Что написал достоевский в омске

10.04.202214.04.2022 admin 0 Comments

Что написал достоевский в омске

Предстоящий год для Омска будет насыщен культурными мероприятиями – город планирует широко отметить 200-летие Ф. М. Достоевского. Именно здесь писатель провёл четыре самых страшных и тяжёлых года на каторге. О важной роли Омска в судьбе писателя рассказывает директор Омского государственного литературного музея им. Ф. М. Достоевского Виктор Вайнерман.

– Омск сыграл очень важную роль в жизни Достоевского – с одной стороны, там он пережил тяжёлые испытания, но с другой – именно этот период оказал глубочайшее влияние на всю его дальнейшую писательскую судьбу. На ваш взгляд, как можно оценивать этот период в судьбе Фёдора Михайловича Достоевского?

– Я считаю, что Омск – это ключевой город в судьбе Достоевского. В Москве он родился, последние годы своей жизни прожил в Петербурге. Но именно после Омска Достоевский смог подняться на тот личностный, духовный, философский и какой угодно ещё уровень, который позволил ему стать великим писателем. Именно в Омске произошло перерождение его убеждений. Здесь выковывались те взгляды на жизнь и суждения о людях, о России, о народе, о взаимоотношениях в социуме, в семье, между взрослыми и детьми, которые потом нашли отражение во всех его произведениях.

– Он ведь жил в Омске в тяжелейших условиях, которые могли его сломать. А почему произошёл именно творческий переворот, духовное перерождение?

– В этом как раз и состоит тайна личности самого Достоевского – он оказался очень сильным человеком, духовно сильным. И в тех условиях любой другой человек, несомненно, был бы сломлен или стал бы мизантропом, как, например, польские дворяне, которые его окружали, – они постоянно говорили, что ненавидят этих разбойников, имея в виду каторжан. А Достоевский постоянно анализировал причины такого агрессивного отношения к себе со стороны окружавших его заключённых. Он подвергал сомнению всё на свете – всё, что составляло суть его собственной личности до каторги, начиная от веры в Бога и заканчивая отношением к народу.

– Но в то же время он писал, что именно в Омске встретил много порядочных, по-настоящему благородных людей. Тот же комендант крепости де Граве, с которым Достоевский очень подружился… Расскажите об этой стороне его жизни в Омске.

– О самом Омске Достоевский отозвался очень нелицеприятно – «гадкий городишко». Ну а какие ещё слова и какое отношение можно было ожидать от человека, который видел Омск через зарешёченные окна и смотрел на окружающий его мир через штыки конвоиров. Конечно, к самому городу Достоевский не мог испытать никакого другого чувства. Но лучшая характеристика любого города – это характеристика людей, которые его населяют.

И Достоевский говорил, что он здесь нашёл очень много благородных людей и что если б он их здесь не нашёл, то «он бы погиб совершенно». Он говорит это о разных совершенно людях: об инспекторе классов Омского кадетского корпуса Иване Викентьевиче Ждан-Пушкине, который впоследствии определил в кадетский корпус его пасынка Пашу. И о священнослужителе Александре Ивановиче Сулоцком и Якове Александровиче Слуцком – артиллерийском полковнике, который помогал ему, чем мог. Конечно, о коменданте Омской крепости Алексее Фёдоровиче де Граве и многих других людях.

Когда в 1855 году, выйдя с каторги, он писал письмо Прасковье Александровне Анненковой, он не мог не отозваться тепло о её дочери Ольге и супруге дочери Константине Ивановиче Иванове, в доме которых он прожил около трёх недель. Потому что Константин Иванов был адъютантом генерала Бориславского, который заведовал всеми работами в крепости. И будучи женатым на дочери декабриста, он старался сделать всё, чтобы, по крайней мере, жизнь Достоевского была сохранена, и его здоровье не пострадало бы катастрофически.

Так, например, за поэтом-петрашевцем Сергеем Фёдоровичем Дуровым не доследили: он однажды попал на работу по разбору баржи, вмёрзшей в лёд, и вместе с другими арестантами работал, стоя по пояс в ледяной воде. После этого Дуров стал инвалидом. И об этом в «Записках из Мёртвого дома» красноречиво написано: рассказчик «с ужасом смотрел, как один из его товарищей гас у него на глазах словно свеча – вошёл он в острог красивый, бодрый, а вышел седой, полуразрушенный, без ног, с одышкой». От такой работы Достоевский был, к счастью, здесь избавлен.

Это ни в коей мере не означает, что он катался здесь как сыр в масле и бил баклуши. Достоевский тяжело работал: например, когда его направляли в инженерную мастерскую, он там крутил тяжёлое точильное колесо – его нужно было крутить много часов с определённой скоростью, прикладывая огромные усилия. Но главными тяготами были даже не эти физические работы, а ненависть со стороны каторжан к нему как к отставному военному и помещику. А каторжники в омском остроге совершили свои преступления именно против дворян.

– Вы упомянули Прасковью Анненкову. Это одна из жён декабристов, которые также проявляли заботу о Достоевском?

