Что отдал то твое

Шота Руставели поэма «Витязь в тигровой шкуре» (Перевод Н.Заболоцкого)

У каждого народа есть свое любимое эпическое произведение, которое с особой силой выразило особенности национального духа, творческую мощь народа, красоту и богатство его поэтического мышления. У русских это — «Слово о полку Игореве», у армян — «Давид Сасунский», у киргизов —
«Джангар», у осетин — «Нарты», у грузин — бессмертное творение Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре».

«Витязь в тигровой шкуре» Шота Руставели вошел в число самых удивительных творений, созданных человеческим гением, и стало органическим и кровным достоянием всего человечества. В течение веков произведение Руставели, написанное на неведомом миру, еще никем не изученном языке, жило лишь в родной стране поэта, к югу от Кавказских гор, в ущельях Чорохи, Риони, Куры и Алазани. Появление этого произведения для мировой культуры было похоже на грандиозное археологическое открытие.
Лишь в конце XIX века была открыта миру эта тайна. Народ, если он великий, создаст песню и выносит в лоне своем мирового поэта. Таким венценосцем в веках, еще не узнанный русскими, был избранник Грузии, Шота Руставели, давший в XII веке своей родине знамя и зов – «Вепхисткаосани» – «носящий барсову шкуру». «Это лучшая поэма любви, какая когда-либо была создана в Европе, радуга любви, огневой мост, связующий небо и землю». Эти слова принадлежат переводчику «Витязя в тигровой шкуре» поэту Константину Бальмонту.
Первый полный высокопоэтичный перевод Бальмонта, который еще в 1916 году начал публиковаться в периодической печати, сыграл исключительно важную роль в деле ознакомления мировой общественности с поэмой Руставели.
Английская писательница Марджори Скотт Уордоп посетила Грузию в 90-х годах XIX века. Выдающийся грузинский поэт и общественный деятель Илья Чавчавадзе познакомил ее с поэмой Руставели. Восхищенная этим творением, она усердно взялась за изучение грузинского языка, и в 1912 году английская общественность узнала Шота Руставели по ее прозаическому переводу. Так зазвучала почти одновременно на двух языках мира эта древнейшая грузинская поэма.
Подлинник «Витязя в тигровой шкуре» утерян. Может быть, он превратился в пепел в то время, когда грозный и беспощадный Джалаладдин Мангуберды в 1225 году сжег Тбилиси, или позже, когда христианские рукописи сжигали на площади Тбилиси монголы. Возможно, он был изорван в клочья во времена набегов персидских кизилбашей и турецких аскеров. Многое было уничтожено и потеряно для Грузии в эти черные времена.
Но через огонь веков, как знамя, пронес грузинский народ свое любимое творение. Народ почувствовал душу и философскую суть поэмы и признал ее самым дорогим кладом в своей духовной сокровищнице. В горах Грузии были и сейчас есть люди, которые знают наизусть все полторы тысячи строф поэмы.
Первым признаком человеческой натуры и человечности Руставели считал Любовь. Его бессмертная поэма – это гимн любви, а лейтмотивом ее с лаконизмом и философской глубиной звучит вечная истина – «Возвышает человека лишь любовь».
Мир сотворен богом не для того, чтобы сделать его обителью зла. Земля, украшенная несравненной и многоцветной красотой, создана для людей, ибо человек сам причастен к божеству, он сам его частица, его порождение, без него немыслимы единство и гармония мира. Любовь уже в земном мире способна приобщить человека к высшей гармонии. Разум же дан человеку, чтобы тот познал сотворенный для него мир.
. Каждый находит, вычитыват и обретает то, что именно ему близко, понятно и дорого. Идея проста и велика. Руставели напоминает нам, что величайшей ценностью мира является человек, что он должен быть прекрасен и совершенен. Прекрасными должны быть его душа, тело, разум, чувства и деяния. Человек призван, а значит обязан выработать в себе такую волю, чтобы и мысли, и действия свои направлять
только к добру.
Пересказать эту поэму невозможно. Разве можно объяснить словами, как переливаются на солнце крылышки стрекозы. Просто нужно найти время в вечной сутолоке жизни, и вечером прочитать в кругу семьи несколько страничек этой великой поэмы о любви.
Карина Бахтадзе

Написать такую поэму мог только глубоко и тонко чувствующий, любящий и познавший истинную любовь человек. Таким для меня был и остается гений Шота Руставли. Его поэма это прекрасный и величественный памятник любви.

