Что значит эмалированное судно
Актуальный Борис Рыжий
8 сентября 1974 года родился гениальный поэт Борис Рыжий. И в каждый сентябрь хочется об этом напомнить.
За свои недолгие 26 лет Рыжий написал несколько совершенно изумительных стихотворений и вписал себя в русскую литературу как последний великий поэтический модернист с огромной поэтической и музыкальной составляющей. Даже жизнь его, несмотря на то, что он родился в слишком негероическое время, сложилась в трагическом духе мрачной и большой русской литературы.
Когда я лет восемь назад начал периодически делать песни на его стихотворения, это не было никаким трендом. На него делал каверы его земляк рэпер Наум Блик, ну и ещё парочка неизвестных никому исполнителей, вот и всё. Когда я выпускал эти песни, особо никто и не понимал, кто автор стихотворений, – шли искать. Как-то раз мы даже сделали видеоэксперимент («На второй ноге») на его стихотворение с нынче популярным рэпером Хаски.
По Сети уже вовсю бродили его стихотворения, а в пабликах, посвященных его творчеству, начала тусоваться молодёжь – ну и вскоре паблики эти стали расти как на дрожжах.
Нужно сказать, что это довольно беспрецедентная вещь, поскольку у нашего брата есть две крайности. С одной стороны – фанатеть и всячески форсить стихотворения больших классиков, типа Есенина-Маяковского-Бродского. С другой же – считать большим поэтом Лёху Никонова (который, кстати, тоже любит почитать Рыжего) или Оксимирона, ну или массово добавляться в подписчики к пусть не окончательно бездарным, но маленьким на фоне масштабов русской литературы поэтессам.
Борис Рыжий же наследник и родной сын той самой великой русской поэзии, которая гремела у нас в XVIII–XIX веках, и это признают как наши современные литературные гиганты, так и просто ценители прекрасного.
Книги его часто переиздаются; уже написано несколько биографических работ; часто ставятся спектакли; проходят творческие вечера, которым конца нет; документальный фильм, снятый голландским режиссером, получил приз Silver Wolf на 21-м Международном фестивале документального кино в Амстердаме и приз за лучший документальный фильм на Эдинбургском кинофестивале.
В общем, происходит всё то, что в наше время крайне редко случается с поэзией.
Более того, чем дальше, тем больше появляется разнообразных песен на стихи Бориса Рыжего.
Чуть ли не каждый день стали выходить музыкальные адаптации на его стихотворения от самых разнообразных исполнителей: от миленькой тонконогой богемы и причёсанных интеллигентов до гопников и панков. Кто-то его стихи нашёптывает, кто-то декламирует, а кто-то кричит. Ребята спорят друг с другом, как правильно читать и воспринимать Рыжего. Каждый настаивает на своём Рыжем. И это замечательно.
Что ещё более невероятно, так это успех, который настигает некоторых исполнителей стихов Рыжего.
Так, например, группа «Молчат дома» в свой новый альбом поместила трек «Судно» на его стихи.
Эмалированное судно,
окошко, тумбочка, кровать, –
жить тяжело и неуютно,
зато уютно умирать.
Лежу и думаю: едва ли
вот этой белой простыней
того вчера не укрывали,
кто нынче вышел в мир иной.
И тихо капает из крана.
И жизнь, растрепана, как *** (нецензурно, женщина с низкой социальной ответственностью. – Прим. ред.)
выходит как бы из тумана
и видит: тумбочка, кровать.
И я пытаюсь приподняться,
хочу в глаза ей поглядеть.
Взглянуть в глаза и – разрыдаться
и никогда не умереть.
И, о боже! Этот трек стал одним из главных хитов в Tik Tok в этом году. Настя Ивлеева его постила в Instagram! Вот уж никогда бы не подумал. Что же дальше будет? Наверное, рэпер Элджей сделает песню на эти стихи:
. Хотелось музыки, а не литературы,
хотелось живописи, а не стиховой
стопы ямбической, пеона и цензуры.
Да мало ли чего хотелось нам с тобой.
Хотелось неба нам, еще хотелось моря.
А я хотел еще, когда ребенком был,
большого, светлого, чтоб как у взрослых, горя.
Вот тут не мучайся – его ты получил.