– Это одна из декабристок, которые оказали ему определённую помощь. Прасковья Александровна жила в Тобольске. Вместе с Натальей Дмитриевной Фонвизиной они познакомились с Достоевским, когда его везли на каторгу – во время остановки в Тобольске. Они пообещали ему помощь и поддержку. К тому времени они жили в Сибири уже 25 лет, и у них, естественно, образовались некоторые связи в местном обществе. Среди представителей омского военного руководства было немало людей, которые симпатизировали декабристам и поддерживали с ними отношения. Поэтому, когда стало известно, что человек их круга, известный писатель, которого похвалил Белинский, оказался на каторге, большинство благосклонно отнеслись к вопросу о помощи Достоевскому.

– Получается, судьба таким вот жесточайшим образом выковывала писателя Достоевского. Как вы считаете, отсюда у него такой поразительный дар предвидения судьбы России? В социальных сетях то и дело публикуются цитаты из Достоевского, которые звучат невероятно актуально. Впечатление, что он знал про жизнь России на 200 лет вперёд.

– Достоевский, конечно, был пророком. Ещё в 1996 году я выпустил книгу, которая называлась «Достоевский на каждый день», куда включил, на мой взгляд, его актуальные высказывания из «Дневника писателя». И тогда эта книжка пользовалась огромной популярностью: там Достоевский говорил о том, почему славянские страны Европы негативно относятся к России, о том, как узнать нового русского за границей, удивлялся, почему у нас все до единого лгут и почему золотой мешок обладает таким большим влиянием.

Спустя 20 лет я издал эту книгу под другим названием «Достоевский о нас». И эта книга продолжает пользоваться популярностью, потому что слова Достоевского в его предвидении актуальны и сегодня. Он там, например, пишет, что нам надо тратить на образование не меньше денег, чем на войско, – актуально и сейчас. В то время, когда ещё читали газеты, многие, прочитав книгу, удивлялись, неужели это Достоевский написал? Настолько все эти мысли были на слуху у многих людей.

– В Омске уже начались празднования по случаю 200-летнего юбилея Ф. М. Достоевского. Какие мероприятия запланированы в течение года?

– Много мероприятий запланировано непосредственно в нашем музее. Но также мы рассчитываем, что об этом празднике узнают не только филологи и не только краеведы, но и самые широкие слои населения. Поэтому министерство культуры Омской области разрабатывает отдельную программу. А в нашем музее мы начинаем, например, такой рассчитанный на год проект: «Будем знакомы. Фёдор Достоевский», где мы будем представлять его с самых разных точек зрения – ребёнком, студентом, военным, меломаном, театралом, игроком, бизнесменом, гурманом, путешественником.

Другой проект – более короткий, но более ёмкий, рассчитанный на шесть месяцев, это проект «Вдохновлённые Достоевским». Там мы будем представлять работы художников, которые иллюстрировали произведения писателя.

Кроме того, мы планируем усовершенствовать нашу экспозицию – мы хотим, чтобы в нашем музее появились аудиогиды с текстами экскурсий на разных языках и возможности для интерактивного взаимодействия посетителей с экспонатами.

– А со школьниками ваш музей как-то специально работает?

– Сегодня, когда уроки литературы сокращаются как шагреневая кожа, именно такие литературные музеи остаются последним оплотом литературы. Мы это отчётливо понимаем и стараемся держать планку. Например, разрабатываем такие формы мероприятий помимо традиционных экскурсий, которые были бы интересны разной аудитории. Мы проводим квесты, разные конкурсы, фестивали.

Наш музей посвящён не только Достоевскому, он рассказывает о двух веках развития литературы. У нас представлены писатели, которые до сих пор популярны, например, детский поэт Тимофей Белозёров, чьи сказки известны всей стране. У нас проходят Белозёровские фестивали, Белозёровские чтения. И когда дети сюда приходят на эти фестивали, они же смотрят целиком и всю экспозицию, и учитель их может заинтересовать целенаправленно и личностью Достоевского.

Мы и сами выезжаем в школы, техникумы, высшие учебные заведения – стараемся, чтобы о музее знали как можно больше людей. Потому что одна из наших задач – стать литературным центром жизни региона.

– Ваш музей часто посещают иностранцы. В честь юбилея запланированы какие-то совместные мероприятия с поклонниками Достоевского из других стран?

– В Южной Корее очень интересуются Достоевским. И в этом году они собираются ставить в Омске спектакль по мотивам его произведений. Хотят прислать сюда съёмочную группу. В Японии среди славистов Достоевский очень популярен. Там много серьёзных исследователей, которые делают очень интересные работы, издают большие монографии о его жизни и творчестве.

– Получается, что Достоевский так и остаётся всемирным русским писателем, самым известным – наряду со Львом Толстым?

– Я бы сказал, что Достоевский всё-таки популярнее Толстого. Толстой сам всё рассказывает о своих героях, а у Достоевского читатель должен вместе с героем пройти весь путь, который ему автор уготовил. И часто в душе читателя происходят процессы, которые он сам от себя не ожидал. Даже если ему расскажут сюжет, и он будет знать, чем закончится тот или иной роман, он начнёт читать и придёт к совершенно иным выводам, чем мог бы предполагать. Таков Достоевский – в этом особенность его творчества.

Источник

Достоевский в Омске. Легенды и мифы о пребывании Ф

Глава книги «Поручаю себя Вашей доброй памяти» (Ф.М. Достоевский и Сибирь).- Омск, 2020, СС.247-297. Книга удостоена премии губернатора Омской области.

Приводится с сокращениями.

