Читайте книгу Кавказская слава России. Черный гусар в формате FB2, TXT, PDF, EPUB прямо сейчас онлайн на сайте ornatus.ru бесплатно без регистрации.

Жанр: исторические приключения

Авторы: Владимир Соболь

Серия книг: Воздаяние храбрости

Стоимость книги: 349.00 руб.

Оцените книгу и автора

СКАЧАТЬ БЕСПЛАТНО КНИГУ Кавказская слава России. Черный гусар

Скачать книгу в формате FB2

Скачать книгу в формате TXT

Скачать книгу в формате EPUB

Скачать книгу в формате RTF

Сюжет книги Кавказская слава России. Черный гусар

У нас на сайте вы можете прочитать книгу Кавказская слава России. Черный гусар онлайн. Авторы данного произведения: Владимир Соболь — создали уникальное произведение в жанре: исторические приключения. Далее мы в деталях расскажем о сюжете книги Кавказская слава России. Черный гусар и позволим читателям прочитать произведение онлайн.

Он родился на Кавказе и там убил своего первого врага. Но всю свою жизнь он посвятил служению Российской империи. Он присягал императору Павлу, императору Александру и императору Николаю. Он сражался с турками, французами и персами. Он усмирял Кавказ вместе с генералом Ермоловым. Никто из современников не мог сравниться с ним в храбрости. И он заслуженно занял место среди величайших героев России. Его портрет кисти Джорджа Доу по праву занимает одно из центральных мест в Военной галерее Эрмитажа.

«Черный гусар» – первая книга цикла Владимира Соболя «Воздаяние храбрости». В центре внимания писателя – генерал-лейтенант князь Валериан Мадатов. «Человек храбрости беспримерной», как отзывались о нем современники.

Вы также можете бесплатно прочитать книгу Кавказская слава России. Черный гусар онлайн:

Кавказская слава России. Черный гусар
Владимир Александрович Соболь

Воздаяние храбрости #1
Он родился на Кавказе и там убил своего первого врага. Но всю свою жизнь он посвятил служению Российской империи. Он присягал императору Павлу, императору Александру и императору Николаю. Он сражался с турками, французами и персами. Он усмирял Кавказ вместе с генералом Ермоловым. Никто из современников не мог сравниться с ним в храбрости. И он заслуженно занял место среди величайших героев России. Его портрет кисти Джорджа Доу по праву занимает одно из центральных мест в Военной галерее Эрмитажа.

«Черный гусар» – первая книга цикла Владимира Соболя «Воздаяние храбрости». В центре внимания писателя – генерал-лейтенант князь Валериан Мадатов. «Человек храбрости беспримерной», как отзывались о нем современники.

Владимир Соболь

Кавказская слава России. Черный гусар

АВТОР СЕРДЕЧНО БЛАГОДАРИТ АЛЕКСАНДРА МАЗИНА И ОЛЬГУ МИКЛУХО-МАКЛАЙ

© Владимир Соболь, текст, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Пролог

Генерал-майор Яков Петрович Кульнев слыл одним из храбрейших кавалерийских начальников. Сражался с турками, поляками, французами, шведами. Служил у Суворова, Кутузова, Багратиона. Теперь снова вернулся к Дунаю, перешел знаменитую реку вместе с армией генерала Каменского 2-го. Но, где бы ни воевал, числил себя прежде всего гусаром. А потому, отдавая приказ, смотрел прямо, говорил зычно и весело.

– Слышал я о тебе, ротмистр, слышал. Ну, а расслушал ли ты меня, храбрец-молодец? Так, значит, исполняй, да живее. Помни – твое дело не нашуметь, а узнать, привезти, доложить. Усы, гусары черные, не крутить, саблями не греметь, порохом не дымить! Чтобы ты все видел, а тебя, Мадатов, никто!..

Русская армия уже почти месяц осаждала турецкую крепость Шумлу. Город запирал проход через Балканы. Казалось, взять его – и дорога на Константинополь уже открыта. Но и великий визирь собрал здесь мощный кулак тысяч в сорок, усилил гарнизон янычарами, отрядами спаги, новыми войсками низам-и джедид, устроенными на манер европейских.

Турки, отличные воины и инженеры, особенно ловко умели защищать ими самими же выстроенные крепости. Раздавить эти орешки всегда представлялось делом нешуточным. Вот и сейчас, в июне 1810 года, уже второй день пехотные дивизии генералов Левиза и Сабанеева безуспешно штурмовали высоты у северных стен Шумлы. Гремела артиллерия, трещали ружейные выстрелы. А кавалерия – уланы, драгуны, даже гусары с казаками – стояла в третьей линии, сознавая свою беспомощность ввиду редутов, флешей, рвов, высоких каменных стен.

Но Кульнев, объехав позиции, обеспокоился леском, что подходил к флангу центрального корпуса армии. На месте турок он бы сам решился на смелую диверсию – вывести тайком через западные ворота несколько тысяч всадников, просочиться незаметно вдоль подошвы холмов, между деревьев, обойти атакующие войска русских и навалиться на тех, кто только еще готовился к приступу.

Подскакав к александрийским гусарам, он еще более уверился, что его опасения не напрасны. Полковник Ланской, сам отчаянный рубака, не дожидаясь генеральских вопросов, первый заговорил о возможной атаке турок на наши тылы. И Кульнев попросил его послать расторопного офицера разведать, что и кто может укрываться там, за деревьями. Разузнать, высмотреть, доложить, а если получится, то и привезти с собой «языка».

Из своих «чернецов» – черными гусарами называли александрийцев по цвету формы – Ланской выбрал Валериана Мадатова, командира первого эскадрона. Ротмистр недавно перешел в полк, но до этого больше года воевал капитаном егерской роты и показал себя офицером храбрым и умным.

Мадатов выслушал приказ и отправился исполнять, взяв с собой взвод под командой унтер-офицера и еще вахмистра эскадрона. Фома Чернявский в любом деле один стоил десятка гусар, а иногда, может, и двух.

Карабины ротмистр велел оставить на месте. Стрелять, скорей всего, не придется, а тяжесть и помеха будет изрядная. На всякий же случай хватит и двух пистолетов в седельных кобурах – ольстрах. Да и те, указал командир, зарядить, но палить только по ясно расслышанной и четко понятой команде, иначе…

Что ожидает ослушников, наглядно без слов объяснил здоровенный вахмистр.

До леса они добрались довольно скоро, а дальше двинулись осторожно, не торопясь, прислушиваясь и оглядываясь. Унтер Олейников, уже пожилой, лет сорока с лишком, но еще бравый гусар, повел своих людей узкой лесной дорогой, а Фома и Мадатов, взяв по паре лучших наездников, поехали каждый своей стороной, забираясь поглубже.

Лес был негустой, невысокий, светлый и на удивление тихий. Даже птицы боялись перекликаться, прислушиваясь к пушечным выстрелам, долетавшим за две версты, от той самой горы, на которую пытались забраться дивизии первого корпуса. То и дело к тяжелому буханью артиллерии подмешивались ружейные залпы.

Мадатов спокойно отводил упругие ветки деревьев, отцеплял от вальтрапа колючие стебли кустарника, морщился, услышав, как трещит под копытами сухая древесина валежника.

Ехавший слева гусар вдруг поднял руку и натянул поводья. Валериан тоже остановил своего коня Проба, прислушался. Ветер, прокатившийся меж стволами, донес звучание странной речи. Мадатову даже показалось, что он разбирает слова. Доподлинно он был уверен в одном – говорили не русские.

Подождали, но голоса смолкли, или же просто причудились. Мадатов вытащил саблю, опустил поперек седла и послал коня сделать еще пару шагов. И в эту секунду на него бросились сразу двое.

Первый прыгнул сверху, и его Валериан встретил острием сабли. Второй проскользнул под брюхо мерину, и Мадатов почувствовал, как страшно вздрогнул Проб, услышал его тоскливое ржание. Но он и сам уже падал с седла, не выдержав тяжести нападающего. Наточенное лезвие прошило турка насквозь, но и умирая он пытался схватить русского офицера за горло, добраться до врага ногтями или зубами.

Валериан ударился спиной о землю, попав плечом прямо на корень, и от резкой боли у него перехватило дыхание. А тут еще на ноги навалилась невыносимая тяжесть, и он подумал, что больше ему уже не перетерпеть…

– Ваше благородие, живы?

Две руки тащили его за плечи, помогая выбраться из-под бившейся лошади. Мадатов поднялся на ноги, огляделся. Проб лежал на левом боку, задирал голову, рыл копытами дерн, оставляя широкие борозды. Рядом, лицом вниз, валялся мертвый турок в рубахе и шароварах: по белой его спине расплывалось малиновое пятно, меняя на глазах цвет на бурый.

Вот как, подумал Валериан, теперь, значит, еще и саблей. Он уже убивал людей ножом, пулей, нескольких принял на штык, когда в жарком деле случалось вести егерей в рукопашную, но убитого гусарским оружием он увидел так близко впервые. И почему-то он вспомнил перса, которого застрелил еще юношей, лет пятнадцать тому назад и за тысячи верст отсюда…

Ущелье поднималось достаточно круто, кони шли шагом, словно подстраиваясь под пеших. Женщины, держа на головах тюки, задыхаясь, спешили вперед и вверх, тащили за руки ребятишек. Мрачные мужчины в грязных, рваных одеждах поднимались налегке, но держали в руках самодельные пики – едва окоренные стволики молодых деревьев с примотанными к ним ножами. Некоторые заткнули за пояс и топоры на длинной, почти метровой рукояти: хорошее орудие в лесу, но едва ли годное против сарбазов страшного Ага-Мохаммеда.

Шах Персии снова пришел в Карабах, и на этот раз ханство подчинилось ему без боя. Люди племени Джеваншир ускакали в Дагестан, где Ибрагим-хан надеялся укрыться под защитою тестя. А население пяти армянских гаваров решило подняться в горы, отсидеться у снеговых шапок. Что делать армии «Льва Ирана» в пустынных и холодных лесах? Солдатам остались брошенные деревни и красавица Шуша, «Великая девственница Арцаха», как прозвали молодую крепость ее соседи. Никогда еще вражеское войско не входило за ее стены. И если б не голод, обескровивший эти земли, Ага-Мохаммед снова лишь потерял бы время в осаде и солдат на бессмысленных приступах.

Но нынче всем приходилось спасаться. Пущая же опасность грозила жителям гавара Варанда, на чьей земле и стояла крепость. Мелик[1 — Господин, властитель, старшина (арабс.). В Закавказье – князь.] Варанды – Джимшид Шахназаров – отважно сражался на стенах Шуши, и мстительный Ага-Мохаммед объявил его своим личным врагом. Теперь он послал по его следу сотни всадников упрямого и отважного Саддык-хана.

– Он будет тянуться за нами, пока в воздухе висит запах нашего следа, – бросил Джимшид племяннику.

Росто?м – Мадатов уже почти забыл, что когда-то носил это имя, – ехал у левого стремени мелика. Как и вся небольшая дружина владетеля, он был одет в кольчугу и панцирь, вооружен саблей и кремневым ружьем. Горячий пот стекал от шеи вдоль позвоночника, а ведь солнце еще только-только поднималось над правым хребтом. Когда же оно повиснет над ущельем, железо, понимал юноша, начнет обжигать тело.

– Столько пыли висит в воздухе, – ответил он дяде, – что она забьет любой запах.

– Эта пыль, – буркнул мелик, – выведет на нас даже слепого.

Ростом обернулся. Серая пелена повисла между отвесными склонами и вряд ли опустится на землю, прежде чем подоспеют преследователи.

– Можно поторопиться, – пробормотал он вполголоса, делая вид, что разговаривает с собой.

Но мелик услышал.

– Караван не может идти быстрее самого медленного верблюда, – бросил он раздраженно. – Ты хочешь скакать вперед? Торопись, мальчик, спасайся! А как же я брошу людей, доверивших мне свои жизни? Даже если они умеют только копать пересохшую землю и подставлять свои спины под персидские и турецкие плетки.

Пристыженный Ростом пригнул голову и еще придержал коня, чтобы его не заподозрили в робости. Несколько сотен семей бежали с ними из Чинахчи, две тысячи пеших надеялись уйти от персов под защитой воинов владетеля Шахназарова.

Двое всадников догнали мелика. Их доспехи были облеплены серой пылью, так же как лица, лошади и оружие.

– Они приближаются, – негромко сказал первый. – У Саддык-хана хорошие лошади. Мы не успеем свернуть на тропу, персы догонят нас раньше.

Шахназаров остановился. Сдержал своего коня и Ростом. Он понимал, о чем говорит Торос Наджарян. Все они надеялись подняться по ущелью до узкой тропки, еще круче забиравшей налево в горы. Такое крошечное русло проточил себе в скалах давно уже пересохший ручей, что по нему могла проехать только одна лошадь, и то всаднику лучше было бы закинуть одну ногу на луку. Никто не рискнет преследовать их в этой теснине, но до нее еще нужно успеть добраться.

– Мы задержим их, – сказал мелик. – Чуть дальше ущелье еще сужается, и там мы сможем продержаться достаточно долго. Скачите вперед, скатывайте камни, готовьте укрытия для стрелков.

Увидев, как уезжают дружинники, женщины завыли, но и Шахназаров закричал, крутя над головой саблю:

– Мы принимаем бой! Мужчины гавара Варанда встретят персов в этом ущелье! Кто может и умеет сражаться, останется вместе со мной. Остальные – бегите вверх. Бросайте вещи, они не нужны мертвым!

Он посмотрел на Ростома. Тот понял, что хочет сказать ему дядя, и покачал головой. Джимшид улыбнулся и стиснул плечо юноши крепкой ладонью.

– Твой отец был бы доволен, увидев тебя сегодня…

Ростом стоял на колене за большим валуном, пристроив на камне длинный ствол своего ружья. Конница персов показалась из-за изгиба ущелья. Саддык-хан вел своих людей шагом, уверенный, что добыча и так не выскользнет из-под копыт. Увидев камни, наваленные от склона до склона, он остановился и погнал часть своих людей на барьер, который, казалось, любая лошадь могла бы перепрыгнуть, не особенно затрудняясь. Устроить его повыше воинам Шахназарова не хватило ни материала, ни времени.

Ростом очень хотел бы выцелить самого хана, но тот остался сзади, а на защитников укрепления скакали плотными рядами несколько десятков наездников с обнаженными саблями. Юноша выбрал одного, повыше других, плотно стиснувшего коленями своего рыжего жеребца; стрелка шлема доходила до пышных усов, кольчужная сетка прикрывала вьющиеся волосы. Ростом выцеливал наездника чуть выше седла, в самую середину туловища, как учил его дядя.

Сам Джимшид стал в центре обороны, ждал врага, так же скорчившись, как и его дружинники.

Сто метров осталось… восемьдесят… полсотни…

Высокий перс взвизгнул, и всадники пустили коней галопом.

– Давай! – крикнул Джимшид и выстрелил первым.

Ростом не спеша потянул спусковую скобу, ощутил мощный толчок в плечо и увидел, как перс откидывается назад, выпускает саблю, клонится в сторону, медленно сползая с седла. Он еще переживал эту удачу, как громадная тень накрыла его, и он только успел вскинуть ружье, отводя удар сабли.

Залпом люди Шахназарова смели с седел треть наступавших. Задние шеренги повернули обратно, но десятка полтора удальцов успели перемахнуть барьер. Их зарубили выскочившие конники Наджаряна, которым Шахназаров приказал притаиться выше стрелков.

– Я видел! – крикнул Джимшид племяннику. – Видел! Что, мальчик, – люди с оружием немного страшней, чем ласточки или архары? Заряжай быстрей, не теряй времени. Сейчас они поскачут к нам снова.

Ростом сел, прижимаясь к камню спиной, и быстро начал пропихивать шомполом в ствол заряд, потом пулю. Закончив, снова перевернулся, пристроился, как и в первый раз, ожидая новой атаки. Он знал по разговорам старших, что ему должно быть сейчас страшно до дрожи, но почему-то чувствовал одно любопытство. Увел бы сейчас Саддык-хан всадников, он тут же бы побежал искать своего первого мертвого.

Пыль оседала медленно, Ростом плохо видел, что происходит там впереди, но надеялся, что дядя знает, что им делать и чего опасаться.

– Ай-яй! – прокричал сверху молодой дружинник, кого мелик послал вскарабкаться на скалу, чтобы следить за намерениями врага. – Они готовятся! Они снова строятся! Они едут, люди, цельтесь вернее!

