сказать непонятно и “умно”. Настоящий научный язык, кстати, можно было бы почерпнуть в книге А.Зализняка «Слово о полку Игореве: взгляд лингвиста», блестяще доказывающей подлинность текста СПИ (мы писали о ней в № 10, 2007). Впрочем, об этой книге, как и обо всей драматической истории изучения «Слова…», современный девятиклассник ничего не узнает — его ждут на страницах учебника лишь камлания на тему “немеркнущего значения удивительного творения безымянного русского гения” да утверждения в духе советского охранительного литературоведения: “Более поздние попытки опровергнуть древность и подлинность «Слова…» (работы французских учёных Л.Леже и А. Мазона) так и не смогли поколебать…” В «Списке рекомендуемой литературы» к главе он увидит книги и статьи 1960–1979 годов издания… Комментарии излишни. Кроме, разве, одного: рекомендованные книги можно найти (при очень большом желании) только в библиотеках. А там, заметим, есть гораздо более серьёзные каталоги и списки. Зачем же тогда странный, неполный, во многом не рассчитанный на девятиклассника список в учебнике? Потому что так требует жанр? Тогда уж можно просто написать: “Литературу для рефератов и докладов по теме стоит искать в библиотеках и Интернете”. Место бы сэкономили…
Но мы договорились обсуждать язык учебника. К нему и вернёмся. “Литература XVIII столетия унаследовала лучшие традиции древнерусской литературы — её патриотическую направленность, глубинную связь с народным художественным сознанием, гуманизм и ярко выраженное социальное звучание” (с. 28); “В их поэзии лирическое «я», ранее у романтиков свидетельствовавшее только о крайне резком, неповторимом состоянии индивидуального сознания, не просто расширило горизонты лиризма, обрело часто беспредельную «лирическую дерзость» (слова Л.Н. Толстого о Фете), но и психологическую сложность лирических интуиций и ассоциаций, сгущённость переживаний во времени” (ч. II, с. 193). Проверьте на девятиклассниках, просто спросите их: хотелось бы им читать учебник, написанный так? Думаю, что ответ очевиден. И закономерен, потому что авторы не чувствуют — увы! — своей ответственности за произносимые и тиражируемые ими слова.
Иногда авторы, правда, спохватываются и стараются расцветить череду унылых штампов как бы свежими красивостями. В результате получается чудовищная какофония, затемняющая суть дела ещё больше: “Автор «Фелицы» повернул молодую поэзию, увлёкшуюся одами, трагедиями и эпопеями, от мундирной «государственности» к главному её делу и образу творческой мысли — лирике, сумел вместить жизнь своего беспокойного простодушного сердца в отработанные официозные формы классицизма, а иногда эти формы и вовсе отбрасывал” (с. 60).
Считается, что учебник в школе нужен, в частности, затем, чтобы можно было без учителя (например, если ребёнок болеет) “пройти” материал. По мне, уж лучше ничего не “проходить”, чем “проходить” подобное только что процитированному. Представляю себе больного ученика, оставленного один на один с таким текстом о Державине. Или с таким: “В итоге русский романтизм, впитав мотивы и образы западных романтиков, обрёл своё, самобытное звучание, обусловленное, помимо исторических факторов, своеобразием самого литературного процесса: стремительно догоняя Европу, отечественная литература претерпевала соединение, наслоение различных художественных школ и стилей” (с. 85). Через это бессоюзное предложение с оборотами в каждой части, с однородными членами и уточнениями просто продраться физически трудно — где уж тут смысл уловить! Моё почтение редактору учебника.
А вот как рассказано о Жуковском: “Своеобразие романтической лирики Жуковского заключается не только в её автобиографизме (таковой в той или иной мере имелся у всех поэтов-романтиков от Дениса Давыдова до Бенедиктова), но и в некоторой намеренной размытости, обобщённости лирического «я», постоянной соотнесённости его с общезначимым опытом чувствований тогдашних читателей” (с. 91). Этому поэту тоже достались на долю монструозные конструкции размером в абзац с нанизыванием падежей: “Особый, таинственно-мистический колорит баллады достигается картиной скачки (при любой проверке части С ЕГЭ этот фрагмент квалифицировали бы как речевую ошибку. — С.В.) в мрачном лесу отца и маленького сына и внезапного страшного явления иззябшему, больному ребёнку могучего и грозного лесного царя, пленившегося красотой мальчика и сулящего ему золото и жемчуга, радости жизни в лесу и игры своих прекрасных дочерей” (с. 99). Напомню, что цитирую учебник для 13–14-летних подростков.