Несколько лет тому назад я выступал перед студентами крупного университета в Алма-Ате. Рассказал им о пребывании Достоевского в Омске, в том числе и о попытке покушения, о яде, всыпанном в молоко. Когда я завершил повествование и попросил аудиторию задавать вопросы, вдруг поднялась известная местная общественница –она организовала мой приезд в город и привела меня в университет –и сказала, что не верит всему, что я рассказываю. Мол, каторжнику не могли давать молоко. Это в условиях острога дефицитный продукт. И что легенда скорее всего выдумана Токаржевским. Дама не располагала ни одним фактом, чтобы подтвердить свои сомнения. Не могла она и привести какие-то иные версии относительно условий пребывания писателя в омском остроге. Но её иррациональное «не верю!» наилучшим образом обрисовало весь механизм возникновения и существования мифов, связанных с пребыванием Достоевского на каторге. Под влиянием разных обстоятельств у человека складывается некая картинка происходящего. Не имея обыкновения сомневаться в своём суждении, проверять самого себя, он начинает верить в собственное воображение как в единственный объективный источник. Далее вымышленная картинка отправляется «в народ». А «народ» частенько воспринимает не доказательную исследовательскую базу, а близкие ему эмоциональные и некомпетентные суждения.

Официальные источники утверждают, что у Достоевского в период каторги часто случались приступы падучей, и он после припадков попадал в омский госпиталь. Здесь его опекали врачи, фельдшеры и их жёны. (Опекали, хотя рисковали при этом жизнью.)
Ярко и красочно рассказывает Токаржевский о некоторых работах арестантов, об их взаимоотношениях друг с другом.
В переведённом Арендтом отрывке отразились политические дискуссии, которые вели между собой «государственные преступники» из России с участниками польского освободительного движения. Яростно спорили они друг с другом, когда толкли алебастр. «Разговор между нами и Фёдором Достоевским всегда начинался в минорном тоне, с обмена мнениями в вопросах для нас и для него более или менее индифферентных, но он скоро переходил в острую полемику и страстный спор по другим вопросам. Слова из уст быстро вылетали под аккомпанемент наших энергичных ударов молота, из-под которых разлеталась пыль по воздуху, наполняя барак миллиардами белых, блестящих, как бы живых искорок.
При таком запальчивом, возбуждающем нервы и волнующем кровь споре мы ударяли молотами с таким размахом, что даже инструктор наш, человек весьма добродушный, Андрей Алмазов, восклицал: “Легче, ребята! Легче!” – и часто предлагал нам отдых раньше назначенного часа».
По мнению специалиста, изучившего польский оригинал воспоминаний Токаржевского (речь идёт о М. М. Кушниковой), «перевод Арендта… не идеален ни с точки зрения учёта нюансов содержания, ни в смысле передачи тональности оригинала. Отчасти это объясняется тем, что В. Б. Арендт умер до выхода в свет его перевода и, очевидно, не держал корректуры». Последнее замечание представляется весьма странным, так как чтение корректуры даёт возможность приблизить к идеалу готовый текст, но не даёт возможности улучшить качество перевода. В статье цитируемого исследователя упоминаются мемуары товарища Достоевского по каторге Ю. Богуславского, опубликованные под названием «Воспоминания сибиряка» в 1896 году в краковской либерально-демократической газете «Новая реформа». Эти воспоминания на русском языке не были изданы и упоминаются только в польской специальной литературе.
Ю. Богуславский «умер в 1857 (или 1859) году, из Сибири же он возвратился в 1855. Богуславский не претендовал на художественные красоты и не думал о сколько-нибудь быстрой публикации своих воспоминаний; ему хотелось зафиксировать факты и впечатления. Судя по массе мелких деталей, включённых в текст, можно предполагать, что мемуарист располагал какими-то заметками, сделанными в Сибири». Далее В. А. Дьяков отмечает, что, прежде чем попасть на страницы газеты, рукопись воспоминаний Ю. Богуславского попала в руки Ш. Токаржевского, «который, во-первых, дополнил текст, во-вторых, изготовил ту копию “Воспоминаний”, с которой они печатались в “Новой реформе”».
Исследователь отмечает постоянное вмешательство в текст мемуаров Ю. Богуславского со стороны Ш. Токаржевского «как в смысле стилистики, так и по существу». Токаржевский, по словам Дьякова, получил рукопись воспоминаний Богуславского в то время, когда работал над собственными мемуарами. Сопоставление текстов мемуаров Богуславского и Токаржевского обнаруживает, что «вмешательство» последнего было весьма творческим. «Токаржевский, с одной стороны, исправлял и дополнял Богуславского, внося в его “Воспоминания” те настроения польской общественности, которые были характерны для конца 80-х, а не для середины 50-х годов (время написания мемуаров. – В. В.), с другой – заимствовал у Богуславского имена и конкретные факты, которые он сам едва ли мог удержать в памяти, прожив три бурных десятилетия и побывав в ссылке ещё два раза». Не случайно исследователи, рассматривая воспоминания Токаржевского в ряду других источников сведений об омской каторге 1850-х годов, указывали на их вторичность по отношению к мемуарам иных авторов, а также к «Запискам из Мёртвого дома» Ф. М. Достоевского.