Моргенштерн спрыгнет с «Кадиллака», поняв, что теперь школьникам нужна настоящая поэзия, и возьмёт за основу стихотворение Бориса Рыжего?
Дай нищему на опохмелку денег.
Ты сам-то кто? Бродяга и бездельник,
дурак, игрок.
Не первой молодости нравящийся дамам,
давно небритый человек со шрамом,
сопляк, сынок.
Дай просто так и не проси молиться
за душу грешную, – когда начнет креститься,
останови.
. От одиночества, от злости, от обиды
на самого, с которым будем квиты, –
не из любви.
Никто не знает, что будет дальше и в какие ещё чёрные лужи будут падать лицом следующие поколения, до каких уровней деградантства мы дойдём, до каких степеней примитивизма и мерзости доскребёмся, однако ясно одно: настоящие русские стихи могут жить в любое, даже самое постмодернистское и пошлое время. Даже в то время, когда музыка и стихи – это просто скотский способ срубить бабла на животных инстинктах граждан.
И Борис Рыжий со своими стихотворениями – один из ярких примеров того, что может быть по-другому.
Антиномия прекрасного и безобразного в поэтическом тексте: Георгий Иванов и Борис Рыжий
А. А. Семина
г. Москва, Россия
Аннотация: В статье рассматривается метод сочетания в пределах одного текста категорий прекрасного и безобразного, явленный в лирике Г. Иванова и Б. Рыжего. Соединение данных начал позволяет авторам достигать особой выразительности и остроты лирического переживания. Если для Г. Иванова данный прием становится характерным уже в эмиграции, то Б. Рыжий с самого начала творческого пути сознательно выбирает его в качестве основополагающего принципа собственной поэтики, сочетая просторечия и лексику уголовного жаргона с обращением к вечным темам и непреходящим ценностям.
Ключевые слова: Г. Иванов, Б. Рыжий, антиномия, прекрасное, безобразное, поэтика, соединение.
Информация об авторе: Анна Андреевна Семина — аспирант, Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова, Ленинские горы, д. 1, 119991 г. Москва, Россия. E-mail: seminaaa@ yandex.ru
Дата поступления статьи: 12.10.2016
Дата публикации: 15.03.2017
Anna A. Semina Moscow, Russia
THE ANTINOMY OF BEAUTY AND MONSTROSITY IN A POETIC TEXT: GEORGY IVANOV AND BORIS RYZHY
Abstract: The article discusses the method of connection between categories of Beauty and Monstrosity in the same text, which was used in G. Ivanov’s and B. Ryzhy’s lyrics. The combination of such Materials allows these authors to reach specific expression and subtlety of lyric emotion. While G. Ivanov’s appealing to this method took place in his exile, B. Ryzhy chose it from the beginning of his artistic way as a basic principle of his own poetics, combining vernacular language and argot with references to the eternal themes and timeless values.
Keywords: G. Ivanov, B. Ryzhy, antinomy, Beauty, Monstrosity, poetics, combination.
Information about the author: Anna A. Semin, Postgraduate Student, Lomonosov Moscow State University, Leninskie Gory St., 1, 119991 Moscow, Russia.
Received: October 12, 2016
Date of publication: March 15, 2017
Влияние поэтики Г. Иванова на Б. Рыжего уже становилось предметом внимания исследователей. Так, например, А. Арьев проводит параллели между отдельными стихотворениями авторов, одновременно рассматривая тексты Б. Рыжего сквозь призму лирики Блока [1]; И. Фаликов [13] и Ю. Казарин [5] документально подтверждают знакомство Рыжего со стихами Г. Иванова. Вместе с тем важно отметить, что Г. Иванов стал одним из самых значимых поэтов, под влиянием которых произошло формирование поэтического голоса Б. Рыжего, во многом благодаря изначальной созвучности их художественных миров.