Тот, кто силою своею основал чертог вселенной,
Ради нас украсил землю красотою несравненной.
Животворное дыханье даровал он твари бренной.
Отражен в земных владыках лик его благословенный.

Боже, ты единый создал образ каждого творенья!
Укрепи меня, владыка, сатане на посрамленье!
Дай гореть огнем миджнура до последнего мгновенья!
Не карай меня по смерти за былые прегрешенья!

Мастерство, язык и сердце мне нужны, чтоб петь о ней.
Дай мне силы, вдохновенье! Разум сам послужит ей.
Мы прославим Тариэла, утешителя людей,
Трех героев лучезарных, трех испытанных друзей.

Сядем, братья, и восплачем о несчастном Тариэле!
Скорбь о нем копьем печали ранит сердце мне доселе.
Это древнее сказанье я, чье имя Руставели,
Нанизал, как цепь жемчужин, чтоб его стихами пели.

Страсть любви меня, миджнура, к этой повести склонила:
Та, кому подвластны рати, для меня светлей светила.
Пораженный ею в сердце, я горю в огне горнила.
Коль не сжалится светило, ждет безумного могила.

История иллюстрирования знаменитой поэмы Шота Руставели знает имя не одного художника, стремившегося переложить на язык линий и красок бессмертные образы Руставели.

Ш. Руставели. «Витязь в тигровой шкуре». Илл. русско-венгерского графика М. А. Зичи

Ш. Руставели. «Витязь в тигровой шкуре». Илл. Ладо Гудиашвили

Ш. Руставели. «Витязь в тигровой шкуре». Илл. И. Тоидзе

Ш. Руставели. «Витязь в тигровой шкуре». Илл. Нателы Ианкошвили

Ш. Руставели. «Витязь в тигровой шкуре». Илл.Тамар Абакелиа

Ш. Руставели. «Витязь в тигровой шкуре». Илл.Севериана Маисашвили

Источник

2 августа 2011 года исполнилось бы 120 лет известному ученому,
литературоведу, лингвисту, академику АН СССР (1966)
Виктору Максимовичу Жирмунскому

– Вы не родственница?

– Вы имеете какое-нибудь отношение к Виктору Максимовичу?

Эти вопросы я слышала много раз. Приходилось разочаровывать, объясняя, что с двоюродным братом отца я даже не знакома.

Но вот у меня вышла первая книга стихов, и мой муж, Павел Сиркес, молодой филолог, предложил съездить в Ленинград, подарить книгу моему прославленному родственнику. Пусть у нас будет такое свадебное путешествие.

Лето 1963 года. Дачное Комарово. Ищем Кудринскую улицу. Идем в указанном направлении, утопая в сером песке, под почти безуханными северными соснами. Хозяин знает о нашем приезде – мы заранее созвонились. Встречают нас необычайно радушно: дядя, его жена, Нина Александровна Сигал-Жирмунская (1919 – 1991) – переводчик, литературовед, специалист по французской литературе, его родная сестра, приехавшая погостить из Италии, две его дочки, Вера и Аля, подростки.

– Так мы с вами, оказывается, в родстве? – внимательно смотрит он сквозь близорукие стекла очков. – Меня уже спрашивали, кем мне доводится поэтесса. А я не знал.

С этого началось наше общение, длившееся более семи лет.

В. М. Жирмунский, ученый-энциклопедист, олицетворял для меня целую культурную эпоху. Он вызвал интерес у Блока: сохранился дарственный экземпляр дядиной книги «Немецкий романтизм и современная мистика» (СПб, 1914 г.) с многочисленными пометками поэта; известны письма Блока к Виктору Максимовичу. Он дружил с Ахматовой. Учился вместе с Мандельштамом в Тенишевском училище и первый написал о нем.

О широте его профессиональных интересов можно судить по отрывкам из сохранившихся у меня писем: «. был в научной командировке в Берлине, откуда вернулся только три дня назад. В двадцатых числах октября мне предстоит поездка в Тбилиси»; «Я только что вернулся из Польши, где принимал участие в очень интересной конференции по вопросам теории стиха. Выступал с докладом о стихосложении Маяковского»; «. еду на десять дней в Белград как глава советской делегации на Международный конгресс по сравнительному литературоведению. Буду читать доклад – на этот раз на французском языке»; «. уезжал вместе с Н. А. (женой Ниной Александровной, – Т. Ж.) в Прагу на Международный съезд славистов(. ) Читал доклад о подготовленном мною Собрании стихотворений Анны Ахматовой, который собрал большую аудиторию и имел успех. «

Удивительно, какую активную жизнь вел этот грузный с виду, рыхловатый на петербургский лад человек не в расцвете сил – на восьмом десятке.