В «Воспоминаниях» Богуславского, как отмечает Дьяков, много фактов, неизвестных из других источников. Например, упоминается писарь ордонансгауза Омского гарнизона Ипат Семёнович Дягилев. Он был первым официальным лицом, с которым встречались в Омске партии каторжников. «Вежливый, пресмыкающийся даже, он такую сделал жалостливую мину, –рассказывает Богуславcкий, –так сочувствовал нам, так жалел, что я подумал было, что он вообще честный человек, а это был жулик, каких среди жуликов не часто встретишь. Был он собакой, которая ластится и кусает исподтишка». Исследователь отмечает, что в «“Записках из Мёртвого дома” Дягилева нет, но человек этот совершенно реальный и наверняка известный Достоевскому». Дьяков прав: этот человек был известен Достоевскому. Более того, он даже упомянут в… «Записках». Там назван писарь Дятлов –«чрезвычайно важная особа в нашем остроге, в сущности, управляющий всем в остроге и даже имевший влияние на майора, малый хитрый, очень себе на уме, но и не дурной человек. Арестанты были им довольны» (IV, 204–05). Очевидно, что воспоминания поляка
отличаются от текста «Записок». Судя по последнему, писарь мог оказывать некоторую помощь Достоевскому.
Этот человек упоминается и в других воспоминаниях Токаржевского – «Семь лет каторги». Писарь Дягилев, по воспоминаниям Токаржевского, был «вежливый до слащавости», охоч до денег и не прочь услужить иностранцам. Книга «Семь лет каторги» добавляет свежих красок в картину омской жизни середины XIX века. Хотя в каких-то моментах свои изрядно стёршиеся со временем воспоминания Токаржевский освежает и с помощью упоминавшихся мемуаров Богуславского, повторяя их почти дословно (например, в сцене драки чеченцев и «коренного» населения каторги), и с помощью «Записок из Мёртвого дома» Ф. М. Достоевского. При этом он вольно переставляет акценты в описании происходивших событий, создавая, в отличие от Достоевского, картину удручающе субъективную.
Впрочем, Токаржевский настолько уверен в собственной правоте, что даже не пытается приукрасить себя и своё поведение, полагая, что иначе, как положительное, читатели его
не оценят. Он подчёркивает своё кичливое, надменное отношение к каторжанам, стремление держаться от них подальше.
«Эти люди, последние из последних, – рассказывает Токаржевский о встрече с омскими каторжанами, – приближались и протягивали нам руки, те руки, которые столько раз обагрялись кровью и были причастны к тяжким преступлениям. Я отдёрнул свою ладонь и, оттолкнув всех, вошёл в каземат с гордо поднятой головой. С моей стороны это был весьма недипломатичный поступок. Все преступники и бандиты на меня обиделись, называли меня чёртом и дьяволом, все ненавидели меня, а кому только было охота, всячески унижали меня, каждый по-своему». Читая воспоминания Токаржевского, поражаешься, как со временем искажается представление человека о том, что было на самом деле. Известно, что в омской каторге в начале 1850-х годов было сто пятьдесят-сто семьдесят человек арестантов. При желании они могли легко расправиться с любым человеком. Но Токаржевскому с высоты времени всё видится иначе. «Меня окрестили “храбрый”, – заявляет он, – потому что, хотя никому я не перебегал дорогу и был со всеми исключительно уступчивым, – что-то этакое внушал разбойникам, что они держались от меня подальше, но с оглядкой, опасаясь моих достаточно сильных кулаков».
Ненависть к каторжанам всех поляков, находившихся в омской каторге, отмечает и Достоевский. В «Записках» арестант М-кий (Олех Мирецкий), сверкая глазами и скрежеща зубами, говорил, что он «ненавидит этих разбойников»… Отмечу, справедливости ради, что сам Достоевский, которого Токаржевский описывает весьма нелицеприятно, отзывается о поляках взвешенно и весьма уважительно. Нигде в книге он
не позволяет себе описаний, подобных тем, что оставил автор «Семи лет каторги». Так, поэт, член кружка Петрашевского Сергей Фёдорович Дуров описан Токаржевским пренебрежительно – как фат и низкий сплетник. Он «был и нудным, и смешным, –отмечает автор воспоминаний. – Иногда с ним можно было поболтать не без приятности, – конечно, не очень вдаваясь в смысл разговора».
Характеристика, данная Шимоном Токаржевским Достоевскому, очень любопытна, особенно для читателя, привыкшего к пиетету по отношению к классику. На такого читателя любые не парадные, а житейские, бытовые подробности поведения знаменитых людей порой производят впечатление разорвавшейся бомбы… Токаржевский недоумевает: «Как, каким образом этот человек заделался конспиратором? Каким образом принимал участие в демократическом движении, он, гордец из гордецов, притом гордящийся по той причине, что принадлежит к привилегированной касте? Каким образом этот человек мог жаждать свободы людей, он, который признавал только одну касту и только за одной кастой, а именно аристократической, признавал право руководить народом во всём и всегда? Наверно, он невольно поддался минутному увлечению, так же как невольно пришлось примириться со злосчастьем, которое случайно через конспирацию занесло его аж до омской каторги».
Думается, автора «Семи лет каторги» более всего разделяли с Достоевским политические убеждения последнего, утверждавшего право России доминировать над Украиной, Волынью, Подольем, Литвой, Польшей, как над исконно русскими территориями. Разумеется, участники польского освободительного движения, положившие жизни на борьбу за освобождение своей страны от российского влияния, никак не могли принять это и уж тем более примириться с позицией Достоевского, считавшего, что «рука Божьей справедливости привела эти провинции и эти края под чужую власть оттого, что они не могли существовать самостоятельно и, не попав под власть России, ещё долго оставались бы в невежестве, нужде и дикости».
Не в силах переспорить страстного Достоевского, который буквально «чуть не прыгал мне в глаза, называл неучем и дикарём, кричал так страшно, что по всему острогу среди преступников пошёл слух: – Политические дерутся!», Токаржевский и другие поляки решили, что Достоевский страдает маниями, и полностью отнесли его вспыльчивость к болезненному состоянию писателя. «Достоевский, – отмечает мемуарист, – был часто просто невыносим во время споров.