Аспектов сопоставления лирики Г. Иванова и Б. Рыжего, заслуживающих внимания, немало. В настоящей статье будет предпринята попытка проанализировать те стихотворения, в которых авторы прибегают к поэтике контраста категорий прекрасного и безобразного, где последнее служит условием достижения особой остроты восприятия первого. Для поэзии начала ХХ в. парадоксальное сопряжение прекрасного и безобразного было весьма характерным, в связи с чем говорить об уникальности лирики Г. Иванова в этом отношении было бы не совсем правомерно. Вместе с тем именно в творчестве Г. Иванова данный прием получил биографическое «оправдание», ту смысловую законченность, которую сообщает искусству только размах трагедии. Изгнание, переживаемое поэтом с особым драматизмом, возвело данный метод в иную, метафизическую плоскость, отделив его от чисто технических экспериментов начала века непроходимой пропастью, по другую сторону которой «кончается искусство, и дышат почва и судьба». Б. Рыжий в этом случае выступает «наследником» именно Ивановской линии, поскольку его обращение к подобному приему обладает не экспериментальным, а по-настоящему трагическим пафосом. Интересным данный метод представляется также постольку, поскольку выявляет некие фундаментальные константы существования поэтического текста, которые на первый взгляд кажутся парадоксальными.
Итак, попробуем разобраться.
В поэтическом наследии Г. Иванова категория безобразного включает в себя концепты [1] «грязь» и «тлен», тогда как прекрасное выступает ее антитезой. Обращение поэта к указанным концептам «оттеняет» детали, символизирующие прекрасное, и тем самым обостряет восприятие последних в качестве таковых. Одним из показательных в данном ключе является стихотворение, написанное между 1943 и 1958 гг.:
Еще я нахожу очарованье
В случайных мелочах и пустяках —
В романе без конца и без названья,
Вот в этой розе, вянущей в руках.
Мне нравится, что на ее муаре
Колышется дождинок серебро,
Что я нашел ее на тротуаре
И выброшу в помойное ведро [4, с. 383].
«Серебро дождинок», дрожащее на «муаре» розы, противопоставляется помойному ведру, которое впоследствии станет последним пристанищем цветка. Примечательно, что описанная ситуация герою «нравится»: выражая подобное отношение к ней, он будто заявляет о примирении с жизнью и ее законами, в соответствии с которыми все, даже прекрасная роза, оказывается недолговечным и превращается в безобразный «тлен».
Подобное «принятие» неизбежности лирический герой Иванова демонстрирует и по отношению к собственной будущей смерти, воссоздавая ситуацию, когда его уже не будет на свете. Текст стихотворения при этом как будто написан от лица покойника: «Теперь, когда я сгнил и черви обглодали / До блеска остов мой и удалились прочь…» [4, с. 373]. Употребление глагола «сгнил» в прошедшем времени в сочетании с личным местоимением «я» вызывает в сознании читателя противоречие, поскольку, как очевидно, «сгнивший» поэт данный текст написать не мог. Только последние строчки содержат необходимое «объяснение»: «Мне исковеркал жизнь талант двойного зренья, / Но даже черви им, увы, пренебрегли» [4, с. 373]. Выступая антитезой «безобразию» сгнившего остова, «талант двойного зренья» одновременно объясняет происхождение стихотворения: текст создан непосредственно самим талантом, который пережил своего обладателя, поскольку им «пренебрегли» черви. Акт прочтения читателем данного текста, таким образом, служит подтверждением тезиса героя-поэта о бессмертии его таланта и, следовательно, усиливает выразительность стихотворения, обогащая читателя чувством непосредственного присутствия при осуществлении «пророчества» умершего героя-поэта.
Есть у Г. Иванова тексты, где оба концепта «безобразного» тесно переплетены. В этом случае «грязь» выступает атрибутом смерти, сопровождая ее, как в следующем стихотворении:
Обледенелые миры
Пронизывает боль тупая.
Известны правила игры.
Живи, от них не отступая:
Направо — тьма, налево — свет,
Над ними время и пространство.
Расчисленное постоянство.
А дальше?
Музыка и бред.
Дохнула бездна голубая,
Меж «тем» и «этим» — рвется связь,
И обреченный, погибая,
Летит, орбиту огибая,
В метафизическую грязь [4, с. 521].
Метафора «метафизической грязи», символизирующая небытие, не только выражает отношение лирического героя к смерти, но и служит для создания более ностальгического и светлого образа жизни, которую покидает «обреченный» и которая поэтому остается «за кадром» стихотворения, выступая в сознании героя олицетворением категории прекрасного. В некоторых текстах Г. Иванова отнесенность указанных концептов к «безобразному» достигается за счет сочетания несочетаемых на первый взгляд определений:
Листья падали, падали, падали,
И никто им не мог помешать.