Знал он и лихие времена, лет за 14 до нашего знакомства. Ленинградский переводчик, бывший тогда студентом, рассказывал мне, как прорабатывали «космополита» В. М. Ж. на университетском собрании.

– Признал некоторые свои ошибки, но держался так, что нам, юнцам, было стыдно за тех, кто принудил его к этому.

27 лет ученого с мировым именем продержали в звании члена-корреспондента Академии Наук – рекорд, достойный Книги Гиннесса. Только в 1966 году был он избран, наконец, академиком.

Но вернемся на два года назад. Теплый май, для меня полный надежд: я жду ребенка, готовлю к печати вторую книгу стихов. Приехавший в Москву В. М. пригласил меня на вечер Анны Ахматовой в музей-квартиру Маяковского, в старое здание, что в Гендриковом переулке. Прошлым летом я была у Анны Андреевны, и она стоит у меня перед глазами, большая, особенно на фоне приземистой литфондовской дачки, которую она называет «будкой», по-своему красивая, с тяжелыми седыми волосами, с неистребимо восточным, веским, мгновенно улыбчивым, хотя и старым лицом.

На вечере она не присутствует – видимо, нездорова. Запомнившийся мне сочный, даже в нижних регистрах, голос заменяет подсушенная магнитофонная запись. Виктор Максимович, Арсений Тарковский, Лев Озеров говорят об Ахматовой как о крупнейшем русском поэте. Три доблестных мужа выстрадали право касаться вечно живых ран старшей сестры. Контрастом звучит чтение её стихов очень юными исполнительницами. Страстей – половодье, а вот ахматовской силы духа не хватает. Чтобы сказать так, как она написала, надо пережить хоть малую часть того, что пережила она.

Обсуждая всё это, идем с дядей. в ресторан «Националь». Я заказываю киевскую котлету, и он менторски поднимает палец:

– Будьте осмотрительны! Все мои дамы. – ах, у него и дамы были?

В. М. очень интересуется взошедшей недавно на небосклоне русской советской поэзии плеядой молодых поэтов. Радуется неожиданному взрыву лиричности. Расспрашивает меня об Ахмадулиной, Мориц, Вознесенском и других моих коллегах. С В. М. меня разделяют сорок пять лет, но я не чувствую этой разницы. Может, преклонный возраст – удел одряхлевших сердцем, фанатов и равнодушных, а все, кто сохранил душу живу, открытое сознанье, – ровесники молодым.

Прошло полтора года, мы обменялись несколькими письмами, и на крыльях любви (да простится мне эта банальность) я лечу в подмосковный санаторий Академии наук – «Узкое».

Я в «Узком»
«Узкое»
такое русское,
такая всюду тишь и гладь,
что на закат, на солнце тусклое
вниманье
мелко
обращать.
Земля и этих красок простеньких
лишится, как последних сил.
Я здесь по приглашенью: родственник
меня на дачу пригласил.

«Узкое» в тот приезд. Правда, лебедей я не видела, но весь озёрно-лесной уклад бывшего поместья как бы предполагал их. Дядя хорошо выглядит, собирается в Италию. Должен был ехать весной, но затянулось оформление. Непросто что-то откладывать в его-то годы.

– Они ни с чем не считаются, кроме хода своей имманентной машины, – говорит он.

В Италии В. М. будет читать лекции по-итальянски. В Генуе, в Риме, во Флоренции. Первая тема – лингвистическая. Вторая: «Русский стих от Ломоносова до Маяковского». Откуда он знает итальянский? Учил в молодости. Полвека не было практики, а недавно взял несколько частных уроков – и всё вспомнил.

Денег ему не дают. Жить должен на гонорары. С добросовестностью счетного работника В. М. делит и умножает итальянские лиры.

– Меня волнует только одно, – усмехается он, – хватит ли денег на поездки. Капри, скажем, Венеция.

Углубляемся в холодные аллеи парка, ступаем по сырому лиственному настилу. В. М. – посерёдке, по бокам – мы с Ниной Александровной. Легконогая, моложавая, она привычно приспосабливает свой шаг к степенно шествующему мужу. Может быть, из-за появившейся седины, из-за дымчато-голубых бус, под стать этой седине, она особенно эффектна сегодня.