В скобках: Апология дворянства, приписываемая Ф. М. Достоевскому, сама по себе является знаком неприязни и нежелания отдать писателю необходимую дань справедливости. Выйдя из острога, Достоевский заявил, что он полностью на стороне простого народа. Последующее творчество автор «Записок из Мёртвого дома» посвятит защите «униженных и оскорблённых», а в «Дневнике писателя» и знаменитой «Речи о Пушкине» прямо призовёт полюбить народные святыни и жить с народом одной жизнью.

Источник

Фёдор Михайлович Достоевский

Кружок М. В. Петрашевского и заменённый на каторгу сметрный приговор.

С 1847 года Ф.М.Достоевский, посещая кружок М.В. Петрашевского, увлёкся демократическими и социалистическими идеями. Позже он также участвовал в собраниях петрашевца Н.А.Спесивцева, стремившегося создать тайную революционную организацию. В 1849 году последовали арест и приговор Ф.М Достоевского к смертной казни. На Семёновском Плацу в Петербурге Ф.М. Достоевский пережил обряд приготовления к смертной казни. Но буквально в последнюю минуту царский гонец доставил новый приказ: отменить казнь и сослать заключённых в Сибирь на каторгу.

Впереди была тревожная неизвестность. Тобольск, куда прибыли заключенные, являлся распределительным пунктом, из которого узников должны были развезти дальше — по самым строгим сибирским каторгам и острогам. Можно представить, какие тяжкие переживания и предчувствия охватывали доставленных в Тобольск заключённых.

Но Достоевского ждало неожиданное утешение: на пересыльном дворе петрашевцев тайно посетили жены декабристов — П.Е. Анненкова с дочерью Ольгой, Ж.А. Муравьева и Н.Д. Фонвизина. Они снабдили узников пищей, теплыми вещами и каждому из них подарили экземпляр Нового Завета со спрятанными в обложку десятирублевыми ассигнациями. Деньги, конечно, очень пригодилось на каторге, но самым главным в этом подарке был сам Новый Завет — утешительное благословение и ободряющее напутствие в неведомую, страдальческую каторжную жизнь.

Омский острог

Достоевскому пришлось отбывать каторгу в Омском остроге, предназначенном для самых опасных преступников (разбойников, убийц-рецидивистов и т.п.). Условия содержания были тяжелыми. Старый, ветхий барак, в котором летом было нестерпимо душно, а зимой невыносимо холодно; теснота; грязь; огромное количество блох, вшей и тараканов; страдания от кандалов, которые было положено носить, не снимая (следы от них остались у писателя на всю жизнь); истощение от тяжелых работ и плохого питания; приступы эпилепсии, начавшейся именно в этот период; невозможность даже краткого уединения — все это делало существование вчерашнего столичного литератора в занесенном снегами сибирском каторжном остроге крайне мучительным. И вот, в такой обстановке душевных страданий и житейской неустроенности, в сердце Достоевского разыгрывалась драма переосмысления мировоззрения или, как он называл ее сам, «перерождения убеждений».

После испытанного шока перед возможной смертью и помилования, Ф.М.Достоевский поверил в Бога. Позже, в романе «Идиот» он описал собственные чувства человека, приговорённого к смерти. Прибыв на место каторги в Омский острог, Ф.М.Достоевский отозвался о нём, как о «гадком городишке». Ведь для него Омск стал тем местом, где его поставили на самую низкую ступень социальной лестницы.

Первая встреча с главным тюремщиком плац-майором Кривцовым подтвердила его репутацию мелкого варвара и жестокого тирана. Достоевский увидел полупьяного человека с багрово-свирепым лицом под оранжевым околышем засаленной фуражки, в армейском мундире с грязными армейскими эполетами. «Угреватое и злое лицо его производило на нас чрезвычайно тоскливое впечатление: точно злой паук выбежал на бедную муху, попавшую в его паутину». По своему обычаю, он жестоко обругал прибывшего арестанта и пригрозил ему поркой за малейший проступок. Достоевского отвели в кордегардию, или караульную, где ему немедленно же придали новое обличие арестанта. Ему обрили голову, он был облачён в двухцветную куртку с жёлтым тузом на спине и покрыт мягкой бескозыркой. В таком виде он вступил в каторжный каземат.

Четыре года, проведённые в Омской тюрьме, стали для Ф. М. Достоевского одними из самых трагичных страниц его жизни. Всю тяжесть своей каторги писатель отразил в «Записках из мёртвого дома». Это произведение стало первой книгой в России, написанной человеком в тюрьме. В письме брату Ф.М.Достоевский рассказывал: «Все четыре года я прожил безвыходно в остроге, за стенами, выходил только на работу. Работа доставалсь тяжёлая и я, случалось, выбивался из сил. Работали в ненастье, мокроту, слякоть или зной, в нестерпимую стужу. Раз я провёл четыре часа на экстренной работе, когда ртуть замёрзла и было, может быть, градусов 40 морозу» («Русская старина», 1885г.).