Неясно, зачем этим подросткам краткие анализы — по одной-две (!) странички — «Обломова», «Отцов и детей», «Войны и мира», «Преступления и наказания», «Вишнёвого сада», «На дне», «Двенадцати» — и далее, до «Тихого Дона» и «Мастера и Маргариты»? Вернее, даже не анализы, а вот такие умозаключения: “Это, пожалуй, самый глубокий и «интимный» слой в многосоставном духовном мире Базарова. Снова бунт, правда такой печальный, чуждый всякого позёрства. Неизбежность конца, краткость дерзаний и радости, непрочность и хрупкость человеческого «я» в океане космоса” (ч. II, с. 185); “И даже то, что «философ и шалун» Пьер Безухов с его сложными духовными скитаниями, с его открытием идеального мужика Каратаева стал вдруг в романе одним из доверенных лиц истории, не уменьшило историзма произведения” (ч. II, с. 188). Скажите по правде, те, кто работает в 9-х классах: вы что, собираетесь читать с детьми все эти произведения? В те часы, которые отведены? Да в программу едва-едва Гоголь влезает, и то галопом по Европам. Значит, всю главу о последующей литературе (а это целых тридцать страниц) смело можно из второй части пособия выкинуть — она не для девятиклассников. Ну конечно, мы же понимаем: без неё не утвердили бы учебника, потому что так требует стандарт. Значит, чтобы тебя издали, нужно начать врать — только и всего. Что авторы и делают. “Довольно изящно”, как отмечает М.Барабанова.
Заложенное внутрь хорошего дела враньё разъедает его изнутри. Поэтому уже как-то и не обращаешь внимания на ошибки и неточности, встречающиеся в учебнике. Г.А. Гуковский на с. 83 превратился в Чуковского, а тургеневская Кукшина — в Кукушкину (ч. II, с. 184); герой державинской оды на с. 65 “желанием чАстей размучен”, тогда как в оригинале речь идёт о “чЕстях” (почестях); на с. 89 предлагается работать с заключительной строфой стихотворения Батюшкова «Есть наслаждение и в дикости лесов…», которая при этом в хрестоматии (с. 245) не напечатана (у этого стихотворения две редакции, в хрестоматии почему-то воспроизводится одна, а задание обращено к другой).
Что определяет национальное своеобразие отечественной литературы
Я не хотел заниматься этим перечислением, ибо не в перечислении суть дела. Но так получилось.
В первой главе я писал о том, что Пушкин утвердил за русскими право быть судьями над европейской историей и культурой, считая, что русские продолжают строить европейскую историю и культуру, берут и усваивают все самое ценное из многовекового развития европейской истории и культуры. Тем самым Пушкин европейскими критериями измерял все сделанное Россией.
Впервые в истории европейской мысли и литературы Пушкин столкнул Европу и Россию как однородные, равнозначные, хотя и далеко не во всем совпадающие величины. Вот где, на мой взгляд, истинный корень пушкинского величия и глубины. Из всех русских художников Пушкин является в наибольшей степени европейцем. Парадоксально, что Европа до сих пор не может понять этого в полной мере и оценить по достоинству. Однако эта парадоксальность есть своего рода закономерность. Ниже мы остановимся на этом. Европейскость Пушкина — лишь форма русскости. Он осветил Европу светом русской, а Россию — светом европейской мысли.
Поэтому для нашей темы, как мне кажется, особенно важно прояснить соотношение Пушкина с мировой литературой. Ведь его первейшая заслуга — в возведении русских проблем во всемирно-исторические, в придании русским темам общечеловеческого звучания.
Идеал человека у Пушкина — это русский человек, который овладел бы всем положительным и преодолел бы все отрицательное в опыте человечества за всю его историю.