От аллей естественно перейти к Бунину. Для моих друзей, особенно для Юрия Казакова, он – бог; а что думает о нашем идоле мой спутник?

– В юности я его не читал. Он считался у нас старомодным писателем. В последние годы самые разные люди говорили мне о нём с восторгом и преклонением. Я прочитал всё, что вышло. Было и открытие, и разочарование. Он очень однообразен, утомителен. В его описаниях нет лаконизма и много слащавости. Мне претит и его специфическая эротика, тоже, кстати, слащавая. Знаменитая «Деревня» беспросветна, не нравится. При всём том он, конечно, большой писатель.

Заметив, что я подавлена таким его отзывом, В. М. меняет стиль разговора. Сначала он спрашивает моё мнение о том или ином литературном явлении.

Я радуюсь, если мы оказываемся единомышленниками. Глотаю горькую пилюлю, если нет.

– Паустовский? Я думал о нем раньше: ну еще один очеркист, пишущий на современные темы. В больнице мне попались его мемуары. Мне понравились. Было ещё и потому интересно, что мы – ровесники. Что же ещё, думаю, он написал? Спрашиваю у друзей – советуют читать собрание сочинений. «Романтики» – ходульная вещь и, как я называю, «роман о кальвадосе». Как у Ремарка – опустошение, пьют и спят друг с другом. Только менее талантливо. Зато «Блистающие облака» – прекрасно. «Кара-Бугаз» очень хорош в первой половине. «Колхида» – отлично. Ну а «Золотая роза» – просто великолепно. Я понял, в чём его сила: он художественно воссоздает действительность на документальном материале.

Завожу речь о поэзии, о поэтах. Оказывается, В. М. начинал со стихов, по рекомендации Блока попал «на башню» к Вячеславу Иванову. В стихах любит классическую ясность и совершенство формы. Признаётся, что пастернаковские раздёрганные образы его раздражают. Про Цветаеву долгое время думал, что она крутится вокруг Блока, а это ему было неинтересно. Вообще московские поэты как-то выпали из его поля зрения.

Ленинградская школа – это прежде всего Ахматова.

– Она сейчас переживает. – привычно-обстоятельно начинает В. М.

– Свою посмертную славу! – не выдерживает Нина Александровна.

Причину колоссальной известности Ахматовой за границей мой собеседник видит в «Реквиеме» (ахматовский «Доктор Живаго») и в том, что она – единственная живая из западных кумиров.

– Она мне говорит: «Мы с вами дожили. » Я не принимаю этого «вы» на свой счет. Но она, действительно, не одна, а как уцелевший представитель целой группы.

О «Докторе Живаго», вокруг которого еще недавно шумели такие страсти, В. М. невозмутимо замечает, что так о революции мог бы написать один из персонажей «Дней Турбиных». Сравнивает Пастернака с американкой Митчел, «Доктора» – с романом «Унесённые ветром». И тут и там идеи реакционные, отвергнутые жизнью. А написано превосходно.

– Этого противоречия я объяснить не умею. – досказывает он.

Обосновав свою точку зрения, идущую вразрез с моей, В. М. не преминет добавить:

– Я понимаю, у вас есть свои убеждения. Я не хотел бы их оскорбить.

. Нас разделяло всё: Германия
До войн. И Блок еще живой.
И прерывающий дыхание
Дух революций огневой.
И Марр в чести. И новь весенняя.
И вдруг средь ясна неба гром:
Разносы, чистки, выяснения,
Размежевание платформ.
Та низкая, а эта шаткая,
Ту или эту выбирай.
Наука – вещь сугубо штатская –
Пылала, как передний край.
Какие рвы, какие горы вам
Пройти с той армией пришлось?
Повычисляйте с Колмогоровым –
Он знает всё и вся насквозь.

Стихотворение «Санаторий Академии наук», написанное совершенно искренно на уровне моего тогдашнего понимания, я послала адресату в Ленинград. Хотя оно заканчивалось на элегической ноте «За озеро два солнца катятся, / И над закатною водой / Проходит академик Капица, / По силуэту молодой.» и т. д., из моей новой книги его выбросили. В. М. среагировал на это неожиданно горячо.

«Почему запретили стихотворение «Дядя»? – спрашивает он в письме от 20 февраля 1967 года. – Это очень обидно и совсем непонятно!» Спустя полгода снова: «Как подвигается ваш сборник, и добровольно ли редакция исключила из него столь дорогого мне «Дядю»? Скажите им, что это очень глупо, в особенности если учесть, что тов. Чаковский, как передавало Канадское радио, сообщил в Монреале, что в Советском Союзе нет политической цензуры, а есть только «цензура нравов».

Одобрительно высказывался В. М. о моей книге, «Забота» («Советский писатель», 68 г.): «Спасибо вам за сборник стихов. Он производит очень хорошее впечатление – большой зрелости и самостоятельности, которая, впрочем, была заметна уже с самого начала. У вас свой поэтический голос, который легко узнать. Вам присуща известная «интеллектуальность» – в хорошем смысле – разумеется, интеллектуальность поэтическая, которая, мне кажется, отчетливо определяет ваше особое лицо среди других «молодых» поэтов».

Дядя трогательно следил за моими литературными делами, особенно за отзывами заграничной прессы. Прислал вырезку из газеты «Унита», где была напечатана беседа с Борисом Полевым, назвавшим в числе авторского актива журнала «Юность» и мое имя. Прокомментировал отзыв на «Заботу» бюллетеня «Оклахома Пресс»: «. американский критик обрадовался изысканному модернизму вашей метафорики, оставшемуся незамеченным советским редактором».

«Политиздат» заключил со мной договор на книгу о женщине-комиссаре. Это официозное издательство вдруг начало игры с «молодыми» писателями. Тогда были написаны и вышли «Глоток свободы» Б. Окуджавы, «Евангелие от Робеспьера» А. Гладилина, «Сказать не желаю» В. Корнилова и пр. У меня книга застопорилась по объективным причинам. В издательстве испугались Ларисиных мужчин, а они были как на подбор: Гумилев, Раскольников, Радек. Где-то за кадром маячила и тень Троцкого. Много лет спустя, когда всё стало разрешено, я сама потеряла интерес и к такой книге, и к её героине. Но в конце 60-х почти год жизни отдала подготовительной архивной работе.

Рукописный отдел Ленинской библиотеки прилежно хранил архив Ларисы Михайловны, в том числе и письма к ней Гумилёва. День за днем разбирала я драгоценные бумаги.

Прочитав в одном из гумилевских писем его сочувственный отзыв о статье Виктора Максимовича «Преодолевшие символизм» (1916 г.), я, естественно, сообщила об этом дяде, заодно задав ему кучу вопросов о Л. Рейснер и её окружении. Привожу отрывки из его большого письма-ответа:

«С большим интересом прочитал высказывание Н. Г. о моей статье «Преодолевшие символизм» (. ) С Н. Г. я встречался часто, но отношения у нас были скорее прохладные. Я и мои друзья, по-видимому, отталкивались от его чрезмерной мужественности и волевого склада характера, считали его не очень глубоким и тонким, не очень любили как поэта и предпочли бы видеть Ахматову за кем-нибудь другим. Я считал, что он не очень доволен моей статьёй, т. к. в ней о нем говорится скорее с холодным уважением, а об А. А. с увлечением. Тем не менее однажды в 1919 или 1920 г., когда мы вместе шли нежным снежным вечером по Невскому, возвращаясь из горьковского Дома писателей, он сказал мне, что я единственный из современных критиков, который понимает и признаёт значение акмеизма как нового поэтического направления и что я мог бы стать «Сент-Бёвом» этого направления (. ) Я отшутился, сказав, что для того, чтобы быть Сент-Бёвом, нужно иметь в своем распоряжении «понедельники» (критические статьи С. Б. выходили каждый понедельник в одной известной парижской газете (. ), а у нас в то время с печатанием было очень слабо!

Ларису Рейснер я знал отдалённо, но довольно хорошо в годы ее ранней молодости (. ), она издавала небольшой журнальчик «Рудин». В нем она напечатала свое первое литературное произведение – статью о поэте Райнер Мария Рильке. Для этой статьи она забрала у меня сборники Рильке, которые в П-ге не так легко было достать (. )

Её роман с Н. Г. развивался частично на моих глазах. В стихотворной драме «Гондла», написанной около этого времени и напечатанной в «Русской мысли» (позднее Н. Г. её не переиздавал, хотя это одно из лучших его произведений), она отразилась именем Лери-Лари, которое присвоено героине. Я был на чтении этой драмы, на котором она, кажется, присутствовала (. )

Существенно для вас, что письма Н. Г. к ней она отдала Анне Андреевне – в порыве, вероятно, характерном для ее натуры (. )

Я сейчас сам приблизился к той эпохе, которую вы изучаете, времени моей молодости, потому что, по поручению изд. «Советский писатель», подготовляю для Большой серии «Библиотеки поэта» Собрание стихотворений Анны Ахматовой, которое задумано как более или менее полное. Задача эта – нелегкая, ввиду разбросанности ее поэтического наследия и трудных обстоятельств поэтической ее жизни. Но меня эта задача очень увлекает (. )»

Везение из везений! Еду по поручению журнала «Юность» в Ленинград к В. М. – составить подборку из неопубликованных стихов Анны Ахматовой.

Инициатива принадлежит ему. Как явствует из письма В. М., он наконец-то «получил доступ в её литературный архив, который находится частично в Москве (ЦГАЛИ), частично в Ленинграде (Публичная библиотека)» и нашёл более двухсот неизданных стихотворений. Напоминая мне, что в июне исполняется 80 лет со дня рождения Анны Андреевны, дядя спрашивает, не согласится ли «Юность» «помянуть великую русскую поэтессу хотя бы опубликованием ее стихов. «

Около года назад, когда я навестила его в Ленинграде, он был занят делом почти детективным, очень трудоемким. Не полагаясь на данную ему информацию, будто бы никаких неизвестных стихов от Ахматовой не осталось, он пытался создать «тень архива». В поисках неопубликованного объезжал ее друзей и знакомых в Ленинграде и Москве, и, прежде всего, конечно, тех, кого наградил евангельским именем «жен-мироносиц»: М. Петровых, Э. Герштейн, Н. Глен.

исследовательским жаром, каких мне уже не пришлось больше встретить ни в ком никогда. Он говорил – я внимала, а кошка Миссисипи – подарок Иосифа Бродского – тёрлась у нас под ногами. И. Б. как бы передан был ему Ахматовой по наследству. О таланте Иосифа мнения он был превысокого и рвался рекомендовать его в Союз писателей.

И вот я снова здесь, в Комарово, опять Ахматова позвала меня сюда. А в глазах – солнце и неземная белизна лифляндского снега, сопровождавшие «академическую» машину, на которой мы добрались сюда из города.

По дороге заезжаем на могилу Анны Андреевны. Белой равниной смотрится комаровское кладбище, особенно в сравнении с переделкинским, «высокогорным». Сама могила – на коронном месте, дальше ничего нет. Правда, В. М. говорит, что это не по правилам, что нельзя запирать кладбищенские аллеи. Справа, на невысокой стенке, декорированной под кирпич, легкий барельеф поэтессы на заиндевелом квадрате. Не его ли в ознобе поэтического прозрения увидел давным-давно Василий Гиппиус:

Ах! матовый ангел на льду голубом,
Ахматовой Анне пишу я в альбом.

«Реквиема». Боялись за памятник. Однако установка барельефа сгладила опасное впечатление.

Грузный железный крест с безвкусным голубком раздражает В. М. Раньше, рассказывает он, был деревянный, и он подходил гораздо больше. Но Лева Гумилёв настоял на этом. Бродский и Анатолий Найман грозились ночью вырвать крест.

– Но я их предупредил, – сурово шутит мой спутник, – что это будет истолковано как попытка сионистов надсмеяться над глубокими религиозными чувствами русского народа.

У могилы Ахматовой читаю наизусть посвящённые ей стихи Гитовича («Дружите с теми, кто моложе вас. «) и Смелякова. Со свойственной ему педантичностью В. М. делает замечание по поводу одной смеляковской фразы: «сам протодьякон в светлой ризе Вам отпущенье возглашал».

– Почему «протодьякон»? Это – не его миссия. Очевидно, «протоиерей».

– комната Веры и Али, «детская», где, как он с усмешкой обронил, «дети никогда не бывают, потому что им некогда». Теперь в «детской» царит Анна Андреевна. Количество папок с размноженными экземплярами ее стихов – огромно. Я сразу подпадаю под гипноз вариантов, черновиков, книжных и журнальных редакций – всего, чем живет хозяин дачи.

Сложность в том, что он готовит ахматовскую выборку ещё и для «Нового мира», для Твардовского. И это, как я понимаю, для него сейчас главное.

Дней десять назад из нашей московской коммуналки В. М. звонил Твардовскому в больницу. Он звонил, а я набирала номер. Удивительно было слышать его покровительственную интонацию по отношению к поэту, на которого я и мои ровесники смотрели как на живого классика.

Твардовский за что-то благодарил его. Оказывается, В. М. публично ратовал за избрание его академиком. В ответ на мои вопросы дядя уверяет, что его заслуги в этом деле более чем скромны.

– Я только сказал, что, избрав Александра Трифоновича академиком, мы выиграем в общественном мнении.

Составлять две параллельные подборки не просто. Твардовский незримо присутствует за письменным столом, давя на хозяина своей личностью, авторитетом своего журнала. Я обретаюсь тут же, как говорится, живьём и непрерывно использую выгоды своего положения: «Это стихотворение – нам! Это – тоже нам! Что западёт в отроческую память, останется с человеком навеки!»

Некоторые стихи В. М. непреклонно откладывает в сторону – среди них много сильных, сразу запоминающихся:

Хулимые, хвалимые,
Ваш голос прост и дик.
– непереводимые
Ни на один язык.

Вы самые свободные,
Хоть родились в тюрьме.

Оставь, и я была как все,

Купалась я в чужой росе,
И пряталась в чужом овсе,
В чужой траве спала.

В. М. объясняет мне, что не хочет нарушать тот относительный покой, который установился вокруг имени Ахматовой, избегает предлагать в печать какие бы то ни было компрометирующие стихи, касается ли это гражданского или женского «я» поэтессы.

Четверостишие, посвящённое последнему:

Где метели пляшут чардаш.
Между нами, друг мой, три фронта:
Наш и вражий и снова наш.

В свою очередь удивляется В. М.:

– Всякий ленинградец понимал тогда, о чём речь. Фронт был похож на слоёный пирог. Но раз выросли люди, которые не знают этого, я растолкую строку в примечаниях.

И растолковал. В однотомнике Ахматовой (Библиотека поэта. Советский писатель. Ленинградское отделение. 1976) нахожу: «Три фронта – защитники Ленинграда, блокировавшие город войска фашистов и советские войска, державшие последних в частичном окружении».

Работаем за полночь и на другой день – тоже. В результате две из «Северных элегий», стихотворения «Творчество», «Причитание», «Особенных претензий не имею», несколько четверостиший и ещё много всего ложится в стопку для «Нового мира». Но и «Юность» не обижена: я увожу с собою тридцать неизвестных произведений Ахматовой, в том числе «Послесловие к ленинградскому циклу», «Четыре времени года», «Из цикла «Тайны ремесла».

«Юности», её типографской подаче, к любым мелочам, обычно заботящим только технических редакционных работников, относится свято. Присылает вдогон свою вступительную заметку и примечания. Даёт советы относительно портрета Анны Андреевны, по традиции журнала, предваряющего стихи. Переписывает от руки и вкладывает в очередной конверт малоизвестные редакции ряда стихов, скрупулезно указывая выходные данные: «Свободный мир», 1918; «Свободный журнал», 1918. И со свойственной ему деликатностью еще благодарит меня за «материнские заботы» о нашем общем деле.

В 1969 году и «Новый мир» № 5, № 6, и «Юность» № 6, и «Звезда» № 8 почтили память поэтессы. В. М. чувствовал себя неважно, но продолжал упорно работать над книгой Ахматовой. Мало сказать «упорно». Со страстью, с какой-то юношеской алчностью.

В конце 69 года он пишет мне:

«Из очень чуткой и интересной статьи Л. Эйдлина «Иностранная литература» № 12 я узнал о выходе в свет сборника восточных переводов А. Ахматовой, под ред. С. Липкина. Вы представляете себе, как мне эта книга нужна, но достать ее в Л-де нет возможности! М. б., вы окажете мне помощь: позвоните С. И. Липкину от моего имени (мы были когда-то добрыми приятелями!) и попросите его дать вам для меня или послать мне экземпляр (. ) Я был бы вам и ему очень обязан за такой новогодний подарок!»

В. М. тяжело переживал уход Твардовского из «Нового мира» и в марте семидесятого писал мне с горечью: «По-видимому не судьба нам иметь хорошие журналы, как и вообще – нешаблонные и неортодоксальные идеи. Трудно при этих условиях надеяться, что Собрание стихотворений Ахматовой встретит поддержку у «начальства» и скоро выйдет в свет».

«Библиотеки поэта» выразила особую благодарность вдове составителя Н. А. Жирмунской за помощь при завершении работы над книгой.

Составляя московский «День поэзии» 1971 года, я попросила В. М. подсказать, кого из незаслуженно забытых поэтов начала века мы могли бы представить в мемориальном отделе.

Ответ его, как обычно, был незамедлителен: «. я очень рекомендую вам (. ) Фёдора Сологуба. Это был действительно замечательный поэт, и так на него справедливо всегда смотрели его современники-поэты. По содержанию стихи его не содержат никаких специфических трудностей. Он оставил очень большое неизданное стихотворное наследие».

Увы, Сологуба мы так и не дали: среди членов редколлегии не было единодушия по этому вопросу. Зато напечатали М. Волошина и А. Ахматову, в частности одно из ключевых её стихотворений: «De profundis. Мое поколенье. «

В мае 1970 г. я с писательской группой побывала в Ленинграде. У нас была насыщенная программа – по несколько выступлений ежедневно. Вечером того дня, когда была запланирована наша поездка в Кронштадт, В. М. читал в Союзе писателей доклад «Блок и Ахматова». Я очень боялась, что на вечер мы не успеем. Но все получилось как по заказу. Мы вовремя вернулись в город, автобус подвез нас прямо к СП, и несколько человек из нашей группы перешли в полный и без того зал. Это была моя последняя встреча с В. М. 31 января 1971 года его не стало.

– «Былое и думы» Герцена. Последняя его речь – на банкете по случаю избрания Д. С. Лихачева академиком. Дмитрия Сергеевича он очень любил, помнил его студентом. И пожелал во всеуслышание, чтобы в академике Лихачеве побольше оставалось от юноши Лихачева, так похожего на Алешу Карамазова.

На похороны дяди я полетела на самолете. После людского водоворота на панихиде в Академии наук неправдоподобной показалась мне тишина комаровского кладбища. Я прочла стихи – ему, живому. Кто-то попросил меня взять несколько чайных роз из огромного букета у его гроба и отнести на могилу Ахматовой.

«Ах! матовый ангел на льду голубом. «

Говорят, у покойников ничего нельзя отнимать. Но В. М., знаю, был бы доволен. Всю жизнь он отдавал. Науке. Литературе. Ученикам. Коллегам. Поэтам. Близким. Народу. «Что отдал – то твое» – недаром Ахматова поставила эти слова Шота Руставели эпиграфом к одному из своих стихотворений.

Недавно, заглянув в Yandex, я обнаружила там среди моих разрозненных публикаций стихотворение «Молитва», посвященное В. М. Ж. ещё при его жизни. Увы, посвящения там не было.

«Грибное место» (Сов. пис. 1974) или, вернее, из «Дня поэзии», но жаль, что исчезло посвящение. Хочется восстановить справедливость.

«Молитве» предшествовали вот какие события.

После нашей встречи в 1970 году, как оказалось, последней, я вдруг почувствовала острую тревогу, опасение за жизнь Виктора Максимовича. Какое-то время ни о чем другом не могла думать. Родились стихи. Я не решилась послать их адресату, чтобы не волновать его. Написала на конверте имя Нины Александровны. Но почту получала не она, а он. Увидев знакомый почерк, он вскрыл конверт и прочел стихи. Реакция, о которой я узнала потом, была очень спокойной. В. М. Ж. к жизни и смерти относился философски, я бы даже сказала, религиозно. Так он снял тяжесть с моей души, и я получила внутреннее право на устное чтение «Молитвы» и – впоследствии – публикацию. Возвращаю стихам посвящение.

Молитва
В. М. Жирмунскому

хвороба, ну и пусть, –
И не за дочь, –
тьфу-тьфу, она здорова, –
Безадресно, безграмотно молюсь

«Эй, кто там есть?
Хотя бы и никто!
Дай человеку смертному отсрочку.
Пока на долготе его светло,

Плацдарм зимы недвижен и суров,
Но женщина дрова несет в охапке,

Стоит старик в каракулевой шапке.

И погружен в себя, в проекты, в книги.
Часы идут,
часы, как снег, идут,
Овеществляя вечность в каждом миге.
– прибавь ему, подкинь
Десяток лет,
не пресекай раздумья.
Раз ты и справедливость – двойники,
Не подводи его под общий нумер.

Распорядись по крайней мере тонко:
Дай чистому,
отрезав у ханжи,
Дай честному,

Еще и внуки у него малы,
И у жены осанка молодая,
И так непритягательны миры

– апатия слепа.
За стариков так редко просят, Боже.
Те, что старей, те просят за себя,
И суетно молчат
те, что моложе».

Источник

• визитки установка дверей шаблоны →