Что означают кресты на окнах во время войны
Окна крест-накрест во время войны заклеивали по весомой причине
Зачем заклеивают окна крест-накрест во время войны, будет интересно узнать. Проводилось это из практических соображений. которые вызваны были постоянными бомбежками. Люди спасали свою жизнь. И сейчас время от времени можно увидеть подобные кресты на окнах. И в мирное время им нашлось приминение. И показывает себя такое не хитрое приспособление достаточно эффективно.
Кресты на окнах во время войны
Великая Отечественная Война принесла не мало горя. Но люди всеми силами старались выжить в условиях оккупации и непрерывных бомбежек, продолжавшихся по много дней. По ночам бомбардировщики совершали налеты, и рядом с жилыми зданиями рвались бомбы.
Просматривая старые военные фильмы, многие наверное обращали внимание на то, что окна в домах, в эти непростые времена заклеивались крест-накрест полосками бумаги. Некоторые предполагают, что это знак, что все жильцы погибли. В реальности это не так. Делалось это для того, чтобы избежать разлета осколков стекла.
Да и заменить на новое стекло в то время было достаточно сложно. Все производство работало на оборону, а не на удовлетворение бытовых потребностей. Поэтому и старались таким не хитрым способом сохранить эту хрупкую защиту от холода и ветра.
Не маловажно в это время было также соблюдать светомаскировку. В темное время суток все окна в домах тщательно завешивались шторами, покрывалами и другой плотной тканью. Таким образом противнику было тяжелее определить цель.
Кресты на окнах в мирное время
В мирное время, также заклеивают окна крест-накрест. Только теперь для того, чтобы избежать последствий ударов ураганов. Это актуально для многих приморских или расположенных рядом с океаном городов. Стихия также в состоянии вбить стекло.
В современном мире используют более совершенные материалы нежели бумага. Можно также использовать малярный скотч, или обыкновенный. Также окна защищают при помощи фанеры, гофрокартона и тонировочной пленки. Все это с легкостью можно демонтировать, иди убрать при помощи теплой воды и щетки после того, как угроза минует.
Жители районов, которые подвержены природным катаклизмам, защищают свои дома и более серьезными способами. Например, устанавливаются противоударные стекла на окна. Можно также использовать рольставни. Защита эта не дешевая, но в то же время очень эффективная.
Зачем в войну заклеивали окна крест накрест
Просмотров: 63078 AFP / EAST NEWS
Чтобы разлеталось меньше осколков
Иногда полагают, что полоски бумаги, наклеенные на стекло, не дают ему расколоться от ударной волны во время бомбардировок. На самом деле стекло с крестами тоже легко разбивается. Бумажные полоски не влияют на хрупкость материала, зато скрепляют разные его участки. Заклеенное стекло при взрыве скорее треснет, чем разлетится на осколки, способные поранить людей.
Из фильмов о войне мы помним кадры, где окна в домах заклеены полосками бумаги крест-накрест. Зачем это делалось? Во время бомбёжек взрывная волна могла выбить окна. Для того, чтобы уменьшить разлёт осколков и избежать травм, на стёкла наклеивали бумагу.
В мирное время это может пригодится, если вы предупреждены о приближении урагана. Сила ветра может быть такой, что стёкла не выдержат. Поэтому лучше заранее заклеить окна полосками бумаги.
Современные способы сохранить стёкла в окне в экстремальных ситуациях
Существуют более современные способы защиты стёкол:
Это те методы, которые можно использовать, когда нет времени для более серьёзных мер по защите своего дома. Если вы живёте в регионах, где стихийные бедствия не такая уж редкость, то стоит подумать о более радикальных средствах. К таким относится установка противоударных стёкол или рольставен. Конечно, это более дорогостоящие меры, но они обезопасят ваши окна от ураганов или крупного града значительно надёжнее.
Хорошие Окна запись закреплена
Зачем во время Великой Отечественной Войны заклеивали окна крест-накрест?
Это спасало от осколков, не заклеенное окно могло посечь осколками людей даже если подрыв произошел сравнительно далеко. А при наклейке крест-на-крест проще покрыть большую площадь подверженного раскалыванию стекла – середина скрепляется бумагой, а края и так удерживается штапиками и замазкой.
Зачем окна заклеивают крестом и как защитить свой дом по-современному?
Кресты на окнах выглядят тревожно – будто кадр из фильма про войну. Зачем люди заклеивали окна крест-накрест и почему некоторые делают это до сих пор? Давайте разберемся!
Правда и предположения
Вы могли слышать версию, что кресты на окнах во время войны означали, что все мужчины, проживавшие в доме, погибли. В блокаду это якобы было обозначение того, что дом стоит пустой. Но все это не более чем предположения.
На самом деле окна заклеивали крест-накрест для того, чтобы при бомбежке стекла не разлетались.
Но Великая Отечественная война, к счастью, давно в прошлом – почему же в наше время все еще можно увидеть окна, заклеенные крестом?
Как правило, этот прием используют жители тех мест, где сильные ветра и ураганы не редкость. Ветер, как и взрывная волна, вызывает колебания, от которых стекло может разбиться.
В городах, построенных на морском побережье, в советское время применяли любопытную схему остекления балконов: стекла с закругленными углами держались в рамах при помощи плотной широкой резинки – прямо как в автобусах. Резина гасила колебания, вызванные штормовым ветром, и стекло не разбивалось.
Некоторые люди заклеивают окна малярным скотчем, если покидают частный дом надолго – например, оставляют дачу, зная, что не вернутся на участок в течение нескольких лет. Сложно сказать, какие цели они преследуют, – просто им так спокойнее.
Технологичные решения
В XXI веке, разумеется, есть более современные альтернативы скотчу, бумажным полоскам и бинтам:
Итак, заклеенные крест-накрест окна не признак чего-то страшного. Это просто «народный» способ уберечь стеклопакет от разрушения при сильном ветре. Если жильцам дома дорога эстетика, они выбирают более современные средства защиты.
Все заклеивали окна крест-накрест белой бумагой. Но они все равно повылетали
Как голодали в тылу в годы войны, обходили почтовую цензуру и что думали о Сталине – вспоминает литературовед Арина Архипова-Богданова.
Бытует мнение, что советские люди во время Великой отечественной войны безоговорочно верили в Сталина. Хотя фронтовики давно рассказали, что никто не шёл в атаку с кличем: «За родину, за Сталина!», а кричали совсем другое, более земное и брутальное. О том, как на самом деле относились к Сталину в военные и послевоенные годы, как выживал «глубокий тыл» в годы войны, о чём думали советские школьники, рассказала бывшая сотрудница Пушкинского дома Арина Владимировна Архипова-Богданова, детство которой пришлось на войну, а ранняя юность – на жизнь в оккупированной Германии.
«По Свердловску ходили слухи о случаях каннибализма»
– Известие о начале войны было шоком?
– Сразу после того, как разнеслась новость о начале войны, мы приехали в город с дачи. Настроение у всех было очень мрачное. Ленинград стоял непривычно пёстренький, все заклеивали окна крест-накрест белой бумагой. Как выяснилось, это ничего не дало, стёкла всё равно все повылетали… В один из дней, в самом начале июля, папа пришёл домой и сказал: «Сегодня эшелон в Свердловск». Этим первым эшелоном мы и поехали с мамой. Отец остался служить в Ленинграде.
Помню, в тот поезд набилось очень много народу. Везде был распихан багаж, на верхние полки укладывали детей, а внизу сидели взрослые и старики. Периодически мы останавливались и пропускали идущие на фронт поезда с красноармейцами. Через шесть суток приехали в Свердловск.
– Была ли для вас война такой же неожиданность, какой она оказалась для Сталина и его ближайшего окружения?
– А какой вам запомнилась тыловая жизнь в Свердловске?
– Свердловск ведь считался не только столицей Урала, но и столицей тыла. Во время войны там жили около миллиона человек. Это был глубокий тыл, нас минули обстрелы, бомбёжки, затемнения, в отличие от многих других городов. Но жизнь была просто отвратительная. Сейчас много говорят об ужасных боях, о подвигах солдат. Однако жизнь рядовых тыловиков была не сильно лучше… Свердловск состоял из деревянных изб, как большинство русских городов. Туда селили сразу несколько семей. Бывшие купеческие дома тоже превратили в коммуналки. В них не было дымохода и отопления, люди делали дырку в форточке, чтобы дым от печки-буржуйки выходил на улицу.
Электричество включали на два часа в сутки. Зимой часто замерзал водопровод, канализация. Мы учились в три смены в школе, потому что большинство школ были заняты под госпитали. Занятия начинались в восемь утра у первой смены. Третья смена заканчивала затемно, около одиннадцати вечера. Это был ужас.
– Зимой 1941 в Ленинграде начался массовый голод. А как было с продовольствием в Свердловске?
– Карточки ввели сначала на хлеб. Детям и иждивенцам полагалось 400 грамм в день. Служащим – 500 грамм, рабочим около 600 грамм. Когда мы получили эти карточки, мы подумали: «Господи, куда столько хлеба?» А потом поняли, что кроме этого хлеба есть было нечего. Позже уже появились карточки на всё: на крупу, мясо, жиры, сахар. Но в Свердловске они не отоваривались. Очень трудно было что-либо получить. Покупать можно было только на сегодняшний день и на завтрашний – и то не всегда.
– И как люди выживали?
– Рабочих кормили в столовых. У нас в школе как таковой столовой не было. Хотя школьникам давали ещё дополнительно 50 грамм хлеба и чайную ложку сахарного песка. Из этого состоял наш завтрак. Иногда перепадала маленькая булочка – это было счастье. Есть хотелось вообще всё время. Несколько раз мне давали абонемент в столовую как ребёнку фронтовика. Однажды у меня этот абонемент стащил кто-то из одноклассников…
Немногие знают, что даже в тылу люди голодали постоянно. По Свердловску ходили слухи о случаях каннибализма. Но мы выживали за счёт того, что мама продавала спирт на рынке. Она работала в институте, где было завались подкрашенного спирта. Однажды, когда кто-то из коллег понял, что она совсем плоха, ей дали бутылочку чистого спирта. Она его развела как водку и продала на рынке мужикам. Потом стала и подкрашенный продавать.
– Слухи о каннибализме были просто слухами?
– Кто ж знает… Тогда правду о реальных проблемах не говорили. Мы питались слухами. Даже письма подвергались жёсткой цензуре. Хотя почта работала не в пример теперешней! Я этому всегда поражалась. Там ведь были миллионы писем, никаких других средств связи не было. Ездить друг к другу было нельзя, про телефон и говорить нечего…
«Мы научились обходить цензуру»
– Кто-то из ваших знакомых всё же остался в Ленинграде?
– Часть моих родственников остались в Ленинграде, а отец служил на Ленинградском фронте. Папа регулярно писал письма, давал нам знать, где находится его полевая почта. Так мы понимали, что сужается блокадное кольцо.
– Разве это было законно? Отец имел право разглашать, где находится почта?
– Нет, конечно. Это был эзопов язык, шифры в письмах. У нашей семьи даже был свой шифр, и при помощи него мы рассказывали всё, что не пропускала цензура.
– А что за шифр у вас был?
– Ну, например, у нас была одна знакомая, из русских немцев. Звали её Нина Адольфовна. И поэтому мы стали говорить: «Ниночкин папа ведёт себя очень плохо» или «Ниночкин папа в последние дни потише». Таким образом мы узнавали про бомбёжки и обстрелы в Ленинграде. Ниночка, кстати, и смеялась, и обижалась на это. Отец как-то иносказательно умудрялся обо всем рассказывать, я была маленькая и не понимала, а мама расшифровывала. Также узнавали и о голоде. Один профессор из Ленинграда писал такие загадочные письма, их надо было тщательно расшифровывать. Это было очень интересно. Бомбёжки он называл книжками, например. «Книжек не читаю» означало, что всё более-менее спокойно. А когда он «читал» много книжек, то мы беспокоились. Он ещё часто ссылался на сюжеты опер и книг.
– Как вы поняли, что можно было писать, а что – нет?
– Мы догадались, как работает цензура. Там сидели девушки. Одна читает и отмечает красными крестами, что надо вычеркнуть. Следующая тушью вымарывает эти строчки. Однажды нам пришло письмо из Ленинграда, где кресты стоят, а вымарать забыли. Там было написано: «Мы были в гостях и пробовали новое печенье», а в скобках указано: «из картофельной шелухи». И вот на строчке про шелуху стоял крест.
– То есть скрывали факт массового голода в Ленинграде?
– Ну да, но всё равно все об этом знали. И про бомбежки, и про то, где замыкается кольцо. Многое рассказали и эвакуированные из Ленинграда, которые приехали в 1942 году в Свердловск. Это уже потом, но тоже в 1942 году, показали документальный фильм «Ленинград в борьбе», где говорилось о голоде и нормах хлеба.
– Известно, что во время блокады Ленинграда в Смольном была клубника и булочки с заварным кремом. У вас было что-то подобное?
– Ходили слухи о закрытых магазинах, где все было как до войны. Туда ходили привилегированные люди. Местные власти или, например, актеры из МХАТа, которые приезжали в Свердловск. Были дома, где никогда не отключали электричество и где всегда работало отопление…
– Культурная жизнь была или об этом люди тогда не думали?
– Несмотря на тяжёлое положение, культурная жизнь била ключом. Были опера, драматический театр, ТЮЗ и оперетка. Театры набивались битком в любой день. Но у нас был кое-какой блат, иногда удавалось попасть. Я много ходила в драматический театр. В городе ещё было два кинотеатра и библиотеки. Были американские фильмы, мы тогда ещё дружили с США. Я с детства привыкла к театру, моя мама ведь была актрисой до войны. Но потом она об этом и не думала, нужно было откуда-то доставать деньги. Уже после победы, когда мы жили в Дрездене, её пригласили работать актрисой в Берлин. Но мой отец очень не хотел туда ехать, и мама в итоге отказалась. Так закончилась её карьера. Но театр я полюбила на всю жизнь.
– А люди в Свердловске друг друга поддерживали?
– Почти нет. Всем было плохо, и все друг друга ненавидели. Было много мальчишек-хулиганов, которые ходили стаями. Они однажды напали на меня в нашем дворе. Я шла домой, а они меня окружили, стали колотить и плевать на меня. Просто так, ни с того ни с сего. Думаю, они, поняли по моей одежде, что я эвакуированная – «чужая». Были и другие нападения. Помню, мою тётю устроили официанткой в столовой на заводе, она выхлопотала мне какой-то абонемент, и я носила маме домой суп. И вот я шла с этим супом зимой, а навстречу мне группа подростков. Я их хочу пропустить, лезу в сугроб, а один из них заорал: «Чё смотришь?» и толкнул. Суп разлился, я, конечно, очень расстроилась. Вообще, все люди были обозлённые. Я как-то раз спросила у соседа, который выращивал на участке черёмуху, не продаст ли он нам немножко ягод. Он меня покрыл матом и прогнал. Это была норма, хотя и понятно – почему. Есть было нечего, квартиры постоянно уплотняли. В двух комнатах могли жить две семьи, около 10 человек. Народ вообще был буйный, а от этого ещё больше ожесточался. Процветал антисемитизм. В Ленинграде, конечно, люди себя так не вели.
– А в чём проявлялся антисемитизм?
– Он вообще был очень распространён в бытовой среде. В Ленинграде я с этим не сталкивалась, даже не отличала русских от евреев. А для свердловчан что москвичи, что евреи были синонимами. «Понаехали», «шкуру свою спасают», – это были обычные разговоры. А из Москвы приезжали многие лауреаты премий, женщины ходили в чернобурках, свердловчане завидовали. Что касается евреев, их называли жидами. Из-за такого отношения им сложно было устроиться на работу. И этот антисемитизм длился почти вплоть до Перестройки. Правда, после войны он уже шёл больше «сверху», чем от народа.
– И всё же, несмотря на эту взаимную агрессию, чувствовался ли патриотический подъем?
– В победу верили, но Сталина никто особо не любил. Папин брат сидел с 1937 года. Вообще, очень многих знакомых посадили в 30-е годы. Это ведь просто так не забывалось. Отец потом признавался, что в те времена они с мамой ни одной ночи спокойно не провели. Да и в войну сажали за провинности и за разговоры, это было известно. Так что среди моих знакомых с патриотизмом было не очень. Хотя люди продолжали верить в победу. Наверное, потому что больше ни во что особо верить не оставалось.
«В конце войны мы хотели демократии и свободы слова»
– Когда вы вернулись из эвакуации?
– В 1944 мы вернулись в Ленинград. Город производил пугающее впечатление. Дома были потрёпанные, где-то зияли сквозные дыры. Все окна были забиты фанерой, кругом – следы от осколков. Ленинградцы, которые пережили блокаду, были очень гордые. На реэвакуированных смотрели как бы свысока. Зато не было никаких хулиганов, мальчики здоровались друг с другом за руку, никакого мата. Меня это просто потрясло. Дома начали потихоньку восстанавливать. Вообще, именно тогда, в 1944 году, когда мне было 13 лет, я начала задумываться о том, что нужно было не просто страну восстанавливать, а менять систему.
– Вы делились этими мыслями с кем-то? Это ведь «контрреволюционная деятельность», 58-я статья УК РСФСР?
– Делилась. Разговаривала на эту тему с одной девочкой, профессорской дочкой, в том же 1944 году. Больше никому, правда, доверять свои мысли не стала. Мы думали, что подрастём и будем бороться за смену строя. Хотели демократии и свободы, прежде всего, свободы слова. Вот такой неясный был план.
– На разговорах и остановились?
– Мысль о том, что этим надо заняться, жила во мне довольно долго. Моя подруга даже рассказала о наших «планах» своему знакомому профессору. Он, как ни странно, воспринял это серьёзно и даже похвалил. А на нас с подругой так никто и не донёс. Правда, на этом моя «подпольная деятельность» закончилась.
Вскоре мы уехали в Германию, и с 1946 по 1949 годы я жила в Дрездене, туда распределили отца. Вот там патриотизм у меня рос как на дрожжах, потому жизнь была гораздо лучше! Там я и вступила в комсомол, в 9-м классе, хотя долго не хотела этого делать. Первыми – ещё когда я училась в Ленинграде – вступать стали девочки, которые пережили блокаду. Они носили медаль за оборону Ленинграда и жутко этим гордились. А нас, вернувшихся из эвакуации, порицали за недостаток патриотизма. Но в дрезденской школе я была отличницей, старостой класса. И директор школы сказал: «Всем хороша девочка, только вот в комсомол почему-то не вступает». Ну, я и поддалась.
– Это было искреннее желание?
– В целом, да. Жизнь в Дрездене, учёба в хорошей школе при группе оккупационных войск этому сильно способствовали. Я ходила в библиотеку и изучала историю партии. В Германии детей никто не жучил, дышалось свободно. Мы сами проводили классные собрания, сами выпускали стенгазету, никто её не проверял. А в комсомоле была разная активность. На какое-то время меня всё это захватило. Но моё отношение к окружающей действительности резко изменилось после того, как я вернулась в Ленинград в 1949 году, чтобы доучиться в школе и поступить в университет. Хотя город к этому времени преобразился, почти все дома были уже отремонтированы, ходили новые автобусы, но в целом жизнь была в разы хуже, чем в Дрездене. Меня определили в ужасную школу, где были глухие учителя, а дети на уроках кидались едой.
Кроме того, в 1949 году я застала разгар борьбы с космополитами. Мой папа читал газеты, ругался, возмущался ужасно. Потом было дело врачей, это всё передавали по радио, даже моя бабушка была недовольна. Бытовой антисемитизм и правительственный соединились, люди в очереди в аптеку (в то время многие евреи там работали) жаловались, что «жиды их травят». Мою подружку, отличницу, не взяли в аспирантуру, потому что она была наполовину еврейка.
– Поступить в университет было сложно?
– Да, довольно трудно. Хотя меня, по правде говоря, приглашали работать в органы, в МВД. После возращения из Германии мне пришла повестка из Большого дома. Я плохо соображала, думала, что меня что-то про родителей в Германии будут спрашивать (я ведь вернулась в Ленинград без них). Ну, и пошла туда, на Литейный в указанный кабинет. Мужчина в штатском предложил мне выучиться на переводчика, переехать в Германию и работать на их структуры. Предлагали большие по тем временам деньги. Но я уже знала, что такое органы, помнила 30-е годы. Я была не та патриотка, которая в 9 классе вступила в комсомол. В итоге отказалась, сказала, что хочу поступать в университет. И это, кстати, была правда.
– Куда поступили?
– В пединститут имени М.Н. Покровского. Пыталась попасть в СПбГУ, но в приёмной комиссии сказали, что я сдала сочинение на двойку. Одна моя подруга считала, что я на самом деле всё хорошо сдала и это просто был звонок из Большого дома. Что-то вроде мести. Но думаю, что я и правда наделала ошибок. После института очень сложно было найти нормальную работу. Поначалу преподавала литературу, получала мизерные деньги. А потом меня взяли в Пушкинский дом. Я писала статьи про Достоевского и занималась декабристами.
– Победа в войне не изменила к лучшему отношение вас и ваших родителей к Сталину?
– В нашей семье отношение не поменялось, хотя многие люди, действительно, после победы стали его уважать. Но это всем быстро надоело, начал развиваться культ, и никто к этому всерьез не относился из моего окружения. Однажды я спросила папу: «Ты когда-нибудь кого-нибудь ненавидел?» Он сказал: «Сталина». А папа же был военный офицер и часто ходил на всякие собрания, где надо вставать и хлопать вождю. Он рассказывал, что вставал, но никогда не хлопал, а держал кукиш в кармане. Но когда Сталин умер, я плакала.
– Почему?
– Это были ужасные дни и ужасное настроение. По радио были только соболезнования и траурная музыка. Все кругом плакали. Настроение у всех было очень подавленное, даже у моего папы. Я его спрашивала: «Ты-то почему расстроен, ты же его ненавидишь?» А он говорил, что боится, что дальше станет хуже. Хотя непонятно, куда могло быть хуже. Ну, вот и я тоже поддалась этой общей тревоге. Потому и плакала.
– Сегодня продолжаются споры на тему: победа была достигнута благодаря Сталину или вопреки ему?
– Не то и не другое. Война началась, конечно, благодаря Сталину. Надо было дружить не с Гитлером, а с англичанами. И тогда никакой войны вообще могло бы не быть. И я не верю, что для Сталина эта война была громом среди ясного неба. Но я отдаю ему должное за то, что 7 ноября он провёл на Красной площади парад. Все бежали, в Москве была жуткая паника, а Сталин не уехал. Кроме того, он потом, после 1941 года допустил в командование умных людей. Он не был дурак. Так что какие-то вещи он смог сделать, хотя никто не спорит, что он злодей.
– Сегодня патриотическая пропаганда строится на нашей великой победе и Сталине, под руководством которого она была достигнута.
– Это мне всё не нравится. И даже дело не в том, что спекулируют победой или возвышают злодея. У нас ведь сегодня вообще все поводы для гордости в прошлом. Трубят про Куликовскую битву, про изгнание поляков из Кремля, все эти во многом преувеличенные победы. А историю надо знать со всех сторон, не выискивая только поводы для гордости. Надо помнить и том, чем гордиться нельзя ни при каких обстоятельствах. И даже, быть, может, об этом надо помнить в первую очередь.