Отсюда сила пушкинского прозрения, о котором с такой поразительной ясностью и отчетливостью сказал Гоголь в своей статье о Пушкине: Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет»..
Пушкин писал по преимуществу, даже главным образом, о России и, конечно же, для России, но все же его произведения проникнуты духом мировой истории.
Возможно, самая актуальная задача пушкиноведения — рассмотрение творчества Пушкина в этом аспекте.
Между тем в большей части исследований, ставящих проблему пушкинского реализма, дело сводится к выяснению, преимущественно, тех его особенностей, которые обусловлены непосредственно историческим моментом, когда он возник и развивался. (. )
«. » Может быть, мы и сами еще не вполне осознали истинные масштабы творчества Пушкина. Во всяком случае, в наших истолкованиях он нередко выглядит проще, элементарнее, чем даже Тургенев, не говоря уже о Толстом и Достоевском. В действительности, по совокупности всех результатов своей деятельности Пушкин если и не сложнее, то, во всяком случае, богаче, разностороннее каждого из своих великих. последователей, начиная от Гоголя и Лермонтова и кончая Толстым и Чеховым. Кто-то из историков русской литературы остроумно заметил, что Пушкин — это завершенный круг, тогда как даже такие гении, как Толстой или Достоевский, всего лишь сегменты этого круга. После Пушкина каждый великий русский писатель, разумеется, шел дальше его, их общего учителя, но только в каком-то определенном отношении. Пушкин охватил все, Пушкин — это целое, в сравнении с ним любой из русских писателей последующих поколений — лишь часть этого целого.
В Пушкине постижение противоречий реальной жизни уравновешивалось осознанием величия и благородства человека — единственного творца истории. В дальнейшем ученики и последователи Пушкина, в связи с ростом общественных и психологических конфликтов, углублялись по преимуществу в отдельные сферы их. Пушкинская целостность, как и пушкинское совершенство, были невозвратимы. Но пушкинские традиции развивались. Ученики и последователи Пушкина, от Гоголя и Лермонтова до Толстого и Чехова, продолжали идти путем своего учителя — и для них главным было проникновение в самые глубокие слои общественных и психологических противоречий и поиски средств преодоления их.
Литературы западноевропейских стран. в ХIХ в., соединенные с русской литературой общностью реалистических принципов, отличаются от нее характером идеалов. Идеалы русской литературы (хотя и не чуждые утопизма и реакционности) исходят из народного самосознания, адресованы народу, предусматривают коренные изменения жизни в его интересах. Крупнейшие западноевропейские реалисты заняты в первую очередь анализом, а идеалы возникают в их произведениях большей частью вне органической связи с ним. Все это предопределило особенности отношения на Западе к русской литературе.
Исключительная популярность Достоевского в западноевропейских странах не случайна. Достоевский привлек и привлекает внимание западноевропейского читателя, прежде всего, глубиной раскрытия противоречий человеческого сознания. Что касается Пушкина, Запад увидел в нем преимущественно то, что Пушкин взял у Запада, то есть общую форму изображения жизни. Но Запад не понял и не оценил по достоинству ни всеобъемлемости и гармоничности пушкинского гения, ни совершенства пушкинских произведений. Все русское в Пушкине лишь в малой степени сделалось доступным Западу. О Достоевском на Западе пишут как о русском гении, раскрывшем хаос русской души, а на деле выделяют в нем черты, столь сильно сближающие писателя с Западом.
Несмотря на то что русская литература еще в начале ХIХ столетия находилась в сильной зависимости от западноевропейских литератур, она становится на путь классического реализма во всяком случае не позднее их.
Пушкин — первый великий строитель русской культуры — в смысле книжной мудрости ни в чем не уступает своим выдающимся современникам в Западной Европе. Вместе с тем ему в полной мере доступна и практическая народная мудрость, которую он ценит не менее, чем книжную. В нем, в Пушкине, таким образом, гармонически соединились эти две стихии. Западная Европа ХIХ в. ничего подобного не знала. Русские передовые деятели, в особенности близкие Пушкину декабристы, заняты были мыслью о преобразовании жизни в интересах народа, хотя рассчитывали осуществить это и без его участия. На Западе политические теории исходили из соображений защиты не столько достоинства личности, сколько ее инициативы. Понятно, что книжная мудрость здесь более полагалась на самое себя.