От гниющих цветов, как от падали,
Тяжело становилось дышать.
И неслось светозарное пение
Над плескавшей в тумане рекой,
Обещая в блаженном успении
Отвратительный вечный покой [4, с. 429].
«Безобразное — это прекрасное, что не может вместиться в душе» [11, с. 109–110], — предвосхитил Б. Рыжий проблематику будущих исследований, посвященных собственному творчеству. «Безобразное» Рыжего условно можно разделить на три составляющие: язык (употребление сленга, арго, просторечий, нецензурной лексики), обращение к соответствующим реалиям (детали жизни и быта соседей из «криминальной» среды, их облик, манера поведения и т.д.) и собственно образ лирического героя, каким он явлен в значительной части поэтического наследия автора. Впрочем, эти составляющие в текстах Рыжего обычно взаимосвязаны и работают «в комплексе», создавая целостный художественный образ.
В отношении языка Б. Рыжий выступает продолжателем традиции Г. Державина, у которого, по словам Гоголя, «слог так крупен, как ни у кого из наших поэтов. Разъяв анатомическим ножом, увидишь, что это происходит от необыкновенного соединения самых высоких слов с самыми низкими и простыми…» [2]. Будучи носителем одновременно двух культур — культуры русской поэзии, привитой отцом, и культуры блатных песен и рассказов, воспринятой на свердловских улицах, — Б. Рыжий создает мощный языковой сплав, способный описать абсолютно любое явление жизни, для которого нет табу и тем, недостойных внимания. Философской основой подобной поэтической «всеядности» выступает изначальное авторское принятие жизни во всех ее проявлениях, неравнодушное отношение к каждому существу и любой жизненной коллизии. Для поэта с подобным мироощущением категория безобразного принимается в «арсенал» поэтических средств и работает над созданием образа на равных началах с прекрасным и «поэтичным».
Так, воссоздавая речь любимой по представлениям своего лирического героя, Б. Рыжий прибегает к просторечиям и лексике уголовного жаргона: «А то б взяла стишок и так / сказала мне: дурак, / тут что-то очень Пастернак, / фигня, короче, мрак» [11, с. 193]. Согласно словарю русского арго, междометие «мрак» «выражает отрицательное отношение к чему-либо» [3, с. 256]. Рифмовка междометия уголовного жаргона с Пастернаком рождает конфликт категорий безобразного и прекрасного и таким образом создает необходимое автору поэтическое напряжение. Пастернак, «фигня» и «мрак» выступают контекстными синонимами, что является средством создания образа лирического героя и героини, речь которой он пытается смоделировать. Употребляет герой и междометия-эвфемизмы бранных слов: «…и невзначай отбил / у Гриши Штопорова, у / комсорга школы, блин. / Я, представляющий шпану, / спортсмен-полудебил» [11, с. 193]. Бранное просторечие «полудебил» выступает антитезой «комсоргу школы», подтверждая дистанцию между лирическим героем и его соперником. Эмоциональное междометие «блин», сорвавшееся с уст героя, также выражает его отношение к подобному неравному соперничеству, из которого герой все же выходит победителем. Завершается стихотворение на патетической, высокой ноте, впрочем, не без самоиронии: «Зачем тогда он не припер / меня к стене, мой свет? / Он точно знал, что я боксер. / А я поэт, поэт» [11, с. 193]. Слово «поэт» противопоставляется всей предшествующей сниженной лексике, одним взмахом возводя стихотворение на недостижимую высоту, откуда лирический герой и все фигурирующие в тексте персонажи воспринимаются с вечного, бытийного ракурса. В последней строчке автор, таким образом, как бы снимает маску своего лирического героя, являя читателю истинное лицо. Подобное завершение заставляет читателя воспринимать предшествующий текст как игру, которую автор останавливает в финале стихотворения.
Как уже было сказано, язык и образ лирического героя Рыжего не являются единственными носителями категории безобразного в его текстах. Зачастую безобразной оказывается та или иная описываемая ситуация, что не мешает ей, благодаря таланту поэта, стать прекрасным материалом для стихотворения. Так, в одном из самых известных стихотворений лирический герой совершает сознательный выбор в пользу безобразного, отказываясь от каких-либо надежд, за счет чего текст достигает трагизма необыкновенной силы:
Ничего не надо, даже счастья
быть любимым, не
надо даже теплого участья,
яблони в окне.
Ни печали женской, ни печали,
горечи, стыда.
Рожей — в грязь, и чтоб не поднимали
больше никогда.
Ничего действительно не надо,
что ни назови:
ни чужого яблоневого сада,
ни чужой любви,
что тебя поддерживает нежно,
уронить боясь.
Лучше страшно, лучше безнадежно,
лучше рылом в грязь [11, с. 351].
Анжамбеман «счастья / быть любимым» заставляет слушателя (как и читателя) стихотворения после цезуры, сопровождающей конец строки, сделать смысловую паузу, тем самым возводя отказ от счастья в метафизическую плоскость, понимая его как отказ от счастья вообще — какого бы то ни было. Последующий текст стихотворения подтверждает правильность подобного прочтения. Как и у Г. Иванова, безобразное в данном тексте представлено концептом «грязь», распространяющим свой «ореол» и на сопутствующие детали: лицо героя при соприкосновении с грязью автоматически становится «рожей» или «рылом», указывая на то, что после падения герой сам становится частью безобразного начала. Подобное падение также следует понимать метафизически, поскольку оно оказывается синонимично двум другим характеристикам ситуации — «страшно» и «безнадежно». Как и в случае предыдущих стихотворений, выразительность текста строится на игре контрастов прекрасного и безобразного: грязь, выступающая для героя символом последнего предела падения, противопоставляется тому, что в его сознании включает в себя концепт счастья: любовь, участие, поддержка других людей, красота (цветущие яблони).
Примечательно, что среди стихотворений Рыжего, сталкивающих прекрасное и безобразное, присутствуют также тексты, в которых геройпоэт обращается к музе. Иногда муза оказывается «позаимствованной» у предшественников — как, например, у Аполлона Григорьева:
…Давным-давно, давным-давно
ты для Григорьева плясала,
покуда тот глядел в окно
с решеткой — гордо и устало.
Нет ни решетки, ни тюрьмы,
ни «Современника», ни «Волги»,
но, гладковыбритые, мы
такие ж, в сущности, подонки.
Итак, покуда ты жива,
с надежной грустью беспредельной
ищи, красавица, слова
для песни страшной, колыбельной [11, с. 108].
Слово «подонок», обозначающее Ап. Григорьева и современное герою-поэту поколение, является разговорным и в словарях русского языка часто содержит помету «пренебр.». Но не только Ап. Григорьев оказывается «спаян» с категорией безобразного — подвергается подобной «операции» и Пастернак, поскольку последнее четверостишие обыгрывает его «Ветер» из цикла «Стихотворения Юрия Живаго»: «Я кончился, а ты жива. / И ветер, жалуясь и плача, / Раскачивает лес и дачу. / Не каждую сосну отдельно, / А полностью все дерева / Со всею далью беспредельной, / Как парусников кузова / На глади бухты корабельной. / И это не из удальства / Или из ярости бесцельной, / А чтоб в тоске найти слова / Тебе для песни колыбельной» [8, с. 1232]. Поскольку герой-поэт Б. Рыжего обращается к музе, слова для песни поручено искать ей самой. В контексте стихотворения Рыжего колыбельная песня оказывается «страшной», так как является отражением мира, окружающего героя, и его внутреннего мира — мира «подонка». Кроме того, выступающие в тексте однородными определения «страшная» и «колыбельная» заставляют воспринимать данную песню как песню погребальную, так как сон, следующий за ней, вызывает у героя ужас. Характерно, что текст написан от лица героя в момент употребления им алкоголя («взор поднимая к облакам, / раздумываю — сто иль двести»), что отчасти объясняет искаженный угол зрения, в соответствии с которым безобразное начало гиперболизируется и возводится в абсолют. Прекрасное же представлено в тексте явным и неявным присутствием Ап. Григорьева и Пастернака, благодаря которым муза героя все-таки остается «красавицей».
Таким образом, в стихотворениях Г. Иванова и Б. Рыжего особое значение приобретает сплав категорий прекрасного и безобразного, явленный в пределах одного текста. У Г. Иванова безобразное представлено концептами «грязи» и «тлена»; у Б. Рыжего в дополнение к этому прибавляются также образ лирического героя большинства стихотворений и его речь, сочетающая слова «высокого штиля» со сниженной — иногда нецензурной — лексикой. Соединение и взаимодействие данных, на первый взгляд антагонистических начал создает необходимый уровень напряжения в поэтическом тексте, за счет чего стихотворение достигает особой силы воздействия на читателя. Их противопоставление, с одной стороны, усиливает выразительность образа, представляющего прекрасное начало, а с другой — как в большинстве стихотворений Б. Рыжего — являет читателю «истинное лицо» автора, проступающее таким образом за намеренно неприглядной маской лирического героя.
Список литературы
References
[1] Здесь и далее под термином «концепт» понимается «квант переживаемого знания, соединяющий в себе индивидуально-личностные и культурно-групповые смыслы и включающий понятийное, образное и ценностное измерения» [6, с. 4].
Смысл песни Судно Борис Рыжий
Прежде чем начать знакомство с непосредственно произведением, послужившим предметом нашего обсуждения, давайте немного познакомимся с его автором. Многие картины становятся понятнее, если знать, кто держал кисть.
Борис Рыжий родился в Челябинске, позже с семьей переехал в Екатеринбург, где и начал свою творческую деятельность, когда ему было всего 14 лет. Написал до момента своей смерти около 1300 стихотворений, однако всего 350 из них были изданы. Его произведения имели популярность так же и в Европе, однако наш взор направлен на белорусский коллектив «Молчат дома», которые превратили стихотворение «Судно» в одну из своих самых успешных на сегодняшний день песен.
С первых же строчек нас обдает безысходностью. «Жить тяжело и неуютно, зато уютно умирать». Учитывая, что Борис Рыжий предпочел свести счеты со своей жизнью самостоятельно, прослеживается явное недовольство своим существованием, текущим положением дел, и автор видит освобождение в смерти. При этом он создает всего несколькими словами максимально гнетущую обстановку: эмалированное судно, окошко, тумбочка, кровать. Все это вкупе наводит на мысль, что автор не видит вокруг совершенно ничего позитивного, он угнетен своим состоянием и существует лишь внутри своего мирка.
Это подтверждается следующими строчками, продолжающими воспроизводить картину абсолютного уныния и депрессии. Наш герой слышит капающую из крана воду, что конечно же, не добавляет душевного спокойствия в и так растревоженную картину его реальности. Но тут его разум видит то, что казалось бы, невозможно и заставляет задуматься о психическом состоянии персонажа. Жизнь, которая «растрепана как б***ь», появляется перед ним, и видит ту же картину уныния, которая описывалась выше: «окошко, тумбочка, кровать». Любопытно, что речь ведется именно о жизни, а не о смерти, что было бы логичнее, если опираться на строчки про то, что «умирать уютно». Однако во всем есть свой собственный смысл. В чем же он кроется?
Уже в следующем куплете человек делает попытку приподняться, чтобы посмотреть жизни в глаза, «разрыдаться и никогда не умереть». То есть, увидев жизнь и встретившись с ней взглядом, идея смерти уже не кажется такой привлекательной? Связано ли это с тем, что понимая, что ты теряешь, сложнее с этим расстаться? Наверняка так и есть. Возможно, фигурирующий в песне человек понимает, что обратного пути нет, но им завладевает отчаяние, проблеск надежды на то, что все еще можно вернуть, стоит лишь исполнить порыв и заглянуть в глаза своей жизни. Но тут же песня отсылает нас обратно к первому куплету, где всё та же безысходность окружающего вновь захлестывает нас вместе с героем.
Совершенно очевидно, что перед нами уставший человек, лежащий в больнице, наверняка смертельно больной, и поддающийся негативным настроениям вследствие этого обстоятельства. Он вроде бы видит уют в смерти, испытывая муки от своего существования, но в то же время нам дают понять, что умирать ему тоже не хочется.
Смысл песни в том, чтобы изобразить его метания и дать понять, что ощущает человек в подобном душевном (а возможно, и физическом) состоянии. Ведь как бы то ни было, пока мы дышим — мы в состоянии всё изменить, обратить в свою пользу, получать удовольствие от того, что нас окружает и чем мы занимаемся. Но при таком положении, как у героя песни, все, что ему остается — «окошко, тумбочка, кровать».