Ростом поудобнее перехватил ложе, бросил взгляд вдоль ствола, а потом невольно посмотрел вверх, по склону, заросшему колючим и гибким кустарником, еще выше, еще и еще, где над лесом он мог увидеть снеговую шапку горы Кирс. Или только думал, что мог…

Часть первая

Глава первая

I

– Инчес узум анел, Ростом? инчес дзернакел, ай тха?…[2 — Что ты затеял, Ростом? Что ты творишь, мальчишка?] Чтоб тебя забрали горные духи!.. Чтобы они разбросали твои кости в белых горах!..

Тяжелый кулак Джимшида врезался племяннику в ребра, сминая легкое сукно черной чохи. Парень не шелохнулся. Вместе с гневом мелик ощутил и гордость за славный род владетелей гавара[3 — Мелкие территории, на которые делилась Армения в XVIII веке.] Варанды. Этого богатыря не сшибет копытом и лучший жеребец Мамед-бека… Но порядок в семье должно соблюдать даже в чужой стране. Молодых нужно учить уважать старших.

– Кому ты вздумал подражать, мальчик? Быстро подними бурку! Слышишь?! Я тебя…

Он незаметно, не наклоняя голову, пнул ослушника в голень. Так же сильно он мог ударить и камень, лежащий в основании дома. С такой же силой и почти с таким же успехом. Джимшид снова отвел кулак, но стоящий рядом Фридон перехватил его руку.

– Успокойтесь вы оба. Смотрите – они уже двигаются сюда!..

Ровные шеренги темно-зеленых мундиров расчеркивали Дворцовую площадь, уходили к Адмиралтейству, таяли в морозном тумане. Там, вдали, изредка стучала дробь невидимых барабанов, взлетали отрывистые команды. Император принимал вахт-парад, развод караулов гвардии Санкт-Петербурга.

Павел Петрович спешился и быстро пошел, почти побежал, чуть оскальзываясь на заметенной снегом брусчатке. Он сбросил шинель, даже не оборачиваясь, зная, что ее подхватят десятки услужливых рук. Остался в одном мундире. Двадцатиградусный мороз щипал его узкие плечи, прямую, длинную спину, упрямо вздернутый нос. Император только отфыркивался.

Самодержец российский торопился. Он еще не знал толком куда, но уже понимал, что опаздывает. Там, где его еще не было, клубился сплошной беспорядок. Женщины привели дела государственные в расстройство. Три четверти века огромной державой управлял случай. Служить государству никто не хотел. Ни один чин, гражданский или военный, не знал и не ведал точно, за что ему должно быть в полном ответе. Где действовать самому, а где ждать приказа или – по крайней нужде – испрашивать. Все норовили успеть: спрятаться, проскочить, поднырнуть, схватить и снова убраться в укрытие. Гвардейские офицеры запрягали в кареты шестерки цугом и прятали руки в муфты. Кто же, как не государь, должен подавать пример силы, воли и мужества!..

Гвардию он уже успел обуздать. Зеленые мундиры стояли навытяжку, равняясь в рядах на косу переднего. Волосы, заплетенные на проволоку, посыпанные пудрой и перевитые лентой, указывали направление строя и марша. Так было правильно и красиво… Недавно ему доложили, как бы невзначай, между прочим, что назначенные к разводу готовят прическу с вечера и после уже более полутора суток не спят. Во всяком случае, не ложатся, боясь испортить уставное строение головы. Павел Петрович топнул ногой и отвернулся. Солдат и должен быть терпелив. Также как храбр и вынослив…

Он подбежал к очередному солдату и стал перед ним лицом. Преображенец тянулся и таращил глаза.

– Ну! – рявкнул из-за плеча Аракчеев, штаб-офицер того же полка, где полковником числился император. – Службы не знаешь, ракалия! Сгною!..

Солдат службы еще не знал, Павел Петрович понял это сразу. Он вырвал ружье, проверил – хорошо ли примкнут штык, сделал «подвысь», приступил, притопнув, правой ножкой, открыл – закрыл полку и встряхнул, наконец, оружие кверху. Шомпол стукнул внутри ствола. Император ловко сделал «на караул» и принял к ноге.

– Понял? – грозно спросил он стоящего перед ним парня.

Преображенец ухватил отданное ружье, но повторить показанный прием не додумался. Тянулся, сглатывал и бледнел. Государь сморщился и отвернулся. Как и прадед, он не любил трусливых и малодушных.

– Под арест! – бросил он и побежал дальше. За спиной слышался яростный рык Аракчеева…

На левом фланге развода, отодвинутые алебардой сержанта, нестройно толпились зеваки. Несколько франтов в наброшенных шубах, с цилиндрами, сдвинутыми на затылок, должно быть, только возвращались домой с очередного бала; мастеровые, застрявшие по пути поглазеть, как марширует государево войско; высокий разносчик, водрузивший на голову деревянный поднос с горячими пирогами; бабы, замотавшие головы и груди шерстяными платками; две женщины, известного, должно быть, общества… Надо бы им всем тоже устроить сообразное место, но это потом. Пока пусть понемногу приучаются к должному устроению жизни. Рыба тухнет, говорили ему еще в младенчестве, с головы. Сам он пока не проверял, но поверил до времени. Так же с головы, решил, и следует исправлять оставленное маменькой государство, это несуразное чудище, распластавшееся по суше на восток от Европы, от Пруссии, от Берлина.

Хотел было уже повернуть назад, но глаз выхватил из толпы странную группу. Двое мужчин в толстых накидках, будто бы епанчах. А рядом юноша в незнакомом мундире. Верхнюю одежду сбросил к ногам, держится прямо, тянется изо всех сил, словно чувствует себя тоже в строю.

Император подбежал ближе.

– Кто и откуда?

Рядом возник, будто из снега выскочил, кругленький человечек. Заговорил быстро, ужимая слова, как и положено при отдаче рапорта:

– Мелики, князья армянские, Джимшид и Фридон прибыли с нижайшей просьбой Вашему Величеству выслушать их о делах, Российской выгоде и славе касаемых…

– Знаю. Докладывали. Помню…

Далекие страны за южной границей требовали внимания. Покойная императрица тоже интересовалась высокими горами и незамерзающим морем. Посылала туда одну за другой армии. Безрезультатно. Последнюю остановил уже он. Повернул полки в Петербург и отправил в отставку командующего. Графа Валериана Зубова. Брата отвратительного мальчишки князя Платона! Что за азиатская дурь – генерал-поручик на деревяшке!..

Пока император присматривался к меликам, Ростом разглядывал императора. Грозный государь был легок на ногу и быстр в движениях. Он умело управлялся с ружьем и ловко фехтовал эспантоном. Переводчик объяснил, что так называется короткое копье, которым вооружены офицеры – юзбаши, сотники императорской гвардии.

За семнадцать прожитых лет Ростом успел повидать и царей, и ханов. Если они сходили с коня, то на спину согнувшегося слуги, а потом ступали лишь по ковру, раскатывавшемуся под ноги. Беки и мелики были немногим лучше. О султане и шахе говорили в доме лишь шепотом и добавляли, что лучше бы этих не видеть никому вовсе… Государь, который мог показать простому солдату, как проверяют порох в затравке, Ростому понравился. Даже очень…

Юноша улыбался. Павел Петрович глянул ему прямо в глаза. Тот вернул взгляд, и не подумав потупиться. Прямо смотрел на самодержца великой империи и – бесстрашно растягивал свои пухлые губы.

– Спроси – чему радуется, дурак?!

Сзади – он почувствовал это спиной – приблизилась свита. Встревожились мелики. Толмач, запинаясь, длинно, чересчур длинно перевел. Мальчишка ответил коротко, будто проклекотала хищная птица.

– Говорит, что рад видеть великого государя!

Павел Петрович притопнул, на этот раз от удовольствия. Он знал, что умеет читать в глазах, душах, сердцах, понял, что молодой горец не льстит, не фальшивит. Он в самом деле рад видеть его – грозного императора Всероссийского. Другие, с нечистой совестью, уклонялись от нечаянной встречи, отговаривались от службы болезнями, выходили в отставку сотнями. Этот же вроде сам тянулся навстречу. Странное горячее чувство поднялось изнутри, споря с декабрьским морозом.

Император покосился на переводчика.

– Скажешь – больше тянуть не будем, завтра пусть подойдут… Алексей Андреевич!

Аракчеев показался из-за плеча.

– Назначишь время. Жду – всех четверых…

II

Император поднимался затемно, в четыре часа утра. С пяти работал над бумагами, с девяти объезжал город, с одиннадцати принимал вахт-парад, с часу обедал. Меликам назначили прийти в пять пополудни.

Странные люди встретили их на площади и повели кругом дворца к боковому ходу и дальше пустыми длинными коридорами, передавая от одного к другому, обмениваясь тихо условленными, должно быть, фразами… Наконец ввели в кабинет государя.

Павел Петрович сидел за зеленым столом на зеленом же кресле. К нему учтиво склонялся знакомый уже человек. Худощавый, но страшной, должно быть, силы; голова его сворачивалась направо, будто в оттопыренное ухо неслышно нашептывал кто-то, сидящий на крепком прямом плече. Джимшид с первого взгляда понял, кто этот наперсник, хотел перекреститься, но побоялся оскорбить императора.

Павел резко мотнул головой. Аракчеев выпрямился.

– Пусть докладывают свое дело!..

Мелики договорились заранее о порядке. Говорил Шахназаров как старший по возрасту. Бегларян слушал, готовясь добавить упущенное. Толмач уже знал суть дела, потому переводил быстро и четко, забегая порой вперед.

– И просят Ваше Величество взять христианских князей Карабаха под свою высокую руку…

Переводчик закончил. Джимшид умолк еще раньше. Павел вскочил с кресла и быстрыми шагами прошелся по диагонали. В углу повернулся «направо кругом».

– Рано! – выкрикнул он. – Пока еще рано!

Толмач не торопился передавать, ожидая, что изволит еще высказать государь. Но мелики уже почувствовали недоброе и почти перестали дышать.

– Прадед мой посылал войско к Каспийскому морю. Мелик Исраэл Ори обещал военную помощь всех племен закавказских. Знаю, помню, что, пока армия Петра пробивалась от Астрахани до Дербента, сорок тысяч грузин, армян, татар прикаспийских собрались у…

Павел Петрович запнулся и обернулся к дальнему углу комнаты. Там зашевелился не замеченный прежде меликами человечек. Виден был один белый парик, закрывавший лоб, виски и затылок. Упругая косичка торчала почти параллельно столешнице.

– Гянджи… – долетела едва слышимая подсказка.

– Да, – крикнул император, – именно там! Вместе мы хотели избавить вашу страну от угнетения турками, персами. Но европейские события не позволили государю продолжить путь и соединиться с ополчением вашим. Армии пришлось вернуться в Россию…

Он оборвался и ждал, пока толмач перетолкует его слова.

Джимшид слушал, согнув мощную шею, и мрачнел. Не поднимая головы, он бросил несколько слов. Переводчик смягчил как умел.

– Всех наших вырезали потом янычары Абдулла-паши. Кто уцелел – погиб, когда с другой стороны пришли сарбазы страшного Надир-шаха…

– Невозможно! Невозможно было нам оставаться за Астраханью. Уже не одни шведы, а французы с британцами грозили нам, что станут заодно с Блистательной Портой… – Павлу Петровичу вдруг показалось, что он оправдывается, но он завершил упрямо то, что начал: – Невозможно нам было смотреть в три стороны сразу. Север, запад, юг… Откуда-то пришлось отвернуться…

Он не стал говорить, что после Прутского поражения одна турецкая угроза могла заставить новорожденную империю забыть надолго о Закавказье.

– Полстолетия мы не могли заглянуть за Кавказские горы. Сколько сил мы тратили на европейские страны…

– Сколько наших людей погибло под саблями турок и персов, – буркнул, не удержавшись, Джимшид, но тут же показал толмачу – не переводи, не надо…

– Но теперь, думаю, иное дело. Покойная императрица обещала Грузии покровительство. Пятнадцать лет тому назад… – Павел Петрович подумал и поправился: – Шестнадцать лет назад подписан трактат о дружбе между Россией и Грузией. Царь Карталинии Ираклий просил государыню Екатерину оказать покровительство его несчастной стране. Но императрица смогла отправить через горы только два егерских батальона. Да и те пришлось в скором времени отозвать к Суворову на Дунай. Как после этого расправились персы с Тифлисом, всем ныне известно… – Император сделал паузу, словно бы приглашая присутствующих помянуть всех жителей несчастного города, замученных полчищами Ага-Мохаммед хана. – Теперь же посылаем к царю грузинскому Георгию полномочного министра и подтверждаем наше намерение защищать за горами Кавказскими единоверцев наших, а также иных, кто только выкажет расположение к короне Российской. А чтобы доказать искренность наших побуждений, подкрепим посольство корпусом генерала Кнорринга. В том тайны нет.

Павел Петрович оглянулся на Аракчеева, тот мигом поднял со столешницы бумагу, относящуюся, очевидно, к предмету.

– Но силы наши не чрезмерны. И хватит их для охраны одной Карталинии. Тех двух царств, что подвластны ныне царю Георгию. Ссориться же с персами, турками сейчас прямого резона пока не видим. Вас принял тайно, чтобы не узнали о том ни в азиатских посольствах, ни в европейских…

Слушая толмача, Джимшид сжал кулаки, стиснул зубы. Императоры, падишахи, султаны забавлялись мудреной игрой «ста забот», составляли замысловатые комбинации. Малым же народам надлежало покорно ждать, когда же придет очередь то ли двинуться вперед на одну клетку, то ли вовсе слететь с доски.

Но император продолжал говорить:

– Однако же, если вам, князья христианские Карабаха, и однородцам вашим нет больше мочи терпеть угнетения иноверцев… разрешаем – выйти в Грузию вслед известному нам уже мелику Абову…

Фридон шумно выдохнул и тут же, испугавшись своей оплошности, откачнулся за спину владетеля Варанды.

Павел Петрович оглядел напрягшихся меликов и – вдруг подмигнул им, хихикнул и – развернувшись на каблуке, на одной ножке запрыгал в угол.

– Пиши! Быстро…

Над полувидимым столом снова качнулся парик.

– Статс-секретарю Коваленскому… Приложить все старания к тому, чтобы вышедшие из Персии мелики поселились на землях грузинских на выгоднейших для себя условиях… Каковые им надлежит обсудить с нашим министром, тем же упомянутым Коваленским… Но им, князьям армянским, тоже надобно будет платить дань принявшему их Георгию. Деньгами, а также людьми, если вдруг нужда государства того потребует…

Только переводчик выговорил последнее слово, мелики, не сговариваясь, бухнулись на колени, уперев руки и лбы в блестящий пол. Павел Петрович прыгнул в сторону.

– Здесь не Персия! – крикнул он возмущенно. – Здесь Петербург!

Аракчеев шагнул от стола, открыл было рот, хотел, может быть, позвать стражу. Но тут юноша, простоявший неподвижно все двадцать минут аудиенции, скользнул вдруг на одну линию с дядей и – припал на одно колено, приложившись о паркет с изрядной громкостью. Наклонил почтительно голову и застыл.

– Спроси! – крикнул император. – Спроси – где он этому научился?

– Видел, – перевел короткий ответ толмач.

– Врет! Кто-то умный ему подсказал! Но – хорошо! Пусть встанет… И эти тоже…

Когда армяне поднялись, Павел Петрович подбежал к юноше. Тот, как и вчера, смотрел на него прямо, без малейшего страха. Император не привык к таким лицам. В детстве, помнилось ему, были рядом Порошин, Панин. Но те поучали, наказывали, сердились. Этот же…

– Спроси – чему улыбается?

– Рад видеть великого императора, – повторил юноша вчерашнюю фразу, но произнес вдруг по-русски и достаточно чисто.

Павел Петрович оглядел армянина с подозрением. Не великан, но и не карлик; широкие плечи подчеркивает шарф, в несколько витков обхвативший талию; черные, густые брови сходятся почти вплотную и – обрываются резко к мощному энергичному носу.

– Откуда знаешь язык?

– Долго ехали. Страна большая. Вокруг все говорят. Не выучить – много труднее.

– А эти что же?

– Я хотел, – коротко и с достоинством объяснил Ростом императору.