Гений Пушкина, соединив в себе высочайший интеллектуализм с глубочайшей народностью, обрел необычайную проницательность, интерес ко всему, что совершилось и совершается в мире, исключительное мастерство стиля. (. )
(. ) Из великих художников в ХIХ в. Пушкин наиболее глубоко и органически воспринял традиции эпохи Просвещения и Возрождения. Как и просветители, Пушкин верит в силу разума и в его победу над тьмой, но эта его вера основана на глубоком анализе — достоянии ХIХ в.
С художниками Возрождения Пушкина связывает безграничная вера в природу человека, но и в отношении к человеческой природе он остается художником своего столетия, зная о ее противоречиях, социально обусловленных, и постоянно углубляясь в них.
Полагаясь на всеспасительность разума, просветители без должного внимания относились к инстинктивным требованиям масс. Отсюда механическая многослойность сюжетосложения в просветительском реализме, преодоленная классическим реализмом. Пушкин был наделен идеальной художественной мерой, что очень точно определено Львом Толстым в письме к П. Д. Голохвастову от 9—10 апреля 1873 г. В письме речь идет о необходимости для каждого писателя изучать пушкинские «Повести Белкина».
«Изучение этого чем важно? — пишет Л. Толстой.— Область поэзии бесконечна, как жизнь; но все предметы поэзии предвечно распределены по известной иерархии, и смешение низших с высшими или принятие низшего за высший есть один из главных камней преткновения. У великих поэтов, у Пушкина, эта гармоническая правильность распределения предметов доведена до совершенства. Я знаю, что анализировать этого нельзя, но это чувствуется и усваивается. Чтение даровитых, но негармонических писателей (то же — музыка, живопись) раздражает и как будто поощряет к работе и расширяет область; но это ошибочно, а чтение Гомера, Пушкина сжимает область, и если возбуждает к работе, то безошибочно. »
Иерархия характеров — важнейший принцип реализма Толстого. Толстой и в этом смысле в Пушкине видел своего предшественника. Пушкин отклоняет просветительское противопоставление героя массе. Напротив, в глубинах этой массы он ищет источники, объясняющие необходимость и самых крутых поворотов истории.
У Пушкина нет неподвижного быта, как действительности низшего ранга. Пушкин снимает противоположность между бытом и бытием.
Изображение быта как общественного бытия — неотъемлемое свойство реалистического искусства.
Как лишь у очень немногих художников мира, у Пушкина быт выступает и как всечеловеческое бытие,— всякий раз в конкретном его преломлении. (. > Благодаря мере человечности, применяемой Пушкиным, он и достигает «гармонической правильности», восхищавшей Толстого.
Об этом превосходно говорил Проспер Мериме.
В речи о Пушкине Тургенев привел ряд ценнейших его высказываний. «Ваша поэзия,— сказал нам однажды Мериме, известный французский писатель и поклонник Пушкина, которого он, не обинуясь, называл величайшим поэтом своей эпохи, чуть ли не в присутствии самого Виктора Гюго,— ваша поэзия ищет прежде всего правды, а красота потом является сама собою; наши поэты, напротив, идут совсем противоположной дорогой: они хлопочут прежде всего об эффекте, остроумии, блеске, и если ко всему этому им предстанет возможность не оскорблять правдоподобия, так они и это, пожалуй, возьмут в придачу. У Пушкина,— прибавлял он,— поэзия чудным образом расцветает как бы сама собою из самой трезвой прозы. Тургенев далее сообщил, что Мериме находил немало общего между Пушкиным и древними греками, отмечал в пушкинской поэзии слияние идеального и реального, восхищался умением Пушкина общеизвестное выразить самым оригинальным образом.
Если свести воедино мысли Мериме о Пушкине, то получится, что для него Пушкин был лучшим наследником и продолжателем опыта всей мировой литературы за всю ее историю