Он увидел здесь в действии и на практике древний грозный устав о наказаниях: клейменые лица «для вечного свидетельства об их отвержении», истерзанные спины наказанных шпицрутенами, распухшие, багрово синего цвета, с застрявшими в них занозами. Омские каторжники были неумолимо окутаны железом. В оковах люди мылись в бане, в кандалах играли комедию, в цепях лежали больными в госпитале.

Достоевского поразила ненависть арестантской массы к приговорённым дворянам. Бывшие крепостные выражали свою вражду к недавним помещикам, утратившим безграничную власть над ними. «Вы, дворяне, железные носы, нас заклевали. Прежде господином был, народ мучил, а теперь хуже последнего наш брат стал». Но обычно сословная вражда между заключёнными не проявлялась столь бурно.

Днём, вечером вечные драки, кражи, налёты и обыски со стороны начальства, постоянные побудки ночью. Всё угнетало, всё было направлено на то, чтобы человек забыл что он человек. Особой жестокостью отличался конечно же Кривцов. В его привычке было придираться попусту. Даже если не на том боку спит арестант, и из-за этого одного уже наказание.

По рассказу самого Достоевского, он имел среди арестантов «много друзей приятелей», интересовался их «историями», их песнями, их нравственными запросами.

В пёстром разнообразии острожной толпы, где были представлены все виды преступлений, Достоевский мог наблюдать едва ли не все типы уголовного мира – от контрабандистов и фальшивомонетчиков до истязателей малолетних и грабителей на большой дороге.

Данные «Записок из Мёртвого дома» дают возможность разбить население острожской казармы по методу Стендаля и Толстого на несколько категорий. Основное деление каторжных выразилось бы в двух группах:

1) наивные и простоватые болтуны,

Этот второй, наиболее многочисленный разряд, в свою очередь, распадался на несколько видов:

2) добрые и светлые;

Особое внимание изобразителя сложных случаев совести привлекали «угрюмые и злые». Ему пришлось прожить четыре года бок о бок с мрачнейшими знаменитостями уголовного мира. Убийца детей татарин Газин; отвратительнейший из всех заключённых Аристов, «нравственный Квазимодо», утончённый развратник, паразит и предатель – такова была среда «колоссальных страшных злодеев», окружавшая Достоевского в каторжной казарме.

Но были и другие. В небольшой кучке «добрых и светлых» Достоевский нередко отходил душой от всех острожных впечатлений. К этой группе принадлежали и смиренный простодушный юноша, и пострадавший за веру седой старообрядец, и несколько кавказских горцев, принёсших в грязь и чад арестантской жизни рыцарскую доблесть своих горных нравов.

Достоевский сразу почувствовал в поруганном населении омской казармы выдающихся самородков. Это были яркие проблески в густых потёмках заточения: «Всё это только мелькнуло передо мной в этот первый, безотрадный вечер моей новой жизни, мелькнуло среди дыма и копоти, среди ругательств и невыразимого цинизма, в мефитическом (затхлом, удушливом) воздухе, при звоне кандалов, среди проклятий и бесстыдного хохота.

Все жители тюрьмы спали на нарах вместе: на каждого человека приходилось примерно по три доски. На пояс каждого арестанта закреплялись четырёх-пятикилограммовые кандалы, поверх которых одевались штаны. Все годы каторгы кандалы не снимались. Ф.М.Достоевский говорил: «Это не столько тяжело физически, сколько психологически».

Больше всего Ф.М. Достоевского огорчал запрет писать книги. Он сетовал: «Лучше 15 лет каторги, но чтоб можно было писать. Впоследствие, результаты работы трагически сказались на здоровье Ф.М. Достоевского. Кроме того, именно в годы каторги, у писателя развилась эпилепсия.

Арестантов жестоко наказывали плетьми за всевозможные провинности: число ударов доходило до 12 тысяч. Выйдя из тюрьмы, писатель так выразился о своём заключении: «Все эти годы я был заколочен заживо».

Время на каторге сыграли и свою положительную роль в судьбе Достоевского: он поистине стал Гением в литературе. В тюрьме же Достоевский стал человеком верующим: После освобождения Достоевский увлёкся социалистическими идеями. Этому способствовало его общение с арестантами разных слоёв общества в Омском остроге. Его сокамерник поручик Дмитрий Ильинский стал впоследствии прототипом одного из главных героев книги «Братья Карамазовы».

Строки Евангелия были знакомы писателю «с первого детства». Воспитанный в «семействе русском и благочестивом» он с ранних лет проникся красотой Священной истории — рассказы о праведном Иосифе, о многострадальном Иове, о Рождестве Христовом пленили его детское воображение. Первыми прочитанными Достоевским словами были слова библейского повествования: мать учила его читать по книге «Сто четыре священных истории, выбранные из Ветхого и Нового Завета» И. Гибнера. Но прошло детство, наступила юность, время первого литературного успеха и время увлечения социализмом. Главным авторитетом для начинающего писателя стал В.Г. Белинский.

«Под подушкой его лежало Евангелие. »

Заключённые в Омском остроге не имели права читать никаких книг, кроме духовных. Новый Завет, таким образом, был единственным изданием, которое Достоевский мог держать у себя, не нарушая внутреннего распорядка острога. Правда, первое время с ним была еще одна книга — Библия небольшого формата на славянском языке, присланная по его просьбе братом в каземат Петропавловской крепости. Однако эту Библию у Достоевского в остроге украли. Книгу же Нового Завета он сохранял на протяжении всей каторжной жизни. «Четыре года пролежала она под моей подушкой в каторге, – вспоминал сам Достоевский. – Я читал ее иногда и читал другим. По ней выучил читать одного каторжного».

В книге Нового Завета Достоевский хранил небольшую тетрадь в восьмую долю листа. В нее он заносил свои наблюдения над народной речью и каторжной жизнью — материал для будущих сочинений (учёные называют ее «Сибирской тетрадью»). Делать это приходилось тайно: заключённым было запрещено иметь письменные принадлежности. Современный специалист по творчеству Достоевского В.Н. Захаров заметил, что по формату Новый Завет и Сибирская тетрадь совпадают, и предположил, что это неслучайно. Гипотеза его вскоре нашла косвенное подтверждение: «И вот, когда на моем столе в читальном зале рукописного отдела Российской государственной библиотеки наконец–то оказались рядом Сибирская тетрадь и Евангелие, я получил подтверждение своему предположению: Сибирская тетрадь идеально вкладывается в середину и в конец Нового Завета», – рассказывает исследователь.

Обстоятельства сложились так, что в Омском остроге Достоевскому представилась возможность читать не только Новый Завет, но и богословскую литературу, помогавшую лучше понять евангельские события. Это стало возможным благодаря знакомству Достоевского с женами декабристов, завязавшемуся в Тобольске. В Омске они продолжали поддерживать оказавшегося в заключении писателя. Самые глубокие и духовно-доверительные отношения сложились у Достоевского с одной из них — Н.Д. Фонвизиной.

Наталья Дмитриевна Фонвизина двадцать пять лет провела в добровольном изгнании. Молодой, двадцатитрехлетней барышней она поехала вслед за своим мужем, декабристом М.А. Фонвизиным, в Сибирь, а потом делила с ним тяготы каторги и ссылки в Чите, Петровском заводе, Енисейске, Красноярске и, наконец, Тобольске. Наталья Дмитриевна была глубоко верующим человеком, и в Сибири вокруг нее сложился особый кружок. Участники его вели переписку на религиозно-нравственные темы, обсуждали вопросы духовной жизни, поддерживали друг в друге стремление к христианскому совершенству, занимались делами милосердия и благотворительности. Они были связаны дружбой со знаменитым алтайским миссионером, преподобным Макарием Глухаревым, который два раза в год приезжал по делам в Тобольск и неоднократно посещал Фонвизиных.

Наталья Дмитриевна была чуть ли не единственным человеком, кто писал Достоевскому в острог (даже любимый брат писателя не осмелился поддерживать переписку с государственным преступником). Она постаралась помочь Достоевскому через друзей, принадлежавших к ее кружку — протоиерея Стефана Яковлевича Знаменского (прославлен во святых в 1984 г. в лике праведных) и священника Александра Ивановича Сулоцкого. Через тюремного врача И.И. Троицкого им удалось добиться разрешения передавать Достоевскому духовные книги и журналы. Среди первых же переданных писателю изданий были номера журнала «Христианское чтение» 1828 г. с замечательным произведением архиепископа Иннокентия Херсонского «Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа». Можно не сомневаться, что эта книга, на страницах которой очень талантливо и ярко излагается Евангелие, произвела на Достоевского чрезвычайное впечатление (в его личной библиотеке в последующем будет храниться три разных издания этой книги).

Каторга стала для Достоевского местом, где он заново открыл для себя Евангелие. Поэтому он вспоминал о ней не только без ропота, но даже с благодарностью. «О! это большое для меня было счастие: Сибирь и каторга! – восклицал он, например, в 1874 г. в разговоре с писателем Вс.С. Соловьевым. – Я только там и жил здоровой и счастливой жизнью, я там себя понял, голубчик… Христа понял… русского человека понял и почувствовал, что я и сам русский, что я один из русского народа. Ах, если бы вас на каторгу!».

Именно по выходе из каторги Достоевский в письме к Н.Д. Фонвизиной записал свой знаменитый «символ веры»: «верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».

Книга, подаренная Достоевскому в Тобольске, представляет собой первое полное издание Нового Завета на русском языке (без параллельного славянского текста) в переводе Российского Библейского Общества (1823). Страницы ее содержат многочисленные следы чтения Достоевского — сгибы листов, отчеркивания ногтем и сухим пером, карандашом и чернилами, а также краткие записи. Эти пометки впервые были изучены норвежским литературоведом-русистом Г. Хьетсо в специальном исследовании «Достоевский и его Новый Завет» (1984). В 2010 г. они были полностью воспроизведены в комментированном фототипическом издании экземпляра Нового Завета Достоевского, подготовленном В.Н. Захаровым, В.Ф. Молчановым и Б.Н. Тихомировым. При подготовке этого замечательного издания было выявлено (при помощи самых современных технических средств) 1413 пометок. Благодаря проекту «Евангелие Достоевского», осуществленному под руководством профессора В.Н. Захарова: http://dostoevskij.karelia.ru/Gospel/, сейчас любой желающий может познакомится с ними и в сети интернет.

По наблюдению Г. Хьетсо, из всего Нового Завета наибольшее внимание Достоевского привлекли книги, написанные святым Апостолом и Евангелистом Иоанном — именно в них сосредоточено самое значительное число помет: Евангелие от Иоанна, Первое послание апостола Иоанна и Апокалипсис.

Апостола Иоанна недаром называют Апостолом Любви. Проповедь любви как основы христианской жизни, запечатлелась во многих местах его писаний. Эти места и привлекли Достоевского. Писатель отчёркивает:

Заповедь новую даю вам: любите друг друга. Как Я возлюбил вас, так и вы любите друг друга (Ин. 13, 34); Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, так как Я возлюбил вас (Ин. 15, 12); Кто любит брата своего: тот во свете пребывает, и нет в нем преткновения (1 Ин. 2, 10); Возлюбленные! станем любить друг друга; ибо любовь от Бога, и всякой, кто любит, рожден от Бога, и знает Бога (1Ин. 4, 7); Бога не видал никто никогда. Есть ли мы любим друг друга; то Бог в нас пребывает, и любовь Его совершилась в нас (1Ин. 4, 12); Станем и мы любить Его, потому что Он еще прежде возлюбил нас. Кто говорит: я люблю Бога; а брата своего ненавидит; тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит? И заповедь мы имеем от Него таковую, чтобы всякой, любящий Бога, любил и брата своего (1Ин. 4, 19 — 21).

Но этими новозаветными речениями не исчерпывается Евангелие. Евангелие — это не этическое или социальное учение, а благая весть о Христе как о Богочеловеке. Слишком многие в XIX в. были готовы превратить христианство в социально-этическую доктрину, а Христа признать всего лишь одним из проповедников высшей нравственности и справедливости. Такими были многие из петрашевцев, которые считали что «догмат любви христианской, в течение 1800 лет изменяясь, преобразился в формулы социализма» (М.В. Петрашевский). Однако Достоевский не согласен с такой редукцией христианства. Настоящая, спасающая любовь невозможна без веры во Христа как Сына Божия. «Если Христос не воскрес, то тщетна вера ваша», – пишет Апостол Павел. Достоевский мог бы прибавить: «тщетна тогда и любовь».

Главный герой романа «Идиот» князь Мышкин (которого Достоевский в черновиках к роману трижды именует «князь-Христос») наделен, по выражению преподобного Иустина (Поповича), «христоликими» чертами. Он добр, невинен, готов простить всякому любую обиду, но в нем нет той Божественной силы, которая есть во Христе. Князь Мышкин — это Христос, увиденный глазами Д. Штрауса, Э. Ренана и других западных идеологов, отрицавших Божественное достоинство Христа. Он всех любит, но не только не спасает, но губит всех своей бессильной любовью. «Окружающие возлагают на него все свои упования, надеются, что он спасет их. Но спасти всех способен только Бог, и спасти не всепрощением и одобрением, но указанием на путьочищения от собственных грехов и благодатной божественной помощью на этом пути. Мышкин же, породив надежду в одном, не может не броситься на призыв о помощи другого, а тот первый, которого он оставил, падает, ибо оперся на него всем свои существом, – пишет К. Степанян. – Таким образом, Достоевский ответил тем – очень и очень многим – людям, последователям Д.Ф. Штрауса и Э. Ренана, кто (и тогда, и сейчас) считал, что Христос был всего лишь великим человеком: в таком случае Он оказался бы погребен под грудой калек и грешников, желавших спасения».

Поэтому принципиальное значение имеют те пометки Достоевского, котрыми он отчеркивает стихи Нового Завета, выражающие веру во Христа как в Богочеловека:

«. видевший Меня видел Отца» (Ин. 14, 9); «Я и Отец — одно» (Ин., 10, 30), «Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин. 14,6).

Лишь через евангельскую жизнь во Христе можно найти решение вопросов, волнующих человечество. Попытка найти их решение окольными путями не только обречена на провал, но неизбежно умножает количества зла в мире. Зло старается выдать себя за добро, как антихрист пытается выдать себя за Христа, а апокалиптический зверь из бездны — за агнца. Как красноречива в этом смысле пометка пометка Достоевского напротив стиха Апокалипсиса: «И видел я другого зверя, выходящего из земли; он имел два рога подобные агнчим, и говорил как дракон» (Откр. 13, 11). Комментарий Достоевского на полях гласит: «Социал ».

26 января 1881 г. Достоевский внезапно заболел, у него началось легочное кровотечение. Придя в себя после приступа, он попросил привести священника, исповедовался и причастился. На следующий день он проснулся с мыслью, что сегодня умрет. Его жена Анна Григорьевна пыталась переубедить мужа, но он ответил: «Нет, я знаю, я должен сегодня умереть. Зажги свечу, Аня, и дай мне Евангелие!» Анна Григорьевна подала Достоевскому книгу Нового Завета, которая, по ее словам, «всегда лежала у мужа на виду на его письменном столе, и он, часто, задумав или сомневаясь в чем-либо, открывал наудачу это Евангелие и прочитывал то, что стояло на первой странице (левой от читающего). И теперь Федор Михайлович пожелал проверить свои сомнения по Евангелию. Он сам открыл святую книгу и просил прочесть.

После заключения в Омской крепости, Достоевский уехал в Тобольск, где провёл ещё пять лет. В Санкт-Петербург писатель вернулся лишь 10 лет спустя.

В память о великом писателе в Омске поставлен памятник, открыты Государственный литературный музей, Университет, Научная библиотека при Университете и названа одна из улиц.