Павел Петрович отошел, повернулся резко, вгляделся снова. Прожив четыре с половиной десятка лет, он так и не привык, чтобы ему радовались при встрече. Разве что Нелидова, но и та каждый раз о ком-то просила.

– Что-нибудь хочешь?

– Служить. В лучших войсках императора. Умею стрелять. Умею рубить. Дядя научил хорошо.

Павел Петрович чуть не хлопнул в ладоши, словно бы в детстве. Мальчишка не врал. Мальчишка в самом деле хотел только служить. Мальчишка в самом деле был очень хорош. Рыцарски хорош, вздохнул он, вспоминая мальтийских подвижников.

– Как думаешь? – обернулся он к Аракчееву. – Не взять ли его к нам, в Преображенский?

– Государь, – укоризненно начал тот. – Лучший полк вашей гвардии…

Павел Петрович бешено вытаращил глаза. Он любил в себе это чувство гнева и ярости и не пытался сдерживаться никогда, ни перед кем.

– Лучший? – завопил он, хватая воздух. – Лучший? Полк, где две тысячи только числятся и ни разу не видели строя?! При матушке моей, при Потемкине он может быть и был лучшим. А в моей армии… – Перевел дыхание и добавил, понизив голос почти до нормального: –?И в моей армии он будет лучшим. Когда в нем будут служить только лучшие…

Аракчеев бледнел, но пытался настоять на своем:

– Согласно закону…

– Здесь ваш закон!!! – завизжал император совсем уже нестерпимо, ударяя себя в грудь сухим кулачком против сердца. Замахнулся было на втянувшего голову в плечи генерал-лейтенанта, но удержался.

Повернулся к армянам, сбившимся в кучку. Не разбирая слов чужого языка, они вовсе не поняли, к чему относится этот крик. Даже мальчишка перестал улыбаться, хотя испуга в его глазах Павел Петрович не обнаружил.

– Скажи, что могут идти, – кинул он толмачу. – Пусть возвращаются к себе и готовятся к выходу. Через год земли для них, для их людей будут выделены…

III

От дворца до нужного им дома мелики шли быстро и молча, прикрывая ладонями рот, спасаясь от жгучего ветра, бросавшего в лицо пригоршни колючего снега.

Только оказавшись в комнатах, скинув бурку, чоху, оставшись в одном архалуке, Джимшид прижал спину к голубоватым изразцам печки и обратился к племяннику:

– Что ты затеял, мальчик? Зачем тебе армия русского императора?

Ростом стоял у стены, прямой и напрягшийся, ждал, пока дядя задаст вопрос.

– Хочу быть сильным, – ответил он, не раздумывая.

– Ты и так не самый слабый парень в горах Арцаха. Муж моей сестры был бы доволен, увидев тебя сегодня. Зачем вольному человеку оставаться в этом сыром и холодном городе?

– О какой воле ты говоришь, дядя? Мне надоело кланяться каждому беку! Я не хочу больше прятаться от нукеров аварского хана! Не желаю ждать в страхе, когда к нам двинется очередной паша из Карса или мирза из Тебриза! Я хочу обладать настоящей силой. Хочу узнать, как сотни обращают в бегство десятки тысяч!

Фридон отнял от горячей печи ладони, повернул голову к Джимшиду.

– Может быть, мальчик и прав! Где ему еще научиться сражаться?

Обрадованный поддержкой племянник мелика Варанды шагнул вперед.

– Иосиф Эмин изучал военное дело в армии далекого острова. Царь Ираклий тогда не поверил ему, потому что эти англичане уже помогали персам строить корабли на Каспийском море. Я буду учиться у русских. Мы все теперь будем под властью русского императора. И Грузия, и Карабах.

– Грузия – да, – ответил Джимшид медленно и не сразу. – Карабах – не знаю.

– Ты сам уже ездил сюда с посольством Ибрагим-хана, – напомнил ему Фридон. – Тогда Мирза-Мамед Кулий просил императрицу Екатерину протянуть свои ладони и над Шушой.

– Из этого разговора вышло больше вреда, чем пользы. Кто-то сообщил Ага-Мохаммеду, и тогда он выступил из Тегерана. Персия рядом, Петербург – далеко. Если нам разрешили переселиться, надо как можно быстрее идти в Лори. Нужно будет поднять сотни семей. Мне потребуется помощь каждого человека, каждая рука, каждый палец! А этот глупец хочет затянуть свое тело в тесный кафтан унылого цвета и топтать площадь под стук барабанов!!!

Последние слова он выкрикнул прямо в лицо Ростому. Но тот не пошелохнулся. Так же стоял навытяжку, как солдаты гвардии императора Павла.

– О чем шумите, армяне? – послышался вдруг мягкий голос от двери.

Незамеченным в комнату вошел Минас Лазарев, брат хозяина дома.

Семья Лазаревых перебралась в Петербург из Новой Джульфы – армянской колонии в Иране. Туда вывел обитателей Карабаха еще шах Аббас. В середине 18 столетия Лазарь Назарович отправился на север, купил дом в Москве, в Артамоновском переулке, будущем Армянском, и занялся устройством шелковых мануфактур. Сын его Ованес взял имя Иван и двинулся дальше, на запад. Поселился в Петербурге, хотя его промышленные интересы тянул на восток, к Уралу, в царство железа и меди.

Иван Лазарев был богат, знатен – получил титул графа Австрийской империи, – великодушен, образован и вместе с тем имел вкус к приключениям. Именно ему приписала легенда главную роль в истории алмаза «Орлов».

Якобы Ованес еще в Иране купил огромный и безумно дорогой камень, когда делили добычу, захваченную Надир-шахом в Дели. Узнав, что Лазарев покидает страну, персы потребовали отдать драгоценность. Ованес сказал, что он уже продал алмаз, и спрятал покупку в – собственное же тело, в разрез на ляжке. Перебравшись в Россию, купец совершил обратную операцию, а камень продал Григорию Орлову. Цену алмазу определили в 450 тысяч рублей, и то, вероятно, продавец сбросил немало, рассчитывая на будущие милости от фаворита. Сам же камень Григорий Григорьевич поднес императрице Екатерине.

Затем Иван Лазарев построил на своем подворье Армянскую церковь, а у красной линии[4 — Линия, вдоль которой обязаны были стоять фасады домов на улицах Петербурга.] Невского возвел два трехэтажных дома, окаймлявших проход к храму. В первом этаже одного из них и поселились карабахские мелики. Впрочем, общались они больше не с хозяином, а с его младшим братом Минасом, Миной. Тот держался скромно, но говорили, что Иван Лазарев редкое дело предпринимает, не спросив совета у Мины. Будто бы именно ему армяне обязаны и церковью святой Екатерины напротив Гостиного двора, и другой, заложенной на Васильевском острове.

– Чем ты расстроен, уважаемый Шахназаров? Я слышал, император говорил с вами благосклонно, хотя не без гнева… Да-да, дорогой, не удивляйся. Новости в Петербурге бегают быстро.

Джимшид и Фридон отошли от печки. Обычай требовал выказать уважительное почтение, да и голова с сердцем настаивали на том же.

– Император разрешил нам выйти в Грузию в следующем году.

– Это большая удача.

– Соглашусь с тобой, уважаемый Минас Лазарев. Но она чуть было не пролетела мимо. И все из-за упрямого малолетнего ишака!

Лазарев чуть приподнял большие веки.

– Удача порхает на легких крыльях. Эта птичка капризнее юной девушки. Чем же осмелился наш Ростом вызвать гнев государя?

Юноша наклонился вперед:

– Я хочу служить в гвардии императора!

Джимшид сжал мощную ладонь в объемный кулак и погрозил племяннику:

– Молодежь совсем забыла, как почитать старших. Они хотят, они думают, они – говорят, когда их еще не спросили!

Фридон пошевелил плечами. Владетель Гюлистана уступал Шахназарову не только в росте, но также и в возрасте. Он был ближе к Ростому на целых пятнадцать лет и лучше понимал сильного и горячего парня.

– Государь вряд ли разгневался из-за такой просьбы, – осторожно заметил Лазарев. – Ему нравится, когда хотят служить в его войске.

Джимшид уже остывал.

– Это был лишний вопрос. Не он разъярил императора. Но в гневе тот мог отказать и нам в нашей просьбе.

Минас согласно закивал головой.

– Не надо просить у сильных мира сего лишнее. Иначе они могут запретить даже необходимое… Но что же с мальчиком, дорогой Джимшид? Ты увезешь его обратно в Арцах?

– Зачем армянам чужая армия?

– Если вы выходите в Россию… А Грузия теперь будет Россия… Тогда эта армия для вас уже не чужая.

Джимшид насупился.

– Такой маленький вопрос. Нам сейчас нужно решать судьбу двух гаваров.

– Жизнь одного человека мало значит рядом с тысячами других, – согласился Лазарев. – Но иногда и от нее зависит, в какую сторону качнутся весы Времени. Государь пылок и тороплив. Он уже прислал офицера, чтобы узнать – действительно ли Ростом, сын мелика Шахназарова, хочет служить в гвардии российского императора?

Юноша так просиял, что трое взрослых едва удержались от смеха.

– Отпусти мальчика, – подал голос Фридон. – Может быть, у армян появится еще один воин.

– Я вернусь сильным, как Давид-бек! – задыхаясь, крикнул Ростом.

Джимшид кивнул:

– Возможно, вы правы. Возможно, так будет лучше. Но я слышал, что в гвардию приходят только знатные русские.

– Солдатом может наняться каждый. Но нашему мальчику нужно стать офицером. Для этого требуется грамота о дворянстве. Однако, что за проблема, уважаемый Шахназаров? Он не сын твой, он твой племянник, но – такой же мелик, такой же князь, как и ты… Что с вами, друзья мои?

– Выйди, – кинул Джимшид почерневшему вдруг Ростому. – Выйди, мальчик. Дай поговорить взрослым мужчинам…

IV

– Нехорошо поминать родителей дурным словом, – медленно начал свою речь владетель Варанды. – Но вы оба знаете, что за человек был мой отец.

Фридон кивнул, а Лазарев посмотрел удивленно.

– Я слышал – в стихах на его надгробьи есть такая строка: гордостью он являлся армянской нации…

– Это могила моего деда. Хусейн Шахназаров, владетель одного из меликств Хамсы[5 — Хамсе (арабс.) – пять. Пять меликств, составлявших Нагорный Карабах в XVIII веке.], союзник Давид-бека и спарапета Мхитара. Он вырезал передовой отряд Абдулла-паши, что осмелился остановиться на зиму в Аветараноце. Да, уважаемый Минас, не платил он дани ни одному царю, // Был мощным оплотом всей страны… А сын его, Шахназар Шахназаров, стал – проклятием армян Карабаха…

Он жестом остановил Фридона, пытавшегося возразить. И сам замолчал надолго. Оба собеседника тоже стояли тихо, не решаясь тревожить воина, взрывавшего память своего рода…

– В нем была половина турецкой крови. Что до сих бушует во мне и, – он кивнул в сторону двери, – в этом молодом ишаке. Мой отец – Шахназар Второй – убил своего сводного брата, законного мелика гавара Варанда. И четыре других властителя – Гюлистана, Хачена, Джраберды и Дизака – выступили против убийцы. Но Шахназар не стал дожидаться, когда его прихлопнут, как крысу. Он позвал на помощь вождя племени Джеваншир – Панах-Али-хана…

– Кочевники, что остались в наших степях еще со времен великого Надир-шаха, – пояснил Лазареву Фридон.

– Они уже не хотели пасти скот, – мрачно продолжил свой рассказ Шахназаров. – Они хотели построить свою крепость в горах. Так выросли стены укрепления Панах-абад. Позже его назвали Шуши-каласы… Говорят, что отец своей рукой положил первый камень в стены Шуши. Он думал, что возводит новый знак своей силы, а вышло, что он вырыл могилу и себе, и всем меликствам Карабаха.

Джимшид прервал рассказ, подошел к двери, приотворил, желая убедиться, что племянник не подслушивает беседу старших. И продолжил:

– Но – пока Шахназар Второй был жив, он считал своим все, что ему хотелось иметь. Не колеблясь, протягивал руку к любой вещи, что лежала не слишком удачно. А если хозяин надежно прятал сокровище, мелик Варанды сбивал любые затворы.

Лазарев чуть улыбнулся. Ему показалось, что Джимшид все-таки гордится своим жестоким отцом.

– Может быть, мы присядем? Рассказ, я чувствую, будет долгим и любопытным.

Минас с Фридоном опустились на мягкие подушки дивана. Джимшид остался стоять.

– Мне так будет легче… Я был старшим из четырех сыновей мелика. Тех, которых он сам признавал своими законными. Из дочерей выбрал двух. Прочих я не возьмусь перечислить. Однажды он прилег с нашей служанкой, а потом родилась девочка Сона. Мать умерла при родах, малышку оставили в доме. Она быстро бегала, смешно говорила. Я считал ее свой младшей сестрой. Хотя по возрасту она могла быть мне и дочерью. Когда ей исполнилось пятнадцать лет, я отдал ее замуж. Я! Отец так ни разу не посмотрел в ее сторону. Я нашел девочке мужа. Хороший человек, не грубый и работящий. Он умел хорошо работать с железом и медью. Через полтора года родился Ростом, а еще через два напали лезгины…

– Разбойники, – опять пояснил Фридон. – Постоянно спускаются из Белокан большими партиями, добираются и до Гянджи…

– Так случилось и в этот несчастный год. А Сона с Григолом как раз поехали в город что-то продать, что-то купить. Наверное, Господь отвернулся не вовремя и не успел отвести глаза негодяям… Я мигом собрал людей, ринулся на поиски, но не нашел ни его ни ее. И никто не знал, что с ними случилось… Потом, я слышал, эту партию перехватили русские, уже у самой Куры. Тот отряд, что императрица направила в помощь царю Ираклию. Они не сумели закрыть дорогу туда, зато отомстили за нас, когда разбойники возвращались обратно. Они выгнали их из леса и погнали как стадо овец в воду. А на берегу поставили пушки. Рассказывают, что трупы – и лошадей, и людей – запрудили бурную реку от одного берега до другого. Жалею об одном, что меня не было в этот день с ними. Я бы тоже стрелял, пока хватило пороха и свинца, пока ствол ружья не прожег мне ладонь насквозь!

Он замолчал. Минас и Фридно, потупив глаза, ждали, пока владетель Варанды заговорит снова.

– Благодарение Господу, они не взяли мальчика в дальний путь, оставили у соседки. И я взял его в свой дом. Я воспитывал его как сына, если бы он у меня был. Он может объездить любого жеребца в Карабахе, он сбивает ласточек из ружья, он срезает сухой тростник шашкой. Он умеет читать, писать, он хорошо считает, он говорит с любым человеком в горах на его собственном языке. Я думал, он будет помогать мне управлять моими людьми. Мы ведь не молодеем с годами… Я не могу сделать его наследником, но он был бы рядом с моим старшим зятем, когда придет время, и тот станет на мое место…

Снова повисла долгая пауза. Первым решился разорвать ее Минас:

– Мы показываем молодым людям нашу дорогу, широкую и прямую. А они уходят кривой и окольной, но своей собственной. Отпусти мальчика, дорогой Джимшид! Он хочет быть воином.

– Мало нам приходится драться рядом с собственным домом, – проворчал Шахназаров. – Он хочет быть воином!.. Он хочет, чтобы русские сделали из него воина!.. Он уже воин, он уже убил двух или трех. Может быть, даже больше, но я не видел… И это я сделал его мужчиной!

– Вот как, – заинтересовался Лазарев. – Мальчик уже сражался?

– Ему было только пятнадцать, когда Ага-Мохаммед вернулся к Шуше. Этот евнух уже приступал к крепости за два года до этого, но тогда нам удалось отсидеться. Ибрагим-хан, сын Панах-Али-хана, храбрый воин, несмотря на свой возраст. Мы запаслись водой, зерном, порохом и надежно укрепили ворота…

– Вы стояли заодно с мусульманами? – недоверчиво спросил Минас.

– Зачем же ждать, пока чужаки разорвут нас поодиночке. А вместе мы надеялись удержаться. Так оно и случилось. По крайней мере, в тот раз… Ага-Мохаммед привел за собой огромное войско. Он обещал закидать Шушинское ущелье нагайками своей конницы. Лучше шапками – предложил ему Ибрагим-хан… Персы уложили наших пленных рядами и погнали по ним лошадей, подкованных навыворот, шипами наружу… Племянник Ибрагим-хана, славный Мамед-бек, сделал конную вылазку. Там участвовал мой отряд, там впервые увидел своих врагов и Ростом… Мы хорошо рубились той ночью. А вернувшись в Шушу, выложили на площади высокую пирамиду из ушей и носов сарбазов…

Фридон слушал своего товарища совершенно спокойно, но Лазарев невольно поежился.

– Ты бы видел, уважаемый Минас, что эти персы натворили в Тифлисе!.. Когда Ага-Мохаммед понял, что Шушинская крепость так и останется девственной, что не ему, скопцу, взломать эту красавицу, он отправился в Грузию…

– Можешь не повторять, – прервал его Минас. – В Петербург приехал купец Артемий Богданов, он был в городе спустя день после ухода персов. Я уже знаю подробности. И жалею, что не забыл их по сегодняшний день.

– Мужчина должен видеть и помнить, – проворчал угрюмо Джимшид. – И мстить. За Тифлис, за Гянджу и за Шушу.

– Ты же сказал, что вам удалось отстоять крепость.

– В тот раз – да. Но на следующий год Ага-Мохаммед появился снова. А перед ним пришел голод. Сначала персы вычистили страну до последнего перышка когда шли на Тифлис, и когда возвращались. А потом обрушилась засуха…

– Люди съели скот, птицу, зерно… – печально поддакнул Фридон. – В моих селах крестьяне начали собирать коренья.

– И мы поняли, что нам больше не удержаться. Этот великий скопец, Ахта-хан, – Джимшид произнес кличку будто бы сплюнул, – правильно выбрал время. Ибрагим-хан бежал к тестю – аварскому хану. Я попытался увести своих людей в Грузию. Нас нагнали на половине дороги. Моя дружина могла бы ускакать в горы, под нами были славные кони, но рядом шли и пешие, и женщины с детьми, и просто крестьянские семьи. Кто мужчина, тот принимает бой – сказал я. И мы повернулись к персам…

– А мальчик? – почти выкрикнул Лазарев. – Он тоже остался с вами?

Джимшид устало кивнул.

– Но ему повезло. Два десятка моих людей все-таки вырвались, и он был среди уцелевших… Мы заняли самое узкое место в ущелье и дрались, чтобы женщины и крестьяне смогли подняться по узкой тропинке… Я оглянулся в очередной раз и понял, что люди уже ушли. Крикнул воинам, тем, что еще остались в живых, что можно подумать и о себе. Но тут меня ударили в голову, и я рухнул вместе с конем…

V

Джимшид опомнился, когда кто-то пнул его сапогом в бок. Он застонал от резкой, неожиданной боли и тут же пожалел, что не смог удержаться.

– Этот живой! – крикнули рядом. – Саддык-хан! Их начальник жив! Тот, за кем мы так бешено скакали с рассвета…

Сильные руки поставили Джимшида на ноги, повернув его против света. Ему слепили глаза острые лучи полуденного солнца, ему мешала видеть кровь, стекающая из раны на лбу.

Кто-то скомандовал, и мелика потащили в сторону, подняли в воздух и опустили в седло. Лицом к хвосту лошади. Джимшид принял позор без слов; он чувствовал свою слабость, понимал, что от малейшего движения свалится под копыта. Он думал, успели ли пешие забраться достаточно высоко, смог ли кто-либо из его людей вырваться из-под сабель всадников Ага-Мохаммеда, что случилось с Ростомом…

Ему связали руки за спиной и начали сводить ноги.

– Переверните его! – прорычал голос, умеющий отдавать приказания.

Снова несколько рук вцепились в мелика, опять подняли его над седлом и посадили уже лицом к гриве. Кто-то с силой провел несколько раз по лицу тряпкой, отдирая засохшую кровь. Шахназаров открыл глаза.

Воин в блестящем панцире и чешуйчатом шлеме подъехал к нему вплотную.

– Ты хорошо бился, мелик. Мы повезем тебя с честью, как храброго воина. Шах велел доставить тебя. Унижать – такого приказа не было… Но – скажу честно – лучше бы тебе умереть прямо в этом ущелье…

Джимшид невольно вздрогнул и оглянулся. Насколько он мог видеть, повсюду лежали тела воинов: армяне, татары, персы. Спешившиеся победители снимали хорошие доспехи, забирали дорогое оружие, приканчивали тех, кто еще шевелился.

Отряд Саддык-хана вернулся вовремя, чтобы успеть подняться в Шушу вместе с прочим персидским войском. Мелик Шахназаров трясся в седле, еле удерживаясь от стона: затекали руки, примотанные к задней луке седла, ноги, крепко стянутые где-то под лошадиным брюхом, немела шея, перехваченная волосяным арканом. Он старался смотреть вверх, на ханский дворец, возвышавшийся на отвесной скале. Из этого орлиного гнезда, помнилось Джимшиду, можно было увидеть и серебристую ленту быстрой реки на юге, и белые шапки громадных гор на северо-западе. Никогда и никому не удалось бы взять эту крепость приступом. Никто не сумел бы привести ее к покорности. Если бы только не голодное время, не ум и хитрость Ага-Мохаммеда.

А шах тоже поднимался к Шуше, по той, единственной дороге, что вела к ее мощным воротам. Среди скал, среди отвесных стен и утесов тянулась колонна сарбазов. Впереди шли «бешеные», лучшие бойцы повелителя Ирана. За ними вели под уздцы коня самого Ага-Мохаммеда. Он смотрел вверх на башни Шуши, уходящие к облакам, и радовался, что успел короноваться на царство. Теперь в его руках вся бывшая империя великого Надир-шаха.

Когда-то он дал клятву – оставаться до тех пор правителем, а не царем, пока власть его не будет признана во всем Иране, от востока до запада. Он был терпелив. Мал ростом, сухощав, на лице его никто бы не сумел насчитать и пяти волос. Но мудрость Ага-Мохаммеда заключалась не в бороде. Он не забывал обид, он умел ждать, и он точно выбирал момент, когда нужно ударить. Он жалил больно и быстро, как юркие и ядовитые змеи пустыни. Он не прощал даже мертвых.

Еще Надир-шах, упирая свою пяту в Персию, приказал убить деда Ага-Мохаммеда, правителя племени Каджар, кочевавшего на севере, в Азербайджане[6 — В те времена Азербайджаном называли северную область Персии, у Каспийского моря.]. А по смерти Надира новый шах – Керим – взял в заложники сына главы «красноголовых». Так, кизилбашами, называли каджаров из-за странных головных уборов. В свои шапки мужчины племени вплетали двенадцать красных полосок – по числу шиитских имамов.

Мальчишку забрали из родного становища, привезли в столицу, Шираз, и оскопили.

После на протяжении десятилетий он сновал незаметной тенью по коридорам дворца шахиншаха, впитывал знания, копил силы и злобу. Ненависть его была настолько сильна, что еще ребенком он носил в рукаве нож и резал незаметно ковры, закрывавшие пол и стены. Так мстил он за деда и за себя.

Двадцать лет Ага-Мохаммед пробирался к власти в Иране. Победив противников, перенес столицу империи в Тегеран. Приказал привезти туда и прах обидчиков – Надир-шаха и Керим-шаха. Их закопали под ступенями лестницы, по которой новый правитель Ирана каждый день спускался в тенистый сад. С мрачным удовольствием Ага-Мохаммед дважды в сутки попирал пятками двух главных своих врагов…

Ворота Шуши распахнулись, из них выбежала горстка людей. Джимшид прищурился против солнца – всмотрелся. Приближенные, самые доверенные лица при дворе Ибрагим-хана, те, что не смогли последовать за бывшим властителем, не успели спрятаться, рискнули остаться на месте и встретить повелителя персов.

Они подкрасили щеки, чтобы не так бросалась в глаза их белизна. Они приседали от страха, они били в ладони и пели песню, приличествующую этому случаю. Старинную песню с почти плясовым припевом:

–?Пришли, привели мы

страшилище-дракона,

Прогнали так, что след простыл,

хитрую лисицу…

«Бешеные» расступились, и телохранители вывели вперед шаха. Он морщил лицо и кивал головой в такт песне. И тогда персидские беки и сераскеры тоже начали выпевать простые слова:

–?Пришли, привели мы

страшилище-дракона,

Прогнали так, что след простыл,

хитрую лисицу…

Жители Шуши произносили одну строчку, персы подхватывали вторую, все хлопали в ладоши и кружились, подпрыгивая…

Ага-Мохаммед остановил жеребца, ступил со стремени на спину подбежавшего телохранителя; с нее ему помогли спуститься на землю.

Все замерли в испуге, ожидая распоряжений, но шах дважды медленно хлопнул в ладоши, и песню запели снова…

–?Пришли, привели мы

страшилище-дракона,

Прогнали так, что след простыл,

хитрую лисицу…

Сам страшный, свирепый дракон тоже выговаривал негромко слова, хлопал ладонями, кружился, подпрыгивал так, что развевались полы вышитого халата. Он мял узкие губы, пробовал улыбаться и был совершенно счастлив. Он – Ахта-хан, евнух, старый, низенький, сморщенный человек сумел распечатать величавую девственницу. Он благодарил Аллаха, что тот дал ему достаточно сил и терпения дожить до этого дня.

Шах остановился, и все смолкли разом. Его снова подсадили в седло, и персы двинулись дальше в город. Джимшид смотрел в спину Ага-Мохаммеду, и ему казалось, он понимает, о чем думает сейчас «Дракон», снова ставший свирепым страшилищем. Ахта-хан размышлял – как же он заставит себя запомнить непокорных жителей Карабаха.

Подъехав к дворцу, шах быстро прошел в покои. Мелика вместе с другими пленными втащили во двор и швырнули к забору. Оттуда Джимшид следил, как творил быстрый суд очередной «лев Ирана».

Ага-Мохаммед сидел у окна, завешенного высочайшей завесью – серапердой[7 — Специальная занавесь, закрывавшая лицо шаха.]. Он видел всех, его же – никто. «Бешеные» приводили жителей Шуши, чьи имена, к несчастью владельцев, застряли в мозгу Ахта-хана.

– Здесь ли такой-то? – опрашивал собравшихся писклявый голос, доносившийся из-за складок материи.

– Бяли теседиггин олум! – отвечал шаху несчастный. – Точно так, да буду я твоей жертвой!

– Будешь, – равнодушно подтверждало скрытое от мира страшилище.

Шесть человек посадили на кол в этот же день. Несчастные корчились на тонких металлических прутьях, а палачи стояли вокруг, держа в руках топоры, и подбивали обухами с торца, если им казалось, что казнь замедляется.

– Все, уже ничего не видно! – объявило чудовище, когда солнце начало скатываться за вершины западного хребта. – Завтра с рассветом мы начнем достраивать площадь вашего города. Мы сложим две пирамиды из ваших голов, и я думаю, что они встанут вровень с минаретами вашей мечети…

Холодно было этой ночью на воздухе. Джимшид прижался спиной к такому же, как он, пленнику и пытался успокоить себя простыми картинками. Семья уже, наверное, забралась высоко в горы. Женщины – жена и дочери – собирают хворост для небольшого костра, мужчины разделывают добычу, козу или серну, что там удалось подстрелить за пару часов охоты. Ростом тоже, наверное, работает своим острым ножом с рукояткой из оленьего рога. Джимшид сам подарил его мальчику, когда тому исполнилось десять…

Да и ему будет лучше почувствовать один короткий момент шеей острие боевого оружия, чем вопить от боли и ужаса, нанизываясь туловищем на железную ржавую палку…

Он так успокоил себя этими соображениями, что даже сумел задремать в самый холодный час. Проснулся уже после рассвета от криков, стука, скрежета, воплей. Толпа женщин, детей металась по двору, гоняя ногами странный предмет неправильной формы.

– Голова! – вдруг понял Джимшид и покрылся испариной. – Кто же из нас, несчастных, стал первой жертвой?…

Мертвая голова запрыгала по камням с отвратительным, хлюпающим звуком. Подкатилась к мелику, и тот вдруг увидел перед собой голые, впалые щеки самого Ага-Мохаммеда…

VI

– Я слышал эту историю, – сказал Минас. – Но так и не знаю, что же уничтожило жестокого Ахта-хана.

– Он не выдержал своего счастья, – медленно ответил Фридон. – Такая победа совершенно затуманила разум шаха. Он объявил, что сложит отрубленные головы шушинцев выше их высочайшего минарета.

– Уважаемый Джимшид уже сказал нам об этом.

– Но пока он и другие ждали своей участи, отважный и прямой Саддык-хан спросил шаха – зачем повелителю Вселенной уничтожать своих подданных? Тот плюнул в него и сказал, что сложит два минарета из голов этих ослушников. И верх одного украсит глупой башкой самого Саддык-хана. А на другую ляжет голова Сафар-Али-бека, чтобы тот не смотрел в сторону, когда шах-ин-шах объявляет свое решение… Я думаю, обе жертвы, которым заранее объявили судьбу, вышли из шахской опочивальни, переглянулись и… А на следующий день наш Джимшид увидел у своих ног голову самого Ага-Мохаммеда.

– Меня развязали, и я тут же стал под знамена храброго Мамед-бека. Персы уходили, а мы подгоняли их, наскакивая то там, то здесь. Но потом в Шушу вернулся сам Ибрагим-хан. Ему сказали, что племянник собирается занять его место. Хан приказал убить своего лучшего воина и начал новый розыск, выясняя, кто же хлопал ладонями перед персами, а кто – за год перед этим так же радовался русским, подходившим к Гяндже. И вот тогда мы с уважаемым Фридоном и решили отправиться в Петербург.

Лазарев поднялся с дивана.

– Вы приехали, вы видели императора, вы добились своего. Осталось решить один вопрос. Совсем незначительный.

Властитель гавара Варанды набычился.

– Я не хочу заступать дорогу храброму мальчику. Но кто же будет драться, когда беда снова подойдет к нашему дому?

– Э-э! – возразил тут же Фридон. – Разве же мы деремся? Палим, закрыв глаза, наудачу, а нас бьют соседи со всех сторон. Может быть, русские научат его сражаться по-своему.

Шахназаров еще колебался.

– Ты же сам сказал, уважаемый Минас, что солдат в гвардии должен быть меликом или беком.

– Я сказал, что солдатом возьмут и сына крестьянина. Но он так и останется рядовым. Чтобы наш Ростом сумел выбиться в офицеры, нужна грамота о дворянстве. Я могу достать такую бумагу. Она будет стоить немало, но эти деньги послужат нашему делу. Однако на ней должна стоять подпись мелика Шахназарова.

Джимшид молчал и катал желваки на скулах.

– Эх, армяне! – крикнул Фридон, хлопнув себя по бедрам. – Ну почему мы, дети Хайка, так верны чужеземцам и не хотим постоять за своих соплеменников?! Что за монеты ты взвешиваешь, Джимшид? Ты и сам знаешь, что в парне течет кровь твоего отца. Он такой же Шахназаров, как и ты, уважаемый мелик, хотя и зовется Мадатовым. Подумай лучше, какую судьбу ты готовишь племяннику. Думаешь, он согласится объезжать сады, поля и деревни?! Считать корзинами яблоки или ковры тюками?! Я тебе прямо скажу – года не пройдет, как мальчик убежит в горы. И так высоко заберется, что по собственной воле его уже никто не разыщет. Зато он сам – найдет. И нас с тобой, и многих других. Зачем нам нужен еще один страшный разбойник?! Пусть русские сделают из него славного воина!

Лазарев обошел мрачного Джимшида и распахнул дверь.

– Возвращайся в комнату! – крикнул он. – Дядя хочет тебе что-то сказать!

Ростом медленно переступил порог и затравленно огляделся.

– Ты похож сейчас на дикую кошку, – начал Джимшид. – Но это вы трое загнали меня в ловушку. Хорошо. Может быть, вы и правы. Слушай меня как следует, мальчик. Я отпущу тебя в армию русского императора. И я подпишу бумаги, чтобы из тебя сделали офицера.

– Дядя! – радостно бросился к нему юноша.

Тот загородился ладонями.

– Обнимать будешь девушек. Думаю, их будет в твоей жизни немало. Если ты в самом деле внук своего деда… Но помни одно – русский офицер Ростом Мадатов…

– Ему надо будет сменить имя, – неожиданно прервал его Лазарев.

Карабахцы недоуменно уставились на петербургского богача.

– Тебе надо будет креститься заново. Русские – христиане, но у них своя вера. Если ты будешь жить не просто среди них, а с ними, ты должен быть точно такой, как и они. Да и незачем новым друзьям ломать язык о твое старое имя. У тебя и без того будет достаточно огорчений.

Младший, казалось, хотел возразить, но двое старших согласно кивнули.

– Он знает лучше, – сказал Фридон. – А имя отца ты сохранишь.

– Русский офицер… Мадатов, – продолжил прерванную речь мелик Джимшид. – Я не знаю, какая дорога ляжет перед тобой. Но если она приведет тебя назад в горы…

– Я вернусь! – крикнул Ростом. – Отцом могу поклясться – вернусь! Непременно!

– Ты уже становишься русским, – укорил его дядя. – Ты дважды перебил старшего… Если ты вернешься, если ты решишься снова пройти, проехать верхом по Авератаноцу, а еще лучше – самой Шуше… Ты должен стать таким человеком, чтобы никто не спросил – почему сын медника держится таким князем?! Ты понял, мальчик?! Никто не должен осмелиться даже подумать об этом!!!

Глава вторая

I

По Неве, покачиваясь на мелких волнах, плыл связанный из окоренных бревен плот. Лоцман, стоя на корме, лениво пошевеливал длинным шестом. Босые ноги отдыхающего напарника торчали из-под двускатного низенького домика. Лохматая собака притулилась у шалаша, вертела башкой – должно быть, искала блох. Валериан представил, как она клацает желтыми клыками по свалявшейся шерсти, хлопнул ладонью по парапету и засмеялся от удовольствия.

От правого берега, от крепости наперерез сплавщикам пронеслась лодка. Дюжина гребцов ловко и споро работали веслами. Проскочили под самым носом плота, повернули к Летнему саду и пристали у схода. Рулевой выскочил, придержал судно. Из-под красного балдахина, закрывающего тупую корму, выступил офицер. На берегу повернулся, махнул оставшимся, начал подниматься на набережную.

Офицер был знакомый. Поручик Бутков, Преображенского полка, только другого батальона – второго. Валериан оттолкнулся от парапета, пошел навстречу. Приветствовал старшего и перешел на прогулочный шаг.

– Господин прапорщик! – окликнули его сзади.

Валериан развернулся. Высокий плечистый поручик был красен, стоял, покачиваясь, дышал неровно и тяжело.

– Прапорщик Мадатов, первого батальона Преображенского гвардии…

– Вы… по делу, – оборвал его поручик Бутков, – или же… так?

– Уволен до вечера.

– Немного осталось. Может быть… вместе вернемся. А то, знаете, засиделся с друзьями, опасаюсь, что не дойду.

Валериан не поверил, что дюжий офицер мог опасаться чего бы то ни было на этом свете. Должно быть, скучно показалось брести одному по пыли. Да все равно пора поворачивать в слободу.

Место преображенцам отвели в Литейной части, за Фонтанкой, еще при Петре Великом. Но закончили обустройство только при дочери его, Елизавете. По плану шла одна полковая улица, которую под прямым углом перечеркивали несколько ротных. Для каждой роты строили десятка два связей – деревянные избы на каменных, однако, фундаментах. Центр каждой связи занимали огромные сени, из которых двери вели в солдатские комнаты. К избе примыкал небольшой участок земли под огород.

Штаб-офицеры, от майора и выше, строили собственные дома или нанимали городские квартиры. Оберы, ниже капитана, располагались в зависимости от достатков фамилии. Одного жалования на столичную жизнь уже не хватало. Мадатова совсем недавно за усердную службу переставили вверх на одну ступеньку, не слишком, впрочем, высокую. Прапорщик – чин уже офицерский, но уважения немногим больше, чем денег. Валериан нашел на той же ротной улице комнату, в которую поселился с таким же, как он, недавним унтером. Но и поручик Бутков, из хорошего, но провинциального дворянского рода, тоже не гнушался слободской жизнью.

Офицеры миновали ограду Летнего, перешли Прачечный мост и повернули вниз по Фонтанке. Валериан старался приноравливать свой легкий шаг к тяжелой поступи навязавшегося попутчика. Но тот с каждым шагом все более, казалось, трезвел.

– Нравится вам служба, Мадатов?

– Точно так!

– К черту субординацию, товарищ! Мы же преображенцы!

Валериан промолчал. Он не любил пьяных. Пьяных русских. Никак не мог уразуметь, зачем они покупают дорогие вино и еду, чтобы потом объяснять друг другу, как грустна их повседневная жизнь.

– Да будет вам! – рассмеялся Бутков. – Сейчас я не старший по званию, а такой же офицер, как и вы. И вижу, что служба пришлась вам по вкусу. Ведь так?

– Много машем ружьями, – нехотя отозвался Валериан. – Мало стреляем.

– Вам-то зачем? Вы и так пулю точно руками кладете.

– Не будешь стрелять каждый день – через месяц ружья испугаешься. Но и не во мне дело – нам солдат учить надо.

Бутков покосился на собеседника – слева направо и сверху вниз.

– Вот вы о чем, Мадатов! Это хорошо. Это значит, вы уже не просто офицером, вы командиром быть мыслите.

Последние слова Валериан не понял и решил, что или ослышался, или у поручика язык за зубы цепляется.

– Вы уже два года у нас в полку. По-русски говорите уверенно. Трудно овладеть вторым языком?

Валериан выдержал паузу.

– Вторым трудно. Шестым – куда проще.

– Ого! Знаете французский? Немецкий?

– Французский в школе учу, но говорить пока не умею. Зато другие… – Валериан задумался и начал подгибать пальцы сначала на правой руке. – Армянский – родной. Теперь русский. Могу говорить с турками, персами, грузинами. Объяснюсь с лезгинами, аварцами…

– А это что еще за Гоги с Магогами?

– Долго объяснять, – уклонился Валериан от ответа.

– В нашей армии их пока не было. Значит, язык для военного человека еще бесполезный. А вот с немцами-командирами фриштыкать придется. Говорите – в полковую школу ходите? История, география, арифметика… Знаю, слышал, хвалят вас. Говорят, что прилежны и соображаете хорошо. Теперь за языки принимайтесь. Пригодятся, господин прапорщик.

– Точно так, – отчеканил Мадатов.

Бутков засмеялся и хлопнул его по плечу.

– Что-то мы с вами, прапорщик, опять к субординации подвигаемся. Никуда нам от военной службы не деться. Значит, говорите, мало стреляем, много ружьями машем. И маршировать вам не нравится? Тянуться в карауле, на вахтпараде?

На эти вопросы Валериан отвечать не решился.

– Знаю, что недовольны. Думаете сейчас – не за тем в армию шел. Но здесь, видите ли, Мадатов, как посмотреть. Строю учиться надо. Армия без строя – стадо. Фельдмаршал Миних, когда к Дунаю войско повел, поставил его одним огромным каре. Пехота – десятки тысяч – четыре фаса. Кавалерия, пушки, обоз – в середину. И только так смог выстоять против турок.

– Такой огромный квадрат. – Валериан покачал головой. – Такой неуклюжий. Чтобы приказ передать, целый день нужен.

– Правильно мыслите, Мадатов, очень правильно. Потому фельдмаршал Румянцев уже дивизионные каре придумал, полковые. Но строй все-таки сохранил. Когда солдаты плечом к плечу держатся, они втрое сильнее, вчетверо, в десять раз! А коли сломается построение, остается одна толпа. Побежит толпа на толпу… – Поручик махнул рукой. – Там уже как повезет. Нам же не случая ждать, нам побеждать надо.

– У нас в горах два человека могут тропу держать против сотни. Пока вода есть, порох, свинец, никого не пропустят.

– Если случится к вам горы прийти, тогда вы нам, Мадатов, сию науку и обрисуете. А пока воюем мы на равнинах. С французами, пруссаками, татарами, турками. И побеждаем. По науке, обрисованной нам, – Бутков поднял указательный палец, – Александром! Васильевичем! Суворовым!

Мадатов даже остановился.

– Я слышал это имя. Вы с ним служили?

– Чуть-чуть застал, несколько месяцев. – Бутков расстроился и покачал головой. – Но дядя мой был майором в Фанагорийском. Пока не искололи штыками. Он мне многое рассказал. И как воевал Александр Васильевич. Как учил… Представляешь, Мадатов… – Поручик увлекся и перешел на «ты», но оба офицера и не заметили неуставного обращения. – ?На учении полковом два батальона в двухшереножном строю атакуют друг друга на скором шаге. Барабаны, трубы, «ура» и – не останавливаясь, строй сквозь строй, лицо в лицо, только острие штыка чуть в сторону, чтобы не покарябали до смерти. А потом эдаким же образом против конницы!.. Вот это выучка!

– Так почему же мы сейчас на плацу только носки вытягиваем?

– А ты, прапорщик, видел, как фельдмаршала хоронили? Гвардию провожать не пустили. Два гарнизонных батальона за гробом Суворовским шли! Стыдно, Мадатов, стыдно!.. Ему, курносому, только со шляпами круглыми воевать да с юбками бабскими.

– Это вы о?..

– Да, прапорщик, да!

Разгорячившийся поручик махнул рукой, показывая в сторону Мойки, где уже вставали над городом стены нового императорского дворца. По белым деревянным лесам ползали черные муравьи – рабочие таскали наверх тяжелые «козы» с красными кирпичами.

– Плохо сейчас служить, Мадатов. Офицеры из гвардии бегут сотнями. По семейным делам просятся, по болезни, только б разрешили в отставку. В Конном полку знакомый за год от поручика до полковника доскакал. Потому что все старшие выбыли. – Бутков схватил Валериана за плечо и притянул к себе ближе. – ?Не нужны императору офицеры. Не-на-до-бны!

– Я видел, – осторожно начал Валериан. – Я видел, как император отправил капитана на гауптвахту. Офицер шел в тяжелой бобровой шубе, а денщик за ним нес шпагу и пистолеты.

– Слышал я это дело, – неохотно отозвался Бутков. – Что скажу тебе – здесь прав был курносый. Разболталась гвардия при матушке, разболталась! Иные службу забыли вовсе. Многие и вовсе ее не взяли. Что тут говорить, прапорщик, когда меня самого чуть ли не от рождения в полк рядовым записали. Я еще, может, под стол пролезал, а уже – унтер Преображенского. Но как только смог ружье в руках удержать, прискакал в Петербург, явился в полк и с тех пор служу честно… Но он же не с наглецами, он с армией всей воюет, Мадатов! Со своей армией, прапорщик, не с чужой! Тут случай был, Бенигсен ему не понравился. Курносый трость поднял и – галопом, словно в атаку. А генерал шпагу поднял и ждал. Хватило ума Павлу Петровичу – отсалютовал и мимо промчался. А то ведь старик ему такого позора ни за что бы не спустил.

– Странно, – начал Мадатов, понизив голос, – странно. Я думал, что так неправильно вспыльчивы бывают только ханы, шахи, султаны. Великий Надир-шах, тот, что собрал заново империю персов, как-то заподозрил своего старшего сына и велел его ослепить. Через два дня он раскаялся и приказал уже казнить – полсотни своих приближенных, что не удержали его тяжелой руки.

Бутков крякнул:

– Знаешь, и я тоже могу тебе рассказать что-то подобное…

Мадатов продолжил спокойно:

– Те, что остались в живых, испугались. И кто-то чересчур сильно…

Поручик неожиданно шагнул вперед, развернулся, заступил дорогу, заслонил заходящее солнце.

– О чем я тебе и толкую! Страшно стало служить в гвардии, очень страшно!

– Мне пока нет! – отрубил Валериан, не задумываясь.

– Когда испугаешься, будет поздно.

– Я обещал служить верно.

– Кому?

– Императору!

– А как он посмотрит на твою верную службу?! Два дня назад целый батальон с плаца маршем прямо в Сибирь. Не так высоко ногу, видите ли, тянули!

Валериан поморщился.

– Я такого не слышал.

– Когда услышишь…

Мадатову надоел этот пустой разговор, и он решился оборвать разошедшегося поручика:

– Я пришел в полк, чтобы служить. И я служу. Как у вас говорят – за Богом молитва, за царем служба не пропадет.

Бутков тоже понял, что зашел чересчур далеко.

– Да, прапорщик, быстро ты выучился. – Его качнуло, он притворился, что ослабел, неловко и тяжело оперся на плечо Валериана. – Что же, служи, Мадатов, служи. Отечеству, государю!.. И – веди меня в слободу. Отдохнуть надо от этой службы…

II

Валериан спокойно сидел на скамье и ждал, когда отдохнут костюмеры. Промозгло было в помещении, то и дело шваркали входные двери, и тогда в сени врывался сырой утренний воздух. Зябло туловище в одном нижнем белье, рогожный куль, наброшенный на плечи, не согревал, напротив, казалось, еще добавлял сырости.

– Что же! – крикнул дежурный вахтмейстер. – Заканчивайте прапорщика! Еще кроме него три офицера заждались…

Два верзилы, знатоки уставной парадной прически, поднялись нехотя и стали перед Валерианом. Один держал ковш, наполненный чем-то вроде кваса. Отпил здоровенный глоток и тут же брызнул на голову прапорщика, тот еле успел зажмуриться… Через три раза товарищ его стал сыпать на голову заготовленную муку. Мадатов морщился. Кожа под волосами и так исцарапана была мелом, что усиленно втирали в нее минут десять, а мука с квасом щипали не слишком больно, но отвратительно.

– Теперь отсядьте, господин прапорщик, – попросил первый. – И голову держите ровно. Как клейстер схватится, возьмемся за косу…

Открылась дверь одной из связей, в сени вошли чередой пятеро солдат. Капрал третьей роты Сивков приказал им стать шеренгой. С правого фланга пристроился барабанщик.

– Р-раз!.. – крикнул Сивков.

Пять ног поднялись над полом и застыли почти без движения. Сивков отскочил в сторону, припал к полу, словно огромный пес.

– Носок!.. Носок тянем!..

Еще один унтер поспешил на помощь капралу. Вдвоем они стали вытягивать носки, одновременно продавливая колени вниз. Рядовые морщились, но терпели.

– Ах, ты!.. – выругался Сивков, дергая самого себя за правую бакенбарду. – Хлопотьев! Почему нога? Четверо тянутся, а у тебя висит?

– Я… – Щекастый Хлопотьев бледнел и поднимался на цыпочки.

– Куда пятку? – орал Сивков. – Пятку от пола не отрывай, деревня! Ногу, ногу выше!.. Давай, Харлампиев, помоги!

Оба унтер-офицера схватили несчастного Хлопотьева – один под колено, другой под пятку – и принялись тянуть вверх. Вдруг что-то треснуло. Сивков отскочил, Харлампиев сел тут же на пол.

Мадатов рванулся было вскочить, но его прижал обернувшийся костюмер.

– Куда, ваше благородие, еще не застыло! Сейчас господин поручик во всем разберутся…

В сенях уже в самом деле стоял огромный Бутков. При нем всем сделалось много тесней, но спокойнее.

– Что, Сивков?! Испортил царево имущество? Сломал Хлопотьева?

Сивков вытянулся, но косился одним глазом на неразумного новобранца.

– Что молчишь, унтер?

– Никак нет, ваше благородие, цела нога.

– Что же тогда?

– Воздух он испортил со страху, – проговорил, поднимаясь, Харлампиев.

Бутков потянул обеими ноздрями и поморщился.

– Здешнего воздуха уже ничем не испортишь. Никакой капустой, никакой кашей.

Державшийся чуть поодаль барабанщик вдруг шевельнул палочками, пробив мелкую и короткую дробь.

– Где тревога, Омельченко? – обернулся к нему Бутков. – Что народ будоражишь?

– Так что, ваше благородие, в самом деле тревога, – доложил Омельченко, бросив руки вдоль бедер. – Лопнуло.

Сивков кинулся к Хлопотьеву, развернул его спиной, и офицеры в самом деле увидел, что непонятный треск издало лопнувшее сукно солдатских штанов.

– Ногу! – рявкнул поручик.

И затурканный вовсе солдат немедленно вытянул икру почти параллельно полу.

– Вот тебе, Сивков, и учение! Быстро тащи его в швальню. Пусть как хотят изворачиваются, но через полчаса он мне нужен в строю целым и по форме одетым.

– Ох, кто-то у меня сегодня красным умоется! – обещал невидимому врагу капрал Сивков, толкая перед собой Хлопотьева к выходу.

Бутков собрался уже уходить, но увидел сидящего у стены Мадатова и подошел к прапорщику.

– Сохнете? – осведомился он, ухмыляясь. – А я вот с вечера позаботился. Ночь, правда, просидел в полудреме, голову старался держать. Зато с утра никаких огорчений.

Он поставил ногу на скамью рядом с Мадатовым, подтянул сапог за ушки. Голова его в белом парике с гигантскими буклями, с косой, навернутой на железную проволоку, казалась несоразмерно огромной в сравнении даже с широченными плечами, обтянутыми зеленым кафтаном.

– Видали? Это ему наши умельцы так панталоны пригнали. А он, бедолага, думал, что в армии так и надо. Так и должно быть, чтоб неудобно. Чтобы человек в казарме и шагнуть мог по одному только приказу.

– Что же, разве его до сих пор не учили? – осторожно спросил Мадатов.

– Пополнение, – коротко бросил ему Бутков. – В гвардию, как и в армию, берут сразу же от сохи. Росту хватает, стало быть, годен. А нам с вами их на площадь вести, перед государевы очи. Вот…

Он сунул руку за отворот и выволок из-за пазухи сафьяновый кошелек, туго набитый ассигнациями.

– Все с собой забираю. Как в караул идти, всю оставшуюся казну под мундир. Не ровен час, примерещится что-нибудь императору, так хорошо, если только до крепости довезут. А вдруг много дальше?..

Он осторожно обернулся проверить – не приблизился ли кто-нибудь с тылу, и наклонился, приложив губы почти к уху Валериана.

– Говорили мне люди знающие, будто бы матушка Екатерина вовсе не курносого хотела видеть после себя… Будто бы, напротив, оставила она царство внуку своему Александру. Да кто-то успел в Гатчину много раньше. Павел Петрович прискакал в Петербург и нашел в кабинете императрицы два запечатанных конверта с приказами. И якобы один из них предписывал – арестовать великого князя и отправить его в дальнюю крепость…

Валериан сидел, словно окаменев. Голову не отворачивал, но лицо держал неподвижным.

– А еще кое-кто, – жарко шептал Бутков, – сказал мне, будто бы не все эти приказы сгорели. Что будто бы матушка тот самый, главный, дважды успела продиктовать. И подписала, и скрепила своей печатью. И видели этот приказ важные люди…

– Я присягу давал, – пошевелил одними губами Валериан.

– И я давал, – обжигал ухо шепот Буткова. – Только я сначала матушке присягал. Ее воля мне много главнее… Думай, прапорщик, думай. Присяга присягой, а голова головой. Один раз шагнешь не в ту сторону, и вся жизнь под откос вывернется…

Валериан напрягся, но – ему показалось, что нашел верный выход.

– Я служу в Преображенском полку…

– Точно, – оборвал его поручик Бутков. – Вот об этом я тебе и толкую. А потому главным для тебя должен быть – его превосходительство генерал-майор Талызин. Его приказ для тебя, прапорщик Мадатов, закон! Обольщать больше не буду, но попрошу – не наделай, пожалуйста, глупостей! Не спеши, но и не отставай. Так надежнее… – Он выпрямился и гаркнул, перекрывая разраставшийся гул: –?Закончить офицерам прическу, живо! Через час роте строиться!..

III

В дверь постучали. Сначала осторожно, кажется, костяшками пальцев, потом, чуть подождав, приложились уже кулаком с пристуком.

Девушка прошлепала босыми ногами, спросила через запертые створки и кинулась стремглав к постели.

– Его превосходительство граф Пален!

– Генерал-губернатор Санкт-Петербурга! – добавила шепотом, будто бы кто-то в столице и в Михайловском замке мог не знать, кто такой Петр Алексеевич фон дер Пален.

Во всяком случае, только не графиня Ливен. Шарлотта Карловна, статс-дама, чьими руками взращивались дочери императора.

Гигантская уродливая тень вползла по каменным плитам, влезла, дрожа от холода, на ковер, коснулась головой ног хозяйки покоев.

– Was wollen sie?[8 — Что случилось? (Нем.)] – спросила графиня по-немецки. Так было проще и безопаснее.

– Ich komme vom Kaiser Alexander…[9 — Я пришел с поручением императора Александра… (Нем.)]

– Вы хотели сказать, императора Павла… – прервала его собеседница.

Графиня была известна всем высшему свету Санкт-Петербурга своей прямотой и резкостью. За это при дворе ее ценили еще больше.

– Я хотел сказать то, что сказал, – ответил ей Пален.

Графиня задержала дыхание и взяла паузу в полминуты.

– Что же требует император… Александр?!

– Император… просит вас сообщить печальные новости его матушке… ныне вдовствующей императрице…

Фон Ливен достаточно долго прожила при русском дворе и невысказанные слова понимала еще быстрее произнесенных.

Когда ее муж, генерал-майор Андрей Романович, умер, Шарлотта Карловна заперлась в своем имении у Балтийского моря и воспитывала детей – трех сыновей и дочь. Императрица подыскивала воспитательницу для своих внучек, и ей посоветовали упрямую вдову-генеральшу. Говорили, что в первый же день приезда фон Ливен в Царское Екатерина подслушала ее монолог. Претендентка на придворную должность, совершенно не стесняясь условностями, жаловалась встретившему ее камергеру на трудность поставленной перед нею задачи. Тем более что девочки видят прежде всего дурной пример, который подает двор и – сама же императрица.

Екатерина быстро вышла из-за ширмы и уверенно сказала присевшей Шарлотте Карловне:

– Вы – та женщина, которая мне нужна!..

Не только великие княжны и сыновья Павла звали фон Ливен «бабушкой». Ах, как жаль, сетовал канцлер Безбородко, что генеральша Ливен, увы, не мужчина: она бы лучше многих воспитала и Александра, и Константина…

Теперь Шарлотте Карловне предстояло выполнить обязанность сложную. Трудное дело, которое мужчины всегда перекладывали на женские плечи.

За дверью ее оглушили звуки, еще вчера невозможные в императорском замке. После девяти вечера и до пяти утра Павел Петрович спал, и даже мыши сновали своими ходами, осторожно перебирая лапками и приподнимая хвосты.

Сейчас же, в четверть пополуночи 12 марта первого года девятнадцатого столетия, площадки и коридоры дворца у Фонтанки полнились стуком каблуков, лязгом железа, отрывистыми командами офицеров. Казалось, огромное здание в центре столицы Российского государства было захвачено приступом. Собственно, так оно и случилось, только войска были не чужеземные, а – петербургского гарнизона.

Узкой винтовой лестницей графиня быстро спустилась на нижний этаж. На площадке ей заступил дорогу рядовой Семеновского полка. Эти гвардейцы стояли сегодня в основном карауле замка.

– Я воспитательница великих княжон, – фон Ливен старалась говорить твердо и без акцента. – Мне нужно пройти к Марии Федоровне…

Глаза солдата с угрюмой дерзостью смотрели из-под высокой и узкой шапки.

– Я… – Графиня еще более выпрямилась. – Пятнадцать лет служила императрице Екатерине!

Два года она прибавила без стеснения. Гренадер шагнул в сторону и принял ружье к груди. Графиня быстро скользнула мимо и скрылась за дверью.

Мария Федоровна уже не спала и приняла ее сидя в постели.

Три года назад, после рождения Михаила, знаменитый берлинский доктор скучно и между делом объявил императрице, что следующие роды, вероятно, ее убьют. С тех пор августейшая чета, где бы ей ни случалось остановиться, занимала раздельные комнаты.

– Ваше Величество!.. – начала быстро фон Ливен и сразу же смолкла.

– Зачем вы пришли в такой час? – испуганно проговорила императрица. – Вы, должно быть, хотите сообщить мне нечто чрезвычайное? Случилось что-то страшное?

– Да.

– С моим сыном?

– Нет.

Мария Федоровна откинулась на подушки.

– Император… жив?

– Ваше Величество, вы должны приготовиться к самому худшему…

Мария Федоровна резко поднялась и спустила ноги с кровати.

– Я должна видеть его.

Она побежала к стене, где, завешенная гобеленом, стояла дверь в императорские покои. Но она была заперта.

Все сорок дней, что двор Павла Петровича занимал Михайловский замок, комнаты государя и государыни сообщались практически напрямую. Но десятого марта император, испуганный ловко выстроенным докладом генерал-губернатора, приказал забить, заколотить проход к охладевшей супруге. Он боялся, что и вторая жена замышляет против него нечто недоброе. Чрезмерная подозрительность его погубила.

Когда офицеры отряда Бенингсена прорывались сквозь караул, император мог бы еще спастись. Свободным оставался путь по винтовой лестнице вниз, к любовнице, Анне Гагариной. Но Павел Петрович, повинуясь безотчетному импульсу, кинулся направо, к жене, с которой прожил вместе уже почти четверть века, и – распластался, раскинув руки, по заколоченной двери…

– Ваше Величество, мы можем пройти переходами, но – вам следовало бы одеться. В замке холодно, и он наполнен солдатами.

– Мне все равно, все равно! Пойдемте, графиня, только быстрее. Я хочу видеть своего мужа…

Две пожилые легко одетые женщины шли, почти бежали по темным, выстуженным коридорам. Дородная фон Ливен едва успевала за Марией Федоровной, но пару раз могла услышать, как та на ходу шептала: «Ich will regieren!..[10 — Я хочу царствовать!.. (Нем.)] Ich will regieren!..»

Когда-то свекровь, Екатерина Великая, предлагала ей подписать соглашение, чтобы отодвинуть Павла Петровича от российского трона. Смена преемника была в пользу Александра, любимого внука императрицы. Мария Федоровна отказалась с негодованием. Ей хотелось быть женой императора, но не матерью. Позже она стала уверяться, что сама способна управлять Российской державой. Говорили, будто бы Николай Петрович Архаров, отставленный генерал-губернатор столицы, внушил ей эту несчастную мысль. Архаров был гениальный сыщик, но никудышный политик. Добавляли, впрочем, еще больше понизив голос, что за полуграмотным московским полицмейстером стояли фигуры значительней…

До покоев императора они добрались без затруднений, но у двери скрестили алебарды сержанты Семеновского полка.

– Я хочу видеть своего мужа!

Сбоку выступил офицер.

– Приказано не пропускать никого…

– Добавьте Ваше Величество! – с угрозой напомнила ему Ливен.

– Ни единого человека! – отрубил поручик все также резко.

Мария Федоровна в ярости занесла руку. Офицер, вытянувшись, приготовился принять удар. Но ладонь остановилась на половине пути и медленно опустилась вдоль платья.

– Он-то не виноват. По крайней мере, как те, другие… – сказала она, оборачиваясь к спутнице.

– Ваше Величество! – Граф Пален сумел подойти незамеченным и теперь стоял рядом, почтительно наклонив голову.

– Что происходит? – спросила Мария Федоровна.

– Ваше Величество, не гневайтесь на офицера, он только выполняет мои приказания. Отойдемте в сторону, и я доложу вам существо дела.

Петр Алексеевич воевал с пруссаками, турками и поляками, заслуженно получал чины, должности, ордена. Но главное свое открытие сделал, уже когда перевалил на шестой десяток. Он изобрел новую дисциплину ума и характера, назвав ее «пфификологией». Иными словами – науку пронырливости. И в ней, в этом искусстве угождения и управления, достиг степеней по тем временам несравненных…

Сделав несколько шагов к стене, императрица повторила вопрос.

– Произошло то, что давно можно было уже предвидеть, – твердо заявил генерал-губернатор.

– Но кто же зачинщики? И как могло обойтись здесь без вас?

– Участвовало множество лиц из различных классов общества. Совершенно различных, – фон дер Пален вздернул подбородок вверх, будто указывая под крышу замка. – Я, в самом деле, знал обо всем и решился участвовать, чтобы спасти императорскую фамилию… всю императорскую фамилию от более великих несчастий.

Мария Федоровна сжала руками горло.

– И я осмелюсь предложить вам, Ваше Величество, вернуться в свои покои. А лучше всего бы уехать в Зимний. Я же должен успокоить войска. Гвардия, знаете ли, неспокойна. Император Александр…

– Александр! Но кто провозгласил его императором?

– Голос народа.

– Ach so![11 — Вот как! (Нем.)] И кто же слышал этот голос народа?!

– Тот, кому положено это по должности… – Генерал-губернатор нарисовал на лице улыбку и учтивейше поклонился. – Еще раз почтительно прошу меня извинить…

Он побежал вниз почти великанскими шагами, отмахивая по паре ступенек разом. Фон Ливен почтительно поддержала вдруг ослабевшую императрицу.

– Ваше Величество, вернемся.

Та оттолкнула руку и выпрямилась.

– Нет, я хочу видеть своего сына. Вниз, вниз. Я буду смотреть ему прямо в глаза…

IV

Преображенский полк подошел к дворцу еще до полуночи. Генерал-лейтенант Талызин построил два своих батальона и крикнул, подъехав к колонне:

– Братцы! Вы меня знаете! Доверяйте и идите за мной!..

Холодно было в Петербурге в ночь 11 марта 1801 года. Подошвы сапог скользили по схватившимся лужам, и обмерзшее древко эспантона жгло ладони даже через перчатки. Валериан двигался в общем строю, плохо представляя, куда и зачем ведет их полковой командир, но, как и советовал ему Бутков, подчинялся безропотно общему движению.

По Садовой аллее гвардейцы прошли сквозь ворота, раскрытые заранее, протопали через канал по опущенному согласно плану мосту и развернулись на коннетабле – предзамковой площади. Вместе с семеновцами, которых уже привел туда генерал Депрерадович, они образовали каре в три фаса, вместо четвертого виднелись Воскресенские ворота Михайловского. Конная статуя Петра оказалась к гвардейцам тылом, словно великому государю сделалось стыдно за бывших своих «потешных».

Тучи перепуганных птиц – галок, ворон – поднялись с деревьев над площадью, каркали, хлопали крыльями. Солдаты, без того встревоженные, закрестились, задвигались, зароптали. Талызин послал за Паленом.

Скоро генерал-губернатор показался из внутреннего двора. С ним, отставая на пару шагов, торопился и Александр. Вдвоем они перешли тройной мост и вошли внутрь каре.

Пален набрал воздуха и прокричал, перекрывая вороний грай:

– Ребята! Государь наш скончался! Вот новый наш император! Ура!..

Ему ответили только семеновцы и два офицера Преображенского.

Уголком глаза Пален заметил, что Александр побелел и вот-вот потеряет сознание. В первый раз он услышал, что отец его мертв. На императора надежды не было, граф продолжал действовать сам. Он подбежал к преображенцам и повторил свою речь еще громче, пространнее и убедительней.

– …Вашу мать! Императору Александру – ура!

– Ура! – угрюмо и коротко гаркнули зеленые мундиры без радостного раската.

Но Палену и этого показалось довольно.

– Кто хочет увидеть покойного государя? Я проведу.

От рядов первого батальона на два шага вперед вышел офицер. Мадатов узнал дюжую фигуру Буткова. Следом за ним протолкались унтеры и пол-десятка солдат.

– За мной! – скомандовал граф и повернул небольшой отряд к замку.

Александра вели в ту же сторону, поддерживая под руки, офицеры Семеновского полка.

– Ваше Величество! Пожалуйте в апартаменты, – кинул ему Пален, едва поравнявшись.

– Ах, граф, – едва пошевелил непослушными губами тот, кто еще несколько часов назад был только великим князем. – Вы обещали…

Но Пален не расположен был объясняться.

– Не разбивши яиц, яичницу не изжаришь…

Он чувствовал, что совершает Историю. Лучший свой ход он сделал двенадцать часов назад. Когда Павел дал ему понять, что знает о составленном против него заговоре, Пален сказал, что и ему сия конспирология ведома. Он-де нарочно притворился участником комплота, чтобы выявить всех зачинщиков. Пока назвал главного. Павел Петрович продиктовал приказ – назавтра заключить цесаревича в крепость, до тех пор держать под домашним арестом. С этой бумагой генерал-губернатор поспешил к Александру. И тот, изрядно напуганный, отбросил все колебания и благословил выступить сегодняшней ночью. С одним только условием, на которое Пален согласился немедленно, хотя и знал, что оно неисполнимо…

Талызин отобрал два взвода и повел в замок, следом за Паленом. Прошли арку, пересекли двор наискосок, направо, поднялись по широким ступеням.

– Станете здесь, прапорщик, – кинул генерал Мадатову. – С вами полвзвода. За этими дверями комнаты великого князя. Никакого своеволия. Никакого насилия. За порядок вы отвечаете мне. Мне, прапорщик, и только мне. Ясно?!

Валериан вытянулся во фронт. Талызин ушел, забрав с собой остальных. Валериан расставил посты, ружья велел держать разряженными, но штыки примкнуть.

Через несколько минут он услышал шаги, и две пожилые дамы в легкой одежде вбежали из коридора. Мадатов узнал императрицу и сделал эспантоном на караул. Гренадеры его тоже стали смирно, тоже не готовились к действию.

Двери в покои отворились, и навстречу Марии Федоровне выбежали обе невестки. Елизавета была сдержана и величава, будто уже видела себя рядом с императором Всероссийским. Анна рыдала, рассказывала, как к ним в спальню ввалился пьяный Платон Зубов, разбудил Константина; пока их высочества поднимались, даже не отвернулся, сидел, закинув ногу на ногу, на крышке стола.

Валериан слушал чужую, непонятную ему речь и мрачнел. Сам он от женщин опасности не ожидал, но друг другу они могли нанести вред немалый. А генерал Талызин приказал ему следить за порядком.

Императрица вдруг зашаталась и оперлась на руку второй дамы. Молодые засуетились и закричали. Из покоев выскочила еще одна девушка со стаканом воды. Пожилая приняла его и потянулась к губам императрицы.

Валериан перехватил руку.

– Сама!

Фон Ливен вздрогнула. Чернявый, носатый офицер-преображенец был немногословен, мрачен и груб. Хватка у него была словно железная.

– Что он хочет? – крикнула Мария Федоровна.

Статс-дама пыталась скрыть бешенство изо всех сил. Она понимала, что в такую ночь никак нельзя требовать соблюдения этикета. Россией опять правила гвардия. Одно лишнее слово, неверно понятое, неправильное истолкованное, и могло вызвать те великие несчастия, от которых предостерегал Пален.

– Вы не понимаете, друг мой, – проговорила графиня по-французски. – Это вода для Ее Величества…

Валериан опять не понял, и журчание чужой речи его раздражило. Талызин приказал ему охранять, и он выполнял простое и точное поручение.

– Сначала – сама! – повторил он громко и внятно.

Фон Ливен наконец поняла существо дела, но удержалась от смеха и даже не улыбнулась.

– Ах, Ваше Величество! Он думает, что я собираюсь вас отравить. Смотрите, у вас еще остались верные слуги.

Она спокойно отпила треть стакана и показала дотошному офицеру.

– Видите? Это всего лишь чистая холодная жидкость…

Валериан кивнул головой, отступил, но пристально наблюдал, как императрица пьет воду глоток за глотком, тяжело двигая кадыком под складками морщинистой кожи…

V

В огромной зале было многолюдно, шумно и дымно. Гремели голоса, шаркали подошвы, стучали каблуки, трещали и чадили факелы, укрепленные в сырых стенах.

Слух о кончине государя уже разлетелся по городу, и люди близкие Павлу съезжались на панихиду. Пажи, камер-юнкера, камергеры, священники осторожно входили и проскальзывали по коридорам, опасаясь одновременно и остаться, и уехать, и желая проститься с императором, и боясь, что их заметят и сочтут сопричастными.

Зато участники полуночного рейда говорили, кричали за всех. Яшвиль, Скарятин, Татаринов, Бибиков, Мансуров и прочие, прочие, все, кого привел в спальню Павла Петровича генерал Бенингсен. Они были возбуждены и выпитым вином, и содеянным делом, видели по колено себе рвы замка, Фонтанку, Неву и все Балтийское море.

В самом центре зала, упрямо расставив большие ноги, стоял Николай Зубов. Брат последнего фаворита Екатерины, брат знаменитого генерала. Платон и Валериан тоже тянули заговор. Но Николай в тройке родственников был коренным.

За полтора года до приступа к Михайловскому он ездил с тайным разговором к тестю. Жена Зубова Наталья Александровна была урожденная Суворова, «суворочка», дочь фельдмаршала, генералиссимуса, графа, светлейшего князя. Петербургские заговорщики предполагали, что опальному полководцу стоит только промолвить, и вся русская армия послушно двинется на столицу. В том же, что он захочет нужное слово сказать, конспираторы не сомневались. Знали, как крепко обижен Суворов на императора, что так резко и грубо отставил его от любимого дела.

Но только он понял, к чему подводит разговор неожиданно нагрянувший зять, как тут же закричал петушиным, высоким голосом:

– Нет! Нет! Молчи! Молчи! Молчи! – И продолжил, понизив до шепота: –?Что ты! Что ты! Кровь сограждан своих проливать!

И зачертил воздух мелкими крестами, будто запечатывая рот говорящему искусителю…

Среди братьев Зубовых Николай считался самым тупым и мужиковатым. Но спорить с ним, перечить ему опасались, зная звериную силу и ярость графа. Этот «пьяный бык» и ударил Павла Петровича первым. С размаху, с плеча, тяжелым кулаком, в котором была еще и зажата золотая табакерка, смявшаяся при столкновении. Сейчас он стоял ровно и твердо, склонив большую голову, и только поводил глазами из стороны в сторону, словно выбирая следующего врага. Его обходили, стараясь не встретиться взглядом.

В дверях показался курносый профиль великого князя. Словно тень покойного императора промелькнула в проеме. Константин из всех сыновей больше всех походил на отца, возможно, что и любил его больше. Он с ненавистью оглядел шумное сборище и проронил несколько резких французских фраз. К счастью, не так громко, чтобы его услышали и разобрали.

Александр сидел в углу, уронив голову на спинку стула. Рядом с ним стояли два сержанта-семеновца.

Вдруг сделалось тише. По залу шла Мария Федоровна, за ней так же неотступно следовала фон Ливен. Следом чеканили ровный шаг два капральства преображенцев, ведомые прапорщиком Мадатовым. Полковой командир снял их с поста у покоев великого князя – или уже императора – и приказал сопровождать вдову Павла Петровича. Сам он шел почти вплотную к статс-даме.

Петр Александрович Талызин всю жизнь, тридцать четыре года, прослужил в гвардии. Начинал в Измайловском, а в 1799 году получил чин генерал-лейтенанта и назначен был командовать Преображенским. Он был хорошо образован, начитан, богат, службой не тяготился. Офицеры и солдаты его любили. Император сделал его командором нового Мальтийского ордена. Однако генерала быстро убедили, что цесаревич будет государем куда лучшим.

Он сам примкнул к Панину с Паленом и втянул в заговор нескольких своих офицеров. Поручик Марин командовал в ночь на двенадцатое внутренним караулом Михайловского, адъютант же полка Аргамаков провел колонну Беннингсена, основную ударную силу комплота, через дворцовую церковь.

Теперь Талызин считал, что дело уже исполнено, что теперь его долг – позаботиться о здоровье нового императора. Он помнил, как на последнем ужине в его же доме некие горячие головы призывали уничтожить всю царствующую фамилию до единого человека. Он знал, что другие головы, более основательные, подготовили некую бумагу, которую якобы должен был подписать Александр как условие полной присяги гвардии. Про себя он решил, что не будет более ни убийств, ни условий.

Обе дамы далеко обогнули Зубова и подошли к Александру. Тот с усилием поднялся навстречу.

– Mon mere![12 — Матушка! (Фр.)]

– Саша! – строго сказала мать. – Неужели и ты соучастник?!

Он упал на колени. В зале сделалось вдруг абсолютно тихо.

– Матушка! Я ни в чем не виновен!

– Ты можешь поклясться?

Александр поднял руку, произнес несколько слов и – зарыдал. Мария Федоровна опустилась рядом с сыном, он обнял ее за шею и уткнулся в плечо.

Рядом возникла гигантская фигура генерал-губернатора.

– Ваше Величество! Полно ребячиться! Ступайте-ка царствовать!

Александр вздрогнул и повернул вверх заплаканное лицо. Эти слова он запомнил, не забыл и во всю жизнь не простил. Но в эту минуту никак не мог противоречить всесильному графу. Сейчас тот правил столицей, а может быть, и всей Российской империей.

Император медленно поднялся с колен. Фон Ливен помогла встать императрице.

– Что ж, господа, – кривя губы, проронил Александр. – Вы уже зашли так далеко… Поведите меня и дальше. Давайте определим права и обязанности суверена. Без этого соглашения трон меня совершенно не привлекает…

По характеру своему Александр Павлович частную жизнь любил куда больше общественной. Юношей он мечтал удалиться вдвоем с будущей супругой подальше от шумного света и наслаждаться с избранными друзьями чтением, музыкой и беседой. Позже он писал Адаму Чарторыйскому, что, может быть, лучше, честнее и справедливее будет взвалить на себя груз управления огромной империей и повести народы российские к просвещению и процветанию… В эту холодную ночь он почти жалел, что не может передать первородство младшему брату. Константин был энергичен, открыт, но – приняла бы его своевольная гвардия?..

Талызин приблизился к беседующим. Он был бледен, на высоком лбу его, несмотря на холод, выступила испарина.

– Ваше Величество! Семеновский полк… Преображенский… Измайловский… Вся гвардия верна нашему императору…

Александр был шефом Семеновского полка и мог на него полагаться без опасений. Преображенский полк Талызин держал в руках. Командира Измайловского, генерала Милютина напоили вечером накануне, и его батальоны были парализованы.

– Мы, офицеры ваши, и послушные нам солдаты, готовы присягнуть вам без всяких предварительных условий, без каких бы то ни было ограничений. Мы верим, что вам достанет знаний и воли управлять империей вполне самовластно.

Пален молчал. Он смотрел сверху вниз на хрупкого и красивого генерала, но видел не его, а полтора десятка мощных солдат-гвардейцев, державших у ног ружья с примкнутыми штыками. И прозревал сквозь каменные стены еще два батальона преображенцев, мерзнущих на площади, за тройным мостом, перед статуей основателя Российской империи. И случись ему, графу Палену, вдруг упорствовать, кто скажет, в какую сторону оборотятся те же семеновцы?

Основатель придворной науки «пфификологии» умел понять, когда становится опасным настаивать, когда же следует отступить. Изогнув губы в улыбке, он поклонился императору Александру:

– Вся гвардия, вся армия, все население Санкт-Петербурга, все народы российские уверены в мудрости и благоволении Вашего Императорского Величества…

Выпрямляясь и отступая, он вгляделся в генерала Талызина. Тот встретил взгляд фон дер Палена и выдерживал его секунд десять, пока генерал-губернатор не отвернулся. Но отчего-то странный озноб вдруг пробежал сверху вниз по позвоночнику командира преображенцев. Возможно, это было предчувствие. По странной случайности, генерал-лейтенант Петр Александрович Талызин пережил императора Павла ровным счетом на два месяца. Он скончался 11 мая того же 1801 года. Такое странное совпадение дат заставило окружающих подозревать причиной смерти молодого сравнительно человека, богатого, знатного, обласканного двумя императорами, – угрызения совести…

VI

Вечером того же дня от Царицына луга вдоль Дворцовой набережной скакал всадник. Копыта жеребца цокали подковами по тротуару, выбрасывая ошметки грязного льда и снега. Случайные прохожие жались к стенам, закрывая лица согнутыми руками.

– Можно! – орал наездник отчаянно-весело. – Можно! Теперь все уже можно!

Одним из последних указов Павел Петрович запретил быструю езду по городу, запретил и конным въезжать на редкие еще тротуары. Один из первых же запретов положен был на фраки и круглые шляпы. Разумеется, почувствовавший свободу ездок размахивал именно шляпой, той, якобинской формы. И фалды крамольной одежды свободно свешивались с крупа животного.

У Зимней канавки всадник остановился, махнул шляпой в сторону дворца, прокричал нечто невнятное, повернул коня и приготовился было снова пустить его резвым аллюром. Но сильная рука ухватила поводья.

– Зачем скачешь? Зачем людей давишь-пугаешь?

Всадник пригнулся к гриве.

– Да кто ты такой? Знаешь, с кем говоришь?

Он ударил шляпой наотмашь, но промахнулся и сам получил болезненный тычок в бок. С яростным воплем спрыгнул с коня и двинулся на того, кто осмелился стать на пути.

– Я – граф Бранский!

– Прапорщик Мадатов, лейб-гвардии Его Императорского Величества Преображенского…

– И чем же недоволен прапорщик лейб-гвардии Преображенского?

– Нарушаете указ, граф Бранский!

– Чей указ, прапорщик?!

– Императора Павла…

От неожиданности граф опустил уже занесенную руку.

– Вы что, прапорщик, с неба свалились? Сутками спите?!

– Почему я должен вам отвечать?

– Да потому, что я – поручик того же самого лейб-гвардии Преображенского!

Мадатов, не торопясь, оглядел противника сверху вниз. Тот был чуть ниже и лет на пять старше. Круглое лицо налилось красным от водки, ветра и ярости.

– Не вижу на вас мундира.

– Ты еще учить меня будешь!..

Бранский снова замахнулся, но чьи-то широкие плечи закрыли Мадатова от разъяренного графа.

– Лейб-гвардии Преображенского штабс-капитан…

– Да знаю тебя, Бутков!

– И я тебя знаю, Бранский.

Особенной радости от встречи старые знакомые не испытали. Однако граф чуть успокоился, расслабился и отступил. Бутков, не глядя, завел руку за спину и сжал запястье Мадатову, потянувшемуся было к эфесу шпаги.

– У вас претензии к моему офицеру, граф?!

– Он сдернул меня с коня!

– Скачете опрометью по тротуару. Нарушаете указ, ваше сиятельство.

– Чей указ? – Лихой наездник опять попробовал вспетушиться.

– Императора…

– Какого?!

– Государства Российского, – твердо и уверенно отрубил Бутков.

– Ваш подчиненный, кажется, до сих пор уверен, что он присягал Павлу.

– Я… – Мадатов попытался было ступить вперед, но Бутков подвинулся в сторону и перекрыл ему путь.

– Прапорщик Мадатов исполняет мои приказания. В сей тяжелый и неудобный для Отечества день он следит за порядком и тишиной на улицах российской столицы. И вам, граф, как хотя и бывшему, но офицеру-преображенцу должно бы ему помогать, а не препятствовать. Что же касается Его Императорского Величества, то сегодняшним утром мы с прапорщиком, как и весь полк, присягнули государю Александру Павловичу. Однако замечу, что указов императора Павла Петровича он еще не отменял…

Размеренная речь Буткова пронизала и отрезвила графа еще пуще невского ветра. Он выдернул поводья у Мадатова и поднялся в седло. Проехал несколько шагов и оглянулся.

– Лейб-гвардии… – Далее ветер донес выражения совершенно не уставные.

Мадатов кинулся было следом, но Бутков сгреб его в охапку и почти понес, потащил вдоль канавки. Прапорщик пробовал отбиваться, но руки старшего офицера держали его лучше стальных цепей.

Так, в обнимку, оба преображенца добежали до Миллионной, пробрались к дому, где размещался первый батальон полка, тот самый, что нес караульную службу в Зимнем. Прошли мимо часового и поднялись на первый этаж. Собственно, все осмысленные действия совершал штабс-капитан Бутков, прапорщик же, побарахтавшись поначалу и сообразив неравенство сил, мрачно подчинился почти неизбежному.

Бутков впихнул Мадатова в свою комнату, посадил на кровать и отскочил к двери.

– Хочешь – ударь, хочешь – убей. Но для начала, прошу тебя, выслушай!

Валериан подумал пару секунд, отпустил шпагу и опустился на одеяло.

– Государь Павел Петрович – мертв, – начал Бутков. – Крепко мертв государь. Сам видел. Ходил с графом Паленом и другими преображенцами… Мертв курносый! – повторил он со скрытым и не до конца понятным слушателю удовольствием. – Так что теперь, Бранский прав, многое опять можно. И слово курносый можно выговорить, и козу Машкой назвать тоже вполне безопасно. Присягнула гвардия теперь Александру. Какой из него император получится, я не знаю. Ну да мне и дела нет до того. Я, Мадатов, так рассуждаю: нам с тобой, как нижние чины говорят, – что ни поп, то и батько.

Валериан вскинулся.

– Спокойно, Мадатов. – Бутков поднял ладонь, останавливая сослуживца. – Успеешь ты меня изувечить! Выслушай пока старшего. По чину, по возрасту, по уму!

– Государя убили! – буркнул Валериан.

– Убили, – спокойно согласился штабс-капитан. – Хорошо, что только его одного. Ты, я слышал, за императрицу вступился. Не дал отравить Марью Федоровну. Значит, понимаешь, как такие дела могут делаться. Насмотрелся у себя на Кавказе.

Валериан вспыхнул.

– Я за Кавказом живу. Жил, – поправился он мгновенно. – Мальчиком насмотрелся и наслушался, как люди за свои владения бьются. Мой дед своего брата убил. Всю семью его уничтожил. Хотел сам князем-меликом стать… Ханы, беки соседние тоже на свое кресло немного боком садятся. Но я думал, что здесь Россия! Не ханство Карабагское, не Персия и не Турция.

– Что Россия, Мадатов? Жаль, еще никто истории страны нашей не написал. А то бы послушали, узнали, как и у нас во все века трон поливали кровью. Да что там Россия? Думаешь, в Европе государи до старости доживают? Английскому королю голову отрубили, французскому – машинкой оттяпали. Ну у нас императора шарфом задушили – велика ль разница, если подумать. Правда, отцу его тоже не довелось много поцарствовать, – Бутков размашисто перекрестился. – Зато матушка была хороша…

– Я присягу давал, – ворвался в паузу неугомонный Мадатов.

Бутков оживился.

– Напомни-ка мне, как ты там обещался: Его царского Величества государства и земель его врагам, телом и кровию… Так кто же тебе мешает? Имя? Ну, не все ли тебе равно, прапорщик, кто там во дворце восседает – Петр, Павел, Александр, Екатерина? Твое дело от старшего приказ получить, младшему передать. И не кланяться – ни пулям вражеским, ни собственному начальству. Для этого другие характеры предназначены. Как этот Бранский.

– Кто же он?

– Бывший поручик наш. В девяносто седьмом вышел в отставку, неудобно ему, видишь, стало при Павле служить. Караулы, разводы, эспантоны, косички, букли. А теперь, должно быть, назад попросится. Теперь, думает, можно.

Он вдруг подскочил к постели и схватил Мадатова за плечи. Дохнул суровой смесью водки и лука.

– Ему – можно. Запомни, прапорщик, таким, как он, – можно! Все и всегда! А нам с тобой – только иногда и отчасти…

Снова отошел к двери и прислонился плечом к косяку.

– Я тебе скажу, парень, в дела дворцовые и не пробуй соваться. Обещал нести государеву службу, так и тащи ее до самой до смерти. Дело наше ты любишь, а стало быть, и научишься. Кому же на самом верху сидеть, пускай о том генералы наши заботятся. А таким, как мы, и без того заботы хватает. У нас рекруты, увальни деревенские, ни шагать, ни смотреть никак не научатся. Наше дело с тобой, Мадатов, из походной колонны боевые шеренги строить. Сейчас пока тихо, друг мой, но через год, через два, большие дела начнутся. К этому нам и надо готовиться. Солдат учить, самим учиться. Чины хватать, но под картечью, не на паркете…

Подошел к столу, забрал шляпу, брошенную небрежно. Надел, надвинул на парик, поправил угол над бровью.

– Я в Зимний. Наш караул там стоит… А смотри-ка, из полка кто там ходил в Михайловский? Аргамаков, полковой адъютант, Марин-поручик… Нет, он по службе там обретался… Еще, может быть, двое, трое, в крайнем случае четверо… Так что пятна, может, и не останется. Но и славы не прибавится, это точно.

– А вы? – спросил Валериан. – Вы?

Бутков усмехнулся:

– Врать не буду. Участвовал. Только не напрямую. У меня свои счеты были с курносым. На разводе два года назад он меня древком задел. Эспантон вырвал, якобы я темп пропустил. Показал, как надобно делать, да отдавая двинул древком. Нарочно, по голени. Офицера и дворянина!.. Как же мне быть прикажешь? В отставку подать – другого дела не знаю и не хочу. На поединок императора вызвать? Проще самому в крепость прийти и в каземат попроситься. Так вот сочлись.

Бутков умолк. Вспомнил подробности ночного дела, о которых он, конечно же, был наслышан, и сжал челюсти. Мадатов тоже молчал.

– Но я от них все же отстал, – заговорил снова штабс-капитан. – Нельзя на такое пьяным ходить. Сказал, что за людьми пригляжу, чтобы штыки не в ту сторону не повернули. Так что я и за тобой посмотрю. Ты человек горячий, ты можешь сегодня даже очень просто попасться. Так что, прошу тебя, оставайся пока у меня. Даже нет, не прошу, а приказываю. Приказываю вам, прапорщик Мадатов, – считать себя под арестом. Наказание сие отбывать в апартаментах штабс-капитана Буткова, коему всю грядущую ночь быть в карауле при его… при их… в общем, при всех, а главное – при дворе. Не шучу я, Мадатов. Из этой комнаты только до ретирадного места и сразу назад. Это приказ! – Уже толкнув створку двери, вдруг обернулся. – Шел сейчас по городу – кареты скачут. Богатые и знатные радуются, как этот граф. Дворец стоит темный, холодный. Как сейчас там государь новый с женой, братьями, матерью. Уж даже не знаю. Не хотелось бы видеть, да придется идти, смотреть, слушать. Но народ петербургский живет как ни в чем не бывало. Может быть, половина и слышала, что император сейчас другой. Существуют люди, пекут, варят, торгуют, любятся, будто бы ничего не случилось. Так что же нам-то с тобой горевать да печалиться?! Прощай, Мадатов. Утром увидимся…

Бутков плотно притворил дверь, но Мадатов все равно слышал, как стучат его каблуки, удаляясь к лестнице.

Он отстегнул шпагу, положил ее на столешницу. Снова сел на кровать. Обхватил голову руками.

– Бедный Павел, – прошептал по-армянски. – ?Бедный, бедный Павел, – повторил тут же по-русски.

Во всем холодном, заснеженном Петербурге, кажется, он один оплакивал покойного императора…

Глава третья

I

День выдался на удивление жаркий. К полудню не только маршировавшие усердно солдаты, унтеры, офицеры, но и батальонный командир, стоявший на небольшом взгорке, обливались потом, словно бы в русской бане.

Последним приказом он построил из каре колонну повзводно и отправил людей в лагерь. Ряды остроконечных палаток белели в полуверсте. Сам взобрался в седло и поехал вдоль строя.

– Поручик Мадатов!

Валериан шагнул влево, стал у стремени. Гнедая кобыла всхрапнула недовольно, выгнула шею оглядеть незнакомого. Валериан не удержался, присвистнул тихо, чуть повышая тон. Подполковник и не услышал, а чуткое животное успокоилось, опустило голову, прячась от нестерпимого зноя.

– После обеда батальон займется делами хозяйственными. Вам же надлежит составить команду из новобранцев и заняться с ними ружейными приемами дополнительно. Ротные командиры отправят с вами самых неудачников, из рекрутов этого года. Погоняйте как следует. Так, чтобы, знаете, все было слитно, уверенно, громко…

В два часа пополудни двадцать пять рядовых выстроились двумя шеренгами на плацу. Мадатов медленно прошелся вдоль фронта, кому-то поправил локти, кого-то несильно ткнул кулаком в брюхо…

Сержанта Сивкова поставил на середину, шагов на пять впереди, лицом к строю. Расправил плечи, набрал полную грудь воздуха…

– Слушай команду! Ружья – на караул!..

Валериану нравилось возиться с солдатами, с новобранцами. Его не удручала их тупость, не раздражала неповоротливость. Он слишком хорошо помнил свои первые дни в полку, начальные уроки стоек и приемов с оружием. Сам он проскочил эту науку быстро, но не кичился своим умением перед вчерашними крестьянами.

Валериан привык к оружию с детства, так что же было равнять с собой парня, не державшего до сих пор в руках даже кинжала. Напротив, ему нравилось ощущать свое действие на эту серую несмышленую массу, видеть, как постепенно выпрямляются сутулые спины, как все четче слушаются ноги при поворотах, как проворно руки перехватывают ствол, приклад, ложе, исполняя бесчисленные приемы…

– Ружье – от дождя! Взять!..

Через несколько темпов все ружья повисли стволами вниз, прикладом под мышку… Нет – не все. Костистый, мрачный рядовой в задней шеренге держал вроде бы правильно, но – курком по-прежнему вверх. Так затравочная полка вымокнет даже при слабом дожде… Мадатов прошел к рекруту, поправил ружье. Подумал и приказал ему одному повторить упражнение. Другие с удовольствием отдыхали…

На четвертый раз и этот, последний схватил и запомнил нужные движения. Все было бы хорошо, но раздражало постоянное бряцание металла. С Павловских времен еще повелась эта мода – ослаблять винты, скрепляющие стальные части, чтобы бились они друга о друга при любом шевелении. Любителям четкого строя эта музыка казалась слаще полкового оркестра. Но зачем этот стук при атаке неприятеля, Мадатову оставалось пока неясным. Да и прицельной стрельбе ходящий по ложу ствол не способствовал.

Впрочем, стрелков из преображенцев тоже никто не собирался готовить. На каждого солдата выдавали в год три учебных патрона. Наверное, решил Валериан, чтобы не пугались выстрела и отдачи. На смотрах начальство требовало одно: слитность действий если не батальона, то, во всяком случае, – роты.

– Откройте полку! – крикнул Валериан и прищурил глаза, чтобы усмотреть левый фланг задней шеренги; воздух нагрелся так, что дрожал, покрывшись мелкой рябью, будто поверхность пруда, по которой прошелестел ветер из рощи…

– Насыпьте порох на полку!..

Он вспомнил бой с конницей Саддык-хана. Тогда ему никто не напоминал о полке, о порохе, о заряде…

– Закройте полки… Оберните ружье к заряду!..

Он стоял на коленях за большим валуном. Камень защищал его от персидских пуль и хорошо удерживал длинный ствол мушкета…

– Достаньте заряд из лядунки!..

Двадцать зарядов в патронной сумке у рядового. Может быть, даже много. Тогда, в ущелье, он успел выстрелить раз десять, не больше…

– Заряд в ствол!..

Сам он заряжал ружье раза четыре, не больше. Потом ему помогал один из дружинников дяди, большой и косматый парень. Его ранили в ногу, он сидел, привалившись спиной к камню, кусал ус, чтоб не кричать от боли, и заряжал ружья, которые отдавал Ростому. Тогда его еще звали Ростом…

– Шомполы в стволы!.. Шомполы из стволов!.. Шомполы на прилежащее место!..

Если бы они так сражались в ущелье, конники Саддык-хана снесли бы всем головы, не дождавшись и первого залпа. Какой-то же должен быть скрытый смысл во всех перестроениях и приемах. Воюют же русские с теми же персами, турками и побеждают…

– Приподнимайте мушкеты!..

Тяжело держать такое ружье на весу. Тот камень, Валериан помнил, пересекала такая удобная трещина, точно нарочно приготовленная под ствол. Она шла чуть правей и ниже самой высокой точки, навстречу налетавшим всадникам в высоких заломленных шапках…

– Ухватите левой рукой под правую!..

Двоих тогда он сбил точно. Третий скатился с седла чуть раньше, чем его могла ударить пуля Ростома, так что, наверное, ему достался свинец, выпущенный соседом. Но скакал он прямо на камень, за которым притаились они с косматым; зачем другим брать его цель, когда своих было более чем достаточно…

– Мушкет на караул!..

Трижды приступали сотни Саддык-хана к цепочке камней, которыми завалили они ущелье. Трижды поворачивали назад. На четвертый раз дядя Джимшид крикнул, чтобы те, кто еще может, уходили быстрей…

– Прикладывайтесь!..

Вот, пожалуй, и все. Тринадцать темпов позади, и можно целиться. На четырнадцатый можно было бы отдать команду «стреляйте», если бы в стволе были настоящие пули…

Там-то, в горах, пули были настоящие и сабли с ножами тоже. Напарник крикнул, чтобы Ростом уходил. Он может скакать, он не ранен… Валериан стиснул зубы, вспомнив, как резво бросился он к коню. Страшно ему стало, так страшно, как никогда не было в жизни… Два десятка человек из полутора сотен осталось их, тех, что смогли подняться в седло. И они настегивали коней, улетая вверх, по каменистому руслу высохшего к лету ручья…

– К ноге!

Пусть передохнут, подумал Валериан, а потом повторим еще раз все темпы. И еще раз, если останется время…

А будь у него в том ущелье хоть одна рота преображенцев, он поставил бы солдат в три шеренги. И пока вторая стреляла, третья заряжала бы ружья, сама готовясь к стрельбе. А первая – стояла бы, уставив штыки, и не нашлось бы у Саддык-хана и десятка жеребцов, что сумели бы перелететь такую преграду…

II

Несколько офицеров по дорожке, засыпанной просеянным мелким песком, вышли из-за первого ряда палаток и направились к плацу. Настроение у всех было преотличнейшее. Еще с утра они договорились пить «жженку». Поручик граф Бранский уже послал слугу в город за ромом и сахаром. А батальонный командир своим распоряжением сократить строевой день до полудня угодил им как можно лучше.

– Не знаю уж, господа, как и доживу до вечера, – громко говорил словоохотливый граф. – Только представьте – домой добрался в два пополуночи. Сил – доползти до кресла. Там и заснул. Последняя мысль – какой там к бесу развод!..

Товарищи слушали его, улыбаясь.

– Но как же… – начал было один из слушателей.

– Не мешайте, Кокорин, сейчас все узнаете… Просыпаюсь от дикой тряски. Где я?! Что я?! Черти ли меня в самом деле забрали и мучают в колесе?! Голова не то что разламывается, а уже раскололась частей эдак на пять. Медленно-медленно вращаю глазами и вдруг понимаю – еду в карете! Мишка, медведь мой, отчаявшись разбудить, взял в охапку и перенес бесчувственное тело из кресла да в экипаж. И сам сидит, бестия, рядом. Увидел, что я веки поднял, так протягивает лапищу. А в кулаке у него… Да! Она самая!.. Так вот успел и дотерпел до обеда. Ну, еще немного нам выждать, и уже отпразднуем славно.

– Завтра же опять…

– Что будет завтра, случится завтра. Как-то вы, Новицкий, чересчур уж серьезны. Помните, юноша, – жизнь весела и проста. Если, конечно, читать ее не по уставу.

Подпоручик Новицкий, невысокий и совсем еще молодой человек с бледным и узким лицом, несколько терялся среди ражих и неуемных преображенцев. Ему не было еще девятнадцати, он не мог похвастать ни знатностью, ни богатством, и мало кто понимал, как же он оказался в гвардии. Говорили, что сыграли здесь заслуги отца, воевавшего где-то на юге, за горами, о которых здесь, в Петербурге, мало кто слышал. Товарищи его принимали, но подозревали в нем слишком большой интерес к книгам.

– Неудобно перед солдатами.

Все засмеялись.

– Полно, Сережа, – укорил его Кокорин, силач и пьяница даже по самым гвардейским меркам. – Экое ж в тебе egalite[13 — Равенство (фр.).] прорезается.

Граф сделался вдруг серьезен.

– Да что мне до этого мяса. Навоз истории, как говаривал славный король Фридрих. Такое же быдло, как те, что остались у отца в подмосковной. Только и дела, что бритое.

Новицкий счел за лучшее промолчать. Он уже и так досадовал на себя, что попытался перечить Бранскому. Чувствовал, что оказался в чужой компании, никак не мог подделаться под общий тон и постоянно срезался. С большим удовольствием он остался бы и вовсе один, но в армии, в лагерях это было никак невозможно.

Еще при Екатерине в Петербурге начали строить каменные казармы, и закончилась привольная гвардейская жизнь. Преображенский полк перевели в Таврические – между Кирочной, Преображенской, Виленским переулком и Парадной. Последней и подобрали название, поскольку выходила она на парадный полковой плац.

Летом же всю гвардию выводили поскорей в лагеря. В условия, приближенные к реальным. Мера учебная, политическая и санитарная. Десятки тысяч людей, лошадей даже столице казались ношей едва посильной. Павел Петрович вообще предполагал отправлять полки в сезонные длительные походы за сотни верст. С середины марта и до самых октябрьских утренников. Так, чтобы по возвращении в буйных головах кирасиров и гренадеров оставалась одна только мысль – отлежаться.

Читать далее

Если вам понравилась книга Кавказская слава России. Черный гусар, расскажите о ней своим друзьям в социальных